Их одежда почернела от грязи, лица стали мокрыми от пота. Клейтон едва сдерживавший бешенство, забыл сбросить овчинную куртку, она сковывала его движения, а от пота, текущего со лба, он почти ничего не видел. И за все пять минут драки у него не было случая скинуть ее — а Маккендрик был в джинсах и плотной рубашке в красную клетку. Они катались по земле, оплетая друг друга руками и ногами, лица у них были багровые. Наконец Маккендрик оказался сверху и своими громадными лапами, как стальными клещами, стиснул голову Клейтона с боков — а тот тянулся пальцами к его горлу.
— Ладно… ты, урод, рожа драная… сейчас я увижу… твои мозги… в грязи…
Клейтон вскрикнул от мучительной боли и протиснул кулаки между руками Маккендрика, разрывая захват.
Он перекатился наверх, но при этом ухо его попало под колено Маккендрика, и правая половина головы вспыхнула от боли. Когда они отскочили друг от друга, ухо Клейтона распухло и кровоточило, а у Маккендрика нелепо отвисла губа, надорванная у щеки примерно на полдюйма.
Они стояли лицом друг к другу, в шести футах один от другого, низко пригнувшись, как танцующие медведи. Груди вздымались в унисон и глаза горели дикой ненавистью.
«Кольт», который Клейтон швырнул через плечо на землю, лежал у ноги Маккендрика, поблескивая в потоках внезапно хлынувшего солнечного света. Маккендрик случайно толкнул его каблуком, оглянулся, увидел — и улыбнулся окровавленным разорванным ртом. И прежде чем Клейтон смог шевельнуться, он наклонился и схватил револьвер, и глаза его вспыхнули торжеством. Улица замерла, в тишине было слышно только тяжелое дыхание двух израненных людей. А потом тишину расколол выстрел.
Окровавленный рот Маккендрика в изумлении раскрылся еще шире, показав тупые позеленевшие зубы. Неверными шагами он двинулся вперед, прямо в руки Клейтона, как влюбленный, медленно согнулся и повалился вниз, увлекая за собой любимое существо. Он упал, но револьвер из рук не выпустил. Они лежали, скованные объятиями. Наконец Клейтон выбрался из-под него. Он сидел в отупении, а потом глаза его изумленно уставились на темное красное пятно, которое с жадной стремительностью расползалось по более светлому красному тону клетчатой рубашки. Маккендрик дышал с отрывистыми хриплыми стонами. Но когда люди, выбежавшие из кафе, попытались поднять его грузное тело из грязи, он закашлялся, выплюнул немного крови и умер.
На крыльце гостиницы «Великолепная», в семидесяти ярдах от них, Риттенхауз положил свой слегка дымящийся револьвер на одеяло, которым были накрыты его бессильные ноги. И медленно, как и до того, без тени торжествующей улыбки на лице, он начал раскачивать свое потрескивающее кресло в тени на тихом крыльце. Поскрипывание качалки прорезало всепоглощающую тишину улицы. Он покачивался и ждал, пока к нему подойдут люди.
Глава восемнадцатая
В течение двух дней Клейтон оставался на ранчо и не показывался в городе. Погода была все еще ясная: в долине стояли прекрасные, яркие ноябрьские дни, хотя на высоких склонах деревья уже сбрасывали последние листья, и с каждым днем зимнее солнце все сильнее соскребало зелень с земли и омывало холмы длинными бурыми шрамами.
К крыльцу подъезжали всадники и звали его по имени, но он не отвечал. Большой Чарли, метис, приносил ему еду в комнату, а потом забирал, почти не тронутую, а когда кто-нибудь настаивал на встрече с ним, говорил всем, что Клейтон болен.
— Его ухо беспокоит? — спросил Сэм Харди, не слезая с лошади. — Я слышал, он получил поганый удар ногой по уху.
— Очень болеть ухо, — соглашался Большой Чарли. — Не видеть людей.
Сэм Харди, как и всё остальные, кивнул, передал сочувствие и уехал, опечаленный, но удовлетворенный.
