Позади две длинные лопаты-подпорки на шарнирах образуют буксирную дугу. Группа солдат цепляют ее к ревущему фермерскому трактору, а за ними, отключив мотор, ждет гражданский грузовик с открытым кузовом. Еще несколько человек в форме грузят в него сумки, тюки и ящики, курсируя между грузовиком и самым целым зданием рудника, двухэтажной кирпичной конструкцией — похоже, бывшей конторой. Всего я вижу человек десять; оружия ни у кого не заметно. В воздухе плывет дизельная вонь.
Подле меня лейтенант смотрит в бинокль, торопливо шепчет что-то своим людям; приказы передаются вдоль линии в обе стороны через мою голову. Я ощущаю возбуждение, с которым она говорит; две группы солдат поспешно перебираются на другую сторону ниже вершины холма, их тени рассыпаются, темнотой вливаясь во тьму. Они движутся быстрее, чем на подходе, а шум перекрывается ревом моторов и благоприятным ветром. Лейтенант и оставшаяся треть отряда лезут в тюки, достают магазины и гранаты.
Я смотрю вокруг, на идеальную безжизненную синеву небес над головой, на массу темной хвои на охряном склоне за рудником, на рыжее солнце, что повисло на дальнем краю холма, словно пальцы, вцепившиеся в уступ, потом снова на пушку в тени западных холмов. Ее прицепили к трактору. Грузовик тронулся, шофер наполовину высунулся из открытой двери, и машина задним ходом движется вдоль рухнувшего здания к накрытому брезентом двухосевому трейлеру. Четверо солдат подбегают к нему сзади, пытаются сдвинуть к грузовику; не получается. Они смеются — голоса отдаются эхом, — качают головами, довольствуются тем, что подзывают грузовик руками.
Лейтенант внезапно цепенеет; наклоняет голову, точно слыша что-то или ожидая услышать. Глядит на меня, хмурится, но, думаю, меня не различает. Кажется, я что-то слышу. Может, далекая стрельба: не смутный гром артиллерии, но безжизненные щелчки огнестрельного оружия. Лейтенант устанавливает винтовку, щекой прижимается к ложе. Солдаты, лежащие рядом, видят это и тоже целятся.
Я вновь смотрю на людей у рудника. Прицепленный к пушке трактор не движется. У них, похоже, проблемы с точкой буксировки. Проходит полминуты.
Потом из кирпичного здания, размахивая ружьем и что-то крича, выбегает солдат. Настроение мгновенно меняется; солдаты озираются, потом бегут; одни — к зданию конторы, другие к кабине грузовика, где шофер, стоя на подножке, глядит, судя по всему, прямо на нас.
Потом где-то справа раздается выстрел, и земля под солдатами, что бегут к конторскому зданию, подпрыгивает и делает рывок в миниатюрном взрыве почвы и камня. Двое падают.
Лейтенант шипит, затем ее винтовка извергается, выплевывая пламя и вбивая мне в голову два гвоздя боли. Я затыкаю уши пальцами, непроизвольно зажмуриваюсь, ныряя вниз и назад. Последнее, что я вижу на руднике, — ветровое стекло грузовика, разбитое в белизну, испещренное большими черными дырами, и отброшенного назад шофера — он падает и корчится, словно его ударили в живот копытом.
Стрельба продолжается некоторое время, перемежаясь резким грохотом фанат, падающих меж зданий рудника; я выглядываю и вижу, как лейтенант останавливается перевернуть магазин, затем снова — сменить пару на другую, скрученную лентой, лежащую под рукой; каждое движение — с плавной, неторопливой ловкостью; винтовка рявкает, едва прерываясь. В воздухе воняет чем-то горьким и едким. Пара взрывов позади и внизу — должно быть, ответный огонь, и я, кажется, слышу треск рации лейтенанта, но она сама то ли не обращает внимания, то ли не слышит. Вскоре единственный оставшийся звук — выстрелы лейтенанта и ее людей.
Потом и он смолкает.
В ушах звенит тишина. Я полностью открываю глаза, смотрю на лежащий ничком силуэт лейтенанта. Она оглядывает лежащих рядом. Все озираются, проверяют. Похоже, никто не ранен.
