– Здравствуй. – Васкес потрепал ее по волосом. Его рука на голове моей дочери! – Сколько тебе лет?
– Тринадцать.
– Неужели?
Он так и не опустил руку. Он продолжал касаться ее волос. Пять секунд, десять, пятнадцать. Анна начала смущенно поеживаться.
– Похожа на мать, – сказал Васкес.
– Спасибо.
– Любишь школу?
Анна кивнула. Ей явно была неприятна чужая рука, но она не знала, как от нее избавиться. Рассчитывая на помощь, дочь посмотрела на меня.
– Давай-ка… – начал я.
– Вы что-то сказали? – повернулся ко мне Васкес.
– Иди-ка ты наверх делать уроки, Анна, – закончил я.
– Беги, дорогая, – согласилась Диана.
– Хорошо, – ответила дочь.
Однако рука Васкеса продолжала лежать у нее на голове, и Анна взглянула на меня уже с мольбой.
– Хорошо, – сказал Васкес, но не шелохнулся.
В комнате повисла неловкая тишина. Так бывает, когда друг дома, подвыпив, целует жену хозяина более страстно, чем позволяют приличия, и хозяин не знает, как поступить: то ли сделать вид, что не заметил, то ли затеять с приятелем драку.
– Мне надо делать уроки, – прошептала Анна.
– Уроки? Ай-ай-ай… Такие симпатичные девочки не должны делать уроки. Пусть за них делают уроки мальчики.
Я обязан был что-то предпринять. Сказать, например: «Будьте добры, уберите свою грязную руку с головы моей дочери, потому что ей чертовски неудобно и она желает уйти. Вы понимаете по-английски, черт вас побери?»
Тишина стала такой, что казалось, лопнут барабанные перепонки.
И вдруг раздался голос Дианы.
– Ей нравится делать уроки самой, – заявила она и прекратила пытку, втиснувшись между дочерью и Васкесом, вытолкнув Анну из круга зла.
Убегая, дочь обернулась на меня. И я прочитал упрек в ее глазах: мол, от такого отца помощи не дождешься. Или мне показалось?
Девичьи ноги застучали по лестнице вдвое быстрее обычного.
Снова воцарилась тишина.
Диана прокашлялась.
– Так что мы решили? Может быть, ты хочешь все обдумать, дорогой? – Впервые ей попался столь антипатичный наемный работник.
– Я быстро управлюсь, – заверил меня Васкес. – Вы же не хотите рисковать жизнями своих близких?
Я почувствовал, как внутри поднялось нечто едкое – одновременно холодное, будто лед, и обжигающее, словно кипяток. Я испугался, что меня вырвет.
– Нет, не хочу. И скоро с вами свяжусь.
– Отлично. Скоро вы со мной свяжетесь.
– Да.
– Чарлз, проводи Рауля, – предложила Диана, явно желая поскорее избавиться от нашего гостя.
Я довел Васкеса до двери, и он, все еще играя роль благодушного трубочиста, протянул мне руку.
– Знаешь, чему меня научили в армии? – прошептал он. – Пока из нее не вытурили?
– Чему?
И Васкес показал.
Одну руку он по-прежнему тянул в дружеском жесте, а другой ухватил меня за яйца. И стиснул пальцы.
У меня подкосились ноги.
– Нам говорили: хватай за яйца. Тогда ум и сердце – твои.
Я попытался выдавить хоть слово, но не смог. И закричать было нельзя: в двадцати футах за моей спиной находилась Диана, не подозревавшая, какую несусветную боль я испытываю.
– Мне нужны деньги, Чарлз.
Глаза мои наполнились слезами.
– Я…
– Что? Не слышу.
– Я…
– Больше никогда не будешь бросать трубку? Это хорошо – извинения приняты. Только помни: мне нужны твои гребаные деньги.
– Я не могу дышать…
– Сто тысяч долларов. Понял?
– Я…
– Что еще?
– Пожалуйста…
– Сто тысяч долларов и забирай обратно свои яйца.
– Я… пожа…
Он сжалился надо мной. По крайней мере, на время. Разжал пальцы, и я сполз по дверному косяку на пол.
– Дорогой! – крикнула Диана из кухни. – Ты не вынесешь мусорное ведро?
Сошедший с рельсов. 20
Я изучал смету рекламы аспирина.
Считал это чем-то вроде отвлекающей терапии. Мол, если буду заниматься расходами на ролик, не стану задавать себе вопросы: «Что теперь делать?» и «Как все это пережить?»