Клейтон у себя в комнате пил. Гэвин оставил в буфете большой запас виски, и Клейтон перенес его к себе в комнату. Комната не менялась уже пятнадцать лет: из обстановки в ней был стул, стол и кровать, да еще репродукция «Ночного дозора» Рембрандта, оправленная в позолоченную ореховую раму и повешенная на белую стену — туда ее поместила его мать, когда ему было восемь лет. Он выставлял бутылки в ряд на столе, ложился на кровать и начинал пить. Единственный человек, которому был дозволен вход — так Клейтон приказал заранее, еще когда был трезвый — был доктор. Он пришел перевязать ухо. Других ран, которые бы не зажили сами, не было, и сломанных костей не было, хотя все ребра ныли и отзывались на прикосновение болью, а под глазом темнел омерзительный синий кровоподтек, там, где лопнул кровеносный сосуд.
Доктор снял свой плохо сидящий черный сюртук, молча пришил ухо на место и смазал рану йодом, пока Клейтон скрежетал зубами, вцепившись в прутья железной спинки кровати.
— Как ты себя чувствуешь, сынок? Голова болит?
— Немного.
— Это ты на себя напускаешь бойкости, или тебе так больно, что ты не можешь напрямую говорить об этом?
— Да нет, не напускаю — вам-то это следовало бы знать. Болит, конечно, но такого чувства, что болеть будет вечно, нет. Так что я не слишком тревожусь из-за этого. Да и выпивка помогает.
Доктор улыбнулся. Он был из той породы людей, кого улыбка делает еще уродливее: улыбаясь, он становился похожим на рогатую лягушку . Он протянул руку с короткими, как обрубки, пальцами и взял Клейтона за запястье.
— У тебя прочная голова да и сам ты довольно крепкий паренек. Тебе повезло.
— Мне повезло, — повторил Клейтон за ним, как эхо, безрадостным голосом.
Горбун сложил свой докторский саквояж, потом вздохнул.
— Если я что-то могу сделать для тебя, Клейтон, — сказал он угрюмо, — ты только попроси.
Клейтон глотнул виски — ему обожгло язык, и покачал головой.
— Может быть, я догадываюсь, что ты сейчас чувствуешь, Клей…
— Не думаю. Ваша работа — сохранять людям жизнь.
— Их надо было убить. Это были негодяи, подлые, никчемные поганцы. Жаль, что тебе пришлось этим заняться, но посмотри на это иначе — у тебя ведь просто не было выбора: или убить, или быть убитым. Это — закон джунглей, сынок, а здешняя долина вовсе не рай, это джунгли.
Клейтон несколько секунд смотрел на него, а потом отвернулся к стене, закрыв глаза. Горбун, который почувствовал себя неловко из-за своих последних слов, невнятно попрощался и вышел наружу. Зимние сумерки медленно опадали на землю. Он неуклюже взобрался в ожидавшую его двуколку.
На третий день Клейтон дохромал до кораля, оседлал молодого мустанга, которого он объездил весной, и поехал в город. Встречные окликали его, махали руками. Сайлас Петтигрю выскочил из магазина на улицу и закричал:
— Клей! Как ты себя чувствуешь, мальчик? Заходи!
Но Клейтон проехал мимо, лишь холодно взглянул на него. Теперь я герой, — горько думал он. — Убил двух людей, сэкономил старому скряге двадцать долларов в месяц — и вот я герой. Мужчины и женщины по обе стороны улицы улыбались ему, ласково окликали по имени. Мужчины притрагивались к шляпам, а девушки краснели. Он выпрямился в седле и неторопливым размеренным шагом направил мустанга к коновязи напротив «Великолепной».
Калека спокойно сидел в своей качалке, то же самое темно-коричневое армейское одеяло прикрывало его ноги. Только теперь в его глазах появились яркие блестящие точки, как огонек где-то далеко в черной прерии.
— Я приехал поблагодарить тебя, Эд, — медленно сказал Клейтон. — Я думаю, ты мне спас жизнь, стоила она того или нет.
Риттенхауз слегка улыбнулся и прищурился — бледное зимнее солнце светило ему в глаза.
— Ты мне ничем не обязан, Клей. Ты сделал ошибку, когда решил, что с таким типом как этот Маккендрик можно драться честно и открыто: пусть это послужит тебе уроком. Ты должен был убить его, когда вывел из кафе, пристрелить как собаку. Сам видел, что из этого получилось.
— Да, я видел.
Клейтон молча ждал, машинально прислушиваясь к собачьему лаю, а Риттенхауз полез в нагрудный карман и вытащил две черные сигары. Протянул одну Клейтону, тот покачал головой.
