Рядом магазин, где в уплату за товар принимали чеки, парикмахерская, винный погребок и два сгоревших здания. И еще торговец жареными каштанами и, кажется, неочищенными початками кукурузы. И тип, подозрительно смахивающий на наркодилера. Он проверял свой пейджер и одновременно разговаривал по какому-то необыкновенному мобильнику.
Я попросил шофера остановиться. Мое предложение его не обрадовало, но на такой работе, как у него, не принято отказывать, и он нажал на тормоза.
– Пока развернусь, – сказал он.
Я не ответил – смотрел на дом и соображал, сумею ли пройти в дверь. На ступенях у подъезда ошивалась компания, у которой мне в жизни не пришло бы в голову спрашивать дорогу. Ребята выглядели клиентами полиции, никому из них я бы не протянул руки – разве что отдавая бумажник.
А у меня был сегодня не только бумажник. У меня был бумажник плюс сто тысяч долларов.
Как только я вылез из машины, в дверцах щелкнули замки. Шофер дал мне понять: ты здесь сам по себе. Так и было.
Я привлекал всеобщее внимание. Явление хорошо одетого белого с дорогим кожаным кейсом в здешних местах было сродни открытию магазина супердлинных лимузинов. И продавец каштанов, и наркоторговец, и троица, оккупировавшая вход в дом номер 435, мгновенно уставились на меня.
Я гадал, как поступить лучше: взбежать по ступеням с деловым видом или подняться не спеша, как бы гуляючи. В итоге получилось нечто среднее: будто я стремлюсь попасть туда, незнамо куда. Очутившись на щедро расписанном мелом и цветным спреем асфальте («Sandi es mi Mami. Toni у Mali…»), я поприветствовал швейцаров в типично нью-йоркской манере, то есть никак. Просто шагнул к лестнице – горке изношенных автопокрышек, отделявших коричневый цемент от желтого линолеума.
– Эй… – крикнул один из троицы.
Я сильно надеялся, что он обращается к товарищу, но оказалось – ко мне. На нем были невероятного размера желтые бейсбольные туфли и обычные брюки – это все, что я заметил, ибо шел, упершись глазами в землю.
В ответ на крик я поднял голову и узрел не слишком молодое латиноамериканское лицо. Такое не страшно увидеть за стойкой «Макдональдса». Но в недрах испанского Гарлема со ста тысячами в кейсе… Мне стало жутковато. Тем не менее я пер вперед, как полузащитник на нападающих противника. Сразу в дверь. Слава Богу, она была полуоткрыта.
– Ты куда? – спросил тот же человек, сделав ударение на «ты». Интонация имела важное значение. Вдруг я, чего доброго, подумаю, будто он собирается мне помочь, мол, вы куда? Не подсказать ли вам, как лучше пройти? Нет, он интересовался моим правом находиться в данном месте.
– Васкес, – сказал я.
Это первое, что пришло мне на ум вслед за острым желанием завопить: «На помощь!» Часто имя звучит как пароль. Как пропуск. Как охранная грамота. Одинокий прохожий – легкая добыча. Но если он не совсем одинок, то имеет смысл подумать, прежде чем с ним связываться.
Мой трюк сработал.
Я вошел в подъезд, и они меня не остановили.
Как и следовало ожидать, лифта не было. Я бежал через две ступени. Меня ждала Лусинда. «Он хочет меня ударить!» Не исключено, что и меня подстерегал здесь конец.
Лестница воняла выделениями человеческой плоти: мочой, спермой и кровью. Я поскользнулся на шкурке банана, которая при ближайшем рассмотрении оказалась использованным презервативом, и чуть не грохнулся в пролет. Откуда-то доносился смех. Веселый или нет? Трудно квалифицировать.
Я постучал. Дверь открыл Васкес. И не успел я вякнуть, как он затащил меня в прихожую и прижал к стене. Он ударил меня по лицу, и я почувствовал вкус крови. Я уронил портфель на пол и попробовал заслониться локтями. Он ударил опять. И опять.
– Прекрати, – взмолился я. – Я все принес.
Но Васкес продолжал меня бить – кулаком меж поднятых рук.
Внезапно он прекратил пытку. Вздохнул раз-другой, потряс головой и выдохнул. Словно ему требовалось спустить пары, прежде чем перейти к делу.
– Дерьмо, – произнес он так, словно был доволен развитием событий. – Дерьмо. Деньги с тобой?
Меня одолела одышка. Лицо пылало. Но я умудрился кивнуть на пол. На кейс. В квартире было по крайней мере две комнаты. Я слышал: в соседней кто-то был. Тихо шмыгал носом.
– Где она? – спросил я. Губы так распухли, что я говорил с трудом.
Васкес не обратил на вопрос никакого внимания. Он поднял кейс, открыл и вытряхнул на пол пачки стодолларовых купюр.
– Славный мальчик. – Таким тоном обычно хвалят собаку.
Теперь я отчетливо слышал Лусинду. Насколько я мог судить, в квартире почти не было мебели. На некогда яично-желтых, а теперь заляпанных грязью стенах чернели пятна от потушенных окурков.
– Я хочу ее видеть, – сказал я.
– Валяй, – разрешил Васкес.
Я прошел в комнату. Там было темно из-за опущенных штор. Тем не менее я разглядел стул у противоположной стены.