Вот почему я занимался сметой.
Внимательно прочитывал статьи. Что-то было в них не так, но я не мог понять, что именно.
Стратегия отвлечения срабатывала только частично.
Я вглядывался в аккуратно напечатанные цифры и то и дело представлял Васкеса, держащего руку на голове моей дочери.
Если он не получит сто тысяч долларов, то снова заявится ко мне домой.
Я подумывал, не рассказать ли обо всем Диане.
Но сколько ни пытался себе внушить: «Она меня простит. Непременно», сколько ни убеждал себя: «Она меня любит, ее любовь сильнее моей глупости», сколько ни теоретизировал: мол, любой брак переживает взлеты и падения, и, хотя теперешний кризис, надо согласиться, чрезвычайно глубок, за мукой и примирением последует новый взлет, сколько ни пережевывал одни и те же мысли, не мог себя убедить, что хотя бы минуту выдержу затравленный взгляд Дианы. То выражение глаз, которое появится, как только она поймет, что к чему.
Я уже видел этот взгляд. Утром в приемном покое больницы, когда Анне поставили диагноз. Взгляд человека, жестоко и безнадежно преданного. Осознав сказанное, Диана вцепилась в меня, как пловец, утаскиваемый в море откатной волной.
Больше я такого не вынесу.
Я вновь углубился в перечень расходов на рекламу.
Гонорар режиссера – пятнадцать тысяч долларов ежедневно. Так и полагалось режиссеру категории Б. Категория А получала от двадцати до двадцати пяти тысяч.
Стоимость декораций – сорок пять тысяч. Столько обычно уходило на воссоздание пригородной кухни на нью-йоркской сцене.
Что же здесь не так?
Редактирование. Перевод изображения с целлулоидной пленки на магнитную. Цветокоррекция. Озвучивание. И наконец – музыка. Студия «Ти энд ди». Сорок пять тысяч. Большой оркестр, студийная запись, микширование. На первый взгляд все нормально.
Я позвонил Дэвиду Френкелу.
– Слушаю, – ответил тот.
– Это Чарлз.
– Я понял. Вижу цифры на определителе.
– Отлично. Я пытался позвонить в музыкальную студию, но не сумел найти номер.
– Какую музыкальную студию?
– «Ти энд ди».
– А зачем туда звонить?
– Зачем? Хотел обсудить наш ролик.
– А почему бы не обсудить его со мной? Я продюсер.
– Я никогда не слышал о музыкальной студии «Ти энд ди», – сообщил я.
– Вы никогда не слышали о музыкальной студии «Ти энд ди»?
– Нет.
– К чему этот разговор! – вздохнул Дэвид. – Вы ведь общались с Томом?
– В каком смысле?
– Послушайте, какую вы хотите музыку? Скажите мне, и все дела.
– Я бы предпочел переговорить с исполнителем.
– Зачем?
– Чтобы непосредственно передать мои ощущения.
– Превосходно.
– Что «превосходно»?
– Можете передавать свои ощущения непосредственно.
– Так дайте мне номер.
Новый вздох, который ясно показал, что моему собеседнику приходится иметь дело с идиотом, полным и законченным придурком.
– Я вам перезвоню, – сказал Дэвид.
Я хотел спросить, для чего перезванивать, если все, что я прошу, – это телефон музыкальной студии. И почему он обращается со мной так, будто я умственно ущербный. Хотел напомнить, что в функции продюсера входит любое обеспечение, в том числе таким пустяком, как телефонный номер организации, нужной режиссеру.
Но Дэвид уже дал отбой.
И тогда я услышал в ухе знакомый шепоток: «Ну, так что ты, гм… собираешься делать, Чарлз?» И понял, что в самом деле немного повредился умом, если так медленно шевелю мозгами.
Музыкальная студия «Ти энд ди».
Том и Дэвид.
Музыкальная студия Тома и Дэвида.
Ну конечно! Как я сразу не понял?
* * *
Я шел за Уинстоном пять или шесть кварталов при минусовой температуре.
Уинстон курил сигарету. Уинстон пялился на витрину до пресноты джулианизированного магазина видеофильмов, где некогда плакаты с тремя иксами сулили восторг плоти, а теперь плакаты кунг-фу обещали размазать ту же плоть по стенке. Уинстон косился на парочку девочек-подростков в мини-юбках и толстых шерстяных гольфах.