Я подползаю к оставленному мною тоннелю примятого папоротника на краю откоса и смотрю на рудник. Там курится дымок. Некоторые окна конторского здания точно разъедены — металлические рамы погнуты, обрамляющие их камни выбиты до скоб, землю усеяли сколки и обломки оранжевых кирпичей. Грузовик выглядит так, будто великан обмакнул громадную кисть в черную краску, а затем ткнул в капот, разбрызгивая по металлу черные пятна. Из решетки и дыр в крышке поднимается пар. Темная лужа дизельного топлива медленно ползет из-под грузовика, точно кровь из-под трупа. Трактор накренился, большое заднее колесо и оба передних пробиты. Повсюду растянулись упавшие тела, некоторые уронили оружие, другие еще сжимают его в руках.
Потом вдруг — движение в дверях конторы. Выброшено ружье, оно падает и скользит вдоль рельсов. Что-то бледное трепещет в дверном сумраке. Лейтенант шепчет. Из здания, хромая, выходит человек — окровавленное лицо, одна рука болтается, другая машет чем-то вроде листа белой бумаги. В него стреляют справа от нас, его голова откидывается. Он падает мешком цемента и лежит неподвижно. Лейтенант досадливо хмыкает. Что-то кричит, но слова теряются в шуме стрельбы с верхнего этажа конторы. Ответный огонь с нашего правого фланга выбивает пыль из кирпичей вокруг окна, а затем — громкий выстрел, что-то пролетает над трактором, пушкой и грузовиком и исчезает в том же отверстии; взрыв раздается почти тут же, исторгая из окна быстрое облако мусора и вытрясая пыль из карнизов рифленой стальной крыши.
Затем вновь наступает тишина.
В глубоком закатном свете я стою на тропе у входа на территорию рудника; небо — охлажденная бирюзовая чаша над темными, безмолвными толпами деревьев. Солнечный свет медлительно ползет вверх по склону, отступая пред тенями. Воздух благоухает, полнится запахом сосновой смолы, что вытесняет вонь дымящихся гильз. Под ногами скрежещет тускло-красный гравий — я поворачиваюсь осмотреть сиену смертоубийства.
Наблюдаю, как люди лейтенанта опасливо осматривают распростертые на земле фигуры, с ружьями на изготовку ощупывают и обыскивают тела, забирают оружие, патроны и все, что им по душе. Один упавший стонет, перевернувшись на спину, и его утихомиривают ножом; дыхание вздохом булькает из раны. На удивление мало крови.
Лейтенант проверила пушку; та оказалась невредима; мистер Рез, видно, восхищен, взбирается проверить управление, крутит металлические колеса, тянет за рычаги, тащит блестящую стальную ручку замка на винтах, открывает и сует голову внутрь. Лейтенант пытается говорить по рации, но вынуждена взобраться на склон, чтобы связь наладилась. Прицеп грузовика открыт; внутри ящики с патронами и заряды для полевого орудия.
Фургон опустошенного грузовика приносит новые плоды: снаряжение, какое-то оборудование, провиант и несколько ящиков вина, по большей части — уцелевшие.
На тропе появляется джип с фермы; его появление возвещается криком часового, которого лейтенант выставила на склоне. Солдаты в джипе вопят, хохочут, хлопают по спинам тех, кто брал рудник, рассказывают о своей перестрелке: устроили другому грузовику сюрприз — чуть дальше по тропе сюда. Рассказывают байки, обмениваются шутливыми выпадами, и в воздухе витает облегчение, очевидное и острое, как аромат сосен. Они убили десятка два человек, если не больше. А взамен — одно легкое ранение, уже промытое и перевязанное, кость не задета.
Что-то движется у меня под ногами. Опускаю взгляд и вижу, что у ног тяжело и неловко, словно еще один раненый солдат, ползет пчела, слепо карабкается на холодный гравий, в своем толстом мохнатом мундире умирая под натиском наступивших холодов.
Снова крик со склона, и снизу ревет мотор. Мигая фарами, к нам спешит грузовик с фермы. Он громыхает прямо на меня; приходится отступить с тропы, и он с рычанием катится мимо. Шатко разворачивается посреди рудника и скрежещет тормозами. Я смотрю туда, где проехали колеса, ожидая… но пчела, невредимая, ползет дальше.