— Я вижу, у тебя повязка на ухе. Что-то серьезное? В голосе его звучала нежность, и юноша ответил вежливо:
— Все нормально. Док Воль этим занимается, Эд…
Риттенхауз раскурил сигару.
— Эд, — решительно сказал Клейтон, — ты сказал Маккендрику, что, когда я вернусь в город, я возьмусь за него и за Кайли.
— Ну да, сказал, — ответил Риттенхауз между двумя затяжками. — Так ты и сделал, верно ведь?
— Сделал… вынужден был… потому что они этого ожидали. Но я вовсе не собирался этого делать. Я ведь сказал тебе, что хочу сначала поговорить с ними.
— Ну, а какая разница? Вот ты поговорил с Маккендриком — много оно тебе дало? Так уж карты легли, Клей — ты должен был выступить против них, хотел ты этого или нет. Я это знал; и каждый в городе это знал, кроме тебя одного.
— Потому что они видели во мне сына Гэвина, — пробормотал он.
— Потому что ты и есть сын Гэвина, — спокойно поправил его Риттенхауз. — Да, именно поэтому. Разве это недостаточная причина?
Клейтон кивнул и помолчал, глядя, как завивается дымок от сигары и исчезает в густой тени веранды.
— Эд, кто теперь будет шерифом?
Колючая улыбка поползла по лицу Риттенхауза, он крепко прикусил влажный конец сигары.
— А ты не знаешь? — спросил он. — Что, в твоих так называемых мозгах еще есть сомнения?
— Сколько угодно.
— Ты не можешь отказаться. Это твое право и твоя обязанность. Твой отец, может, и думал, что ты слишком молод, но ты доказал, что это не так. Ты показал себя, Клей. Ты — единственный, кто может справиться с этой работой.
— Нет. Не хочу.
— Придется. Ты должен.
— Я не собираюсь делать что-нибудь, Эд, — быстро сказал он, — только потому, что ты, или Гэвин, или здешние так называемые граждане скажут, что я должен. Ничего, ты понял? Я не трус, думаю, я это уже доказал. Я отправляюсь на ранчо, там работы полно, и, думаю, для меня этой работы вполне достаточно.
— Ну, а теперь успокойся, — сказал Риттенхауз, помахивая сигарой, — а теперь послушай и малость пошевели мозгами. Я знаю, что на ранчо всегда хватит работы для человека, и ты с ней управляешься хорошо. Если ты станешь шерифом, это вовсе не значит, что ты должен все бросить. Это даже не значит, что ты должен все время сидеть в участке, как я это делал. Народ в этой долине приучен вести себя мирно, и им достаточно знать, что у тебя на груди эта звезда, пусть ты где-то в миле от города клеймишь телков или даже сосешь это виски… от тебя и сейчас им прет… — А потом продолжил, уже мягче: — Я шучу, Клей. Никто не хочет вмешиваться в твою личную жизнь. Ты молодой, тебе охота погулять. Ну и давай… — Он полез в карман где-то под одеялом. — Держи. Люди просили меня вручить тебе эту штуку и выразить их благодарность.
Клейтон медленно протянул руку, и Риттенхауз уронил ему в ладонь оловянную звезду. Он ощутил на коже холодок от нее. Это была та самая потертая пятиконечная звезда, которую Риттенхауз носил на своем черном жилете. Заблудившийся солнечный луч упал на нее, и она блеснула, как полированное серебро.
Он сжал пальцы, ощутив острые края, и заговорил горячо — ему хотелось кричать от злости, но, в то же время, он ощущал слабость и мягкость где-то глубоко внутри, куда он не мог добраться:
— Ты спас мне жизнь, Эд. Это кое-что значит… и я не могу отплатить тебе за это, кроме как… — Он запнулся и опустил глаза, чувствуя, что лицо его вспыхнуло. — Ладно… — пробормотал он и сунул звезду поглубже в карман. — Только я не хочу, чтоб кто-то делал из меня героя. Я буду носить эту проклятую штуку, но… — он замолчал. — Еще раз спасибо, Эд.
Риттенхауз улыбнулся и повел рукой, показывая, что отпускает его.
— Езжай домой.
Клейтон взобрался на мустанга и легким галопом поехал из города, но не в сторону ранчо. Он никогда еще не ездил на этом мустанге по прерии и, как только миновал мексиканские лачуги на северном конце городка, пришпорил коня и поднял его в галоп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47