Я не собирался следить за Уинстоном. Я хотел прямо подойти к нему в конце рабочего дня и предложить ударить по пивку. Но не решился.
Одно дело дважды в день позубоскалить с человеком, который приносит корреспонденцию, спросить, кто из бейсболистов-левшей на сегодня лучший, и совсем другое – идти с ним в пивнушку. Я не был уверен, что Уинстон захочет со мной пить.
Впрочем, разве между нами не существовало откровенности? Во всяком случае, с его стороны? Теперь был готов открыться и я. Но именно поэтому у меня не хватило мужества просто так к нему подойти и пригласить на стаканчик пива.
Уинстон дул на руки. Танцевал меж машин на мостовой – едва увернулся от такси, явно рискуя получить увечье. Остановился у продавца соленых крендельков и спросил, сколько стоит.
Я был близок к тому, чтобы его окликнуть. Хотел, чтобы он оглянулся и заметил меня: еще несколько кварталов – и я замерзну до смерти.
Через мостовую располагалась католическая миссия; библейское высказывание на ней я помнил с тех пор, как посещал воскресную школу: «Господи, море так огромно, а моя утлая лодчонка так мала».
«Совершенно справедливо», – подумал я, вернулся взглядом к Уинстону и – не обнаружил его. Я кинулся к торговцу крендельками и спросил, куда девался последний покупатель.
– Э? – не понял тот.
– Высокий парень, которому вы только что продали кренделек.
– Э?
Продавец был, наверное, ливийцем. Или иранцем.
Или иракцем. Какая разница! Он не понимал по-английски.
– Одна доллар, – сказал он.
Я извинился и пошел прочь. Ничего, поговорю с Уинстоном завтра. А может, передумаю и вообще не стану с ним откровенничать.
Кто-то схватил меня за руку. Я было начал говорить, что мне не нужен кренделек.
– Слушай, Чарлз, – перебил меня Уинстон, – какого дьявола ты за мной следишь?
Сошедший с рельсов. 21
В сочельник я напился.
Всему виной фирменный коктейль моей тещи – яйца, взбитые с двумя третями рома. Прикончив полтора стакана, я позвал Анну:
– Иди к папочке.
Но эта идея ей не понравилась.
– Ты, папочка, назюзюкался.
– Опьянел? – удивилась Диана.
– Ни в коем разе, – возразил я.
Миссис Уильямс обладала пианино, которому было не меньше семидесяти лет. Училась Диана на нем играть до десяти лет, потом взбунтовалась и заявила: «Довольно. Больше никаких „Сердец и душ“». Миссис Уильямс ее так до конца и не простила. В наказание она сама барабанила рождественские песни и заставляла нас подпевать – например, «Внимаем пению ангелов». Ни Диана, ни я не считали себя особенно набожными. Но в окопах атеистов не водится, и я исправно подтягивал «Грешники примирятся с Господом…», словно от этого зависела моя жизнь, хотя и слегка фальшивил благодаря ромовой пене.
– Папа, ты пьяный? – кисло спросила Анна. Она любила пение с бабушкой не больше, чем уколы инсулина.
– Не говори так с отцом, – прервалась на полутакте Диана. Моя защитница и покровительница.
– Я не пьяный, слышите вы обе, – отозвался я. – Хотите пройду по прямой?
Этого явно никто не хотел.
– Долго мы еще будем петь? – тоскливо поинтересовалась Анна.
– «…в Вифлееме…» – вытягивал я, сосредоточив внимание на звезде, украшавшей верхушку елки.
Звезда выцвела от старости. Раньше во время наших песнопений я поднимал Анну на руки, чтобы дочь ее хорошенько рассмотрела. Потускневшая звезда; вовсе даже не звезда, а поделка из папье-маше.
– Прекрасно получилось, – заметила миссис Уильямс, когда мы закончили, и, поскольку никто не ответил, спросила: – Согласны?
– Конечно, – ответил я. – Давайте споем еще.
– Ну, надрался, – обронила дочь.
– Что это значит? – нахмурился я.
– Это значит, она отказывается, – объяснила жена.
– Так я и подумал, – буркнул я. – Только решил проверить.
– Вам больше никаких коктейлей, – объявила миссис Уильямс.
– Но я люблю коктейли.
– Слишком любите. Кто поведет машину домой?
– Я, – успокоила мать Диана.
– Мы скоро поедем? – обрадовалась Анна.
После ужина мы открыли подарки, приготовленные для миссис Уильямс. Анна развернет свои завтра утром:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35