Вскоре мы уезжаем; грузовик везет пушку, трофеи и нас, а джип едет впереди и тащит тяжелый прицеп с боеприпасами. На ферме второй грузовик принимает бремя прицепа, а фермеру беззаботно сообщают, где он найдет своих лошадей. Он мрачен, однако у него хватает ума придержать язык.
Лейтенант снова садится в джип; меня оставляют позади во втором грузовике с оживленными солдатами; мне в руку суют бутылку вина и предлагают сигарету; мы трясемся по дороге в густеющую тьму под деревьями.
И последний акт — как раз перед выездом на первое прямое шоссе; удар по тормозам, впереди стрельба, и все нащупывают ружья и каски. Затем крики — все улажено.
То был пикап с товарищами убитых на руднике, их расстреляли, едва они успели окликнуть приближающиеся фары. Отправлены на тот свет, и тоже без вреда для людей лейтенанта, лишь один сумел выскочить из продырявленной пулями машины и умер, ничком упав на дорогу. Загоревшийся пикап сдвинут на обочину первым грузовиком, замер на боку в задушенной сорняками канаве под деревьями и трещит разрывами патронов. Мы оставляем его пылать в ночи и с песнями отчаливаем.
Мы едем домой по длинному прямому шоссе; некоторое время я смотрю на далекое пламя. Пылающий пикап, кусты, нависшие деревья и все вокруг, что обречено погибнуть в их жару, расцветают погребальным костром, что растет и не растет; дрожащий, вздымающийся пожар колотит в ночное небо и расползается, а мы умаляем его, уезжая все дальше, и вся эта неустойчивая груда кажется неподвижной, а яростно неповторимое пожирание — на какой-то миг устойчивым.
Но потом из холодной тряски открытого кузова, что дико раскачивается на поворотах меж давно брошенными машинами, я смотрю, как внезапно уступает все, что мы отдали звездному ночному взору, и ослепительные языки пламени увядают.
Я не пою, не кричу, не пью и не смеюсь с веселой шайкой, с которой сижу на боковой скамье грузовика. Нет, я жду засады, крушения или кульминации, которые не наступают; в шумном ночестоянии мы сворачиваем на подъездную аллею, и я ощущаю гору замка с изумлением и тоской, определенно с разочарованием.
Глава 13
Ладонь охватит череп плотно, затянут кости кость покровом. Говоря это, схватываем то.
В каждом из нас вселенная, тотальность бытия объята всем, что есть у нас и что придает ей смысл; серая сморщенная грибная масса зачерпнута костлявой чашкой, что не больше малюсенького котелка (людям лейтенанта заглянуть бы в ребристую и жирную черноту жестяных касок — увидеть космос). В самые солипсические свои моменты я допускаю, что мы в этом сплющенном шаре не только все испытываем — мы же все в нем и создаем. Может, сами придумываем себе судьбы, и значит, в известном смысле, заслужили все, что случается с нами, ибо нам не хватило ума придумать что-то получше.
Поэтому, когда мы, невзирая на мое предощущение гибели, несокрушенными, не попавшись в засаду, возвращаемся в замок и находим его крепким и цельным и внутри него все в порядке, ужас мой исчезает дымкой на ветру, и меня заполняет странный триумф и даже, напротив, оправдание. Как всегда, пребывая в этом жгуче самоотносимом настроении, я решаю, что какая-то бдительная сила воли вечно толкает мою жизнь по безопасному и правильному пути, и теперь она восторжествовала над полуощутимыми причудами настоящего, что могли привести к опасности. Может, я охранил лейтенанта и ее людей от катастрофы, что обрушилась бы на них без меня; может, я и впрямь был их проводником — в большей степени, чем они думают.
И все же, пока нас с ревом потряхивает по аллее, где фары высвечивают тоннель меж серых безлистых деревьев, я рассматриваю эту гипотезу и нахожу ее, говоря снисходительно, маловероятной. Слишком четкая, слишком самодостаточная; из тех обманчивых поверий, что мы чествуем, хотя они не делают нам чести, чье единственное определенное действие — заставить нас прийти к тому, что нам не идет.
Грузовики тормозят перед замком, солдаты выпрыгивают, смеются, кричат и шутят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30