– Ты в порядке? – спросил я.
Она не ответила. Сидела притихшая. Как девочка на церковной скамье, твердо запомнившая, что в храме надо вести себя очень скромно. Я не заметил следов побоев. Ни на лице, ни на теле. Лусинда была в одних трусиках.
Почему только в трусиках?
Я слышал, как Васкес считает в прихожей деньги:
– Шестьдесят тысяч сто, шестьдесят тысяч двести…
– Я принес то, что он велел, – сообщил я.
Но может быть, слишком поздно. Я же сказал Васкесу: «У меня нет денег». В результате Уинстон погиб, а Лусинда оказалась здесь. В исподнем. Я хотел, чтобы она пошевелилась и заговорила. Или, по крайней мере, прекратила шмыгать носом. Хотел удостовериться, что кошмар закончился. Хотел вместе с ней пересечь финишную ленточку и больше никогда не оглядываться на пройденный путь.
Но она не двигалась. И не отвечала.
«Надо что-то делать», – подумал я.
Я украл деньги Анны. Не помешал похищению Лусинды прямо на улице. И все только для того, чтобы сохранить тайну. И хотя Лусинда тоже просила, чтобы я сохранил все в тайне, надо что-то делать.
В комнату вошел Васкес:
– Все в порядке.
Я собрался сматываться, собрался в полицию. Слишком далеко все зашло. Именно так надо было действовать с самого начала. Но только я убедил себя, что обратиться к копам – мой святой долг, как мне в ухо зашептал другой Чарлз. Мол, что было, то прошло. Все скоро и без того кончится.
– Ладно, Чарлз, – продолжал Васкес. – Ты правильно поступил. Еще увидимся…
Ему то ли не терпелось, чтобы ушел я, то ли он сам спешил покинуть это место.
– Ее я забираю с собой, – заявил я.
– Разумеется. На кой черт мне сдалась твоя сучка?
Лусинда по-прежнему ничего не говорила. Ни единого слова.
– Теперь сиди-ка ты дома, – посоветовал Васкес. – На своем Лонг-Айленде. – В руке он держал мой кейс. – Сделай одолжение. И чтоб без идиотских глупостей. Не то что в прошлый раз. Меня все равно не найдешь. Я… переезжаю.
И ушел.
Я стоял и слушал, как затихают на лестнице его шаги. Тише, тише. Тишина.
«Я… переезжаю».
Я ему поверил, но, может быть, только потому, что хотел поверить. Или Васкес все-таки понимал, что пускать кровь можно до определенного предела? Пока не наступит смерть.
– Я решила, на этот раз он меня убьет, – тихо прошептала Лусинда. Она смотрела в одну точку у меня над головой. Даже в темноте было заметно, как она трясется. И еще бросалась в глаза кровь на внутренней стороне бедра. – Он приставил пистолет к моему виску, велел молиться и спустил курок. А потом… ну, сам знаешь…
– Я отвезу тебя в больницу, а потом пойду в полицию, – сказал я.
– Шел бы ты отсюда, Чарлз, – ответила Лусинда.
– Ему это не сойдет. То, что он делает с тобой. Это перебор. Поняла?
– Уходи, Чарлз.
– Пожалуйста, Лусинда. Нам нужно обо всем рассказать. И тогда…
– Убирайся! – На этот раз она закричала.
И я ушел. Убежал. Вниз по лестнице, к выходу, к ждущей меня машине, испытывая одно определенное всепоглощающее неправедное чувство.
Потрясающее облегчение.
Сошедший с рельсов. 28
Я надеялся около двух недель.
Надеялся, что все позади. Что теперь все в порядке, что меня испытывали – испытывали жестоко, словно Иова, но, в конце концов, все кончилось.
Да, в эти дни мне было трудно смотреть Анне в глаза, зная, что исчезли те деньги, которые я с таким трудом для нее накопил. Что рухнул бастион, который я возводил против ее хитроумного и коварного врага.
И на Диану смотреть было тяжело. Она в меня верила – может быть, в последнее, во что верила на земле, – а я так распорядился ее верой.
Больнее всего было думать о тех, кого я видеть не мог, например, о Лусинде. Ее я подставил не раз, а дважды. И об Уинстоне, кого прямиком отправил в могилу.
Их образы не давали мне покоя, словно бедствующие дети. «Взгляни на меня… взгляни», – слышал я и старался этого не делать. Пытался упрятать Уинстона туда, где он стал бы недоступен моему внутреннему взору, и не мог. Получал корреспонденцию или читал репортаж о зимнем бейсбольном матче и воспринимал их, как привет от него. Я вспоминал, где оставил его лежать. Закрывал глаза, но картина никуда не уходила. Как фотовспышка, прожигала веки.
Но все-таки я надеялся.
Надеялся, что Васкес сказал правду. Понял, что колодец пересох, и нет смысла к нему возвращаться.
И еще я надеялся, что восстановлю фонд Анны. Посредством неустанного постоянного надувательства при помощи студии «Ти энд ди» приведу его в прежнее состояние. До того, как он может понадобиться. До того, как кто-нибудь заметит пропажу денег.
Две недели я тешил себя такими надеждами.
А потом в моей приемной появился человек. Об этом мне сообщила Дарлен.
– Что за человек? – спросил я.
– Детектив, – ответила секретарша.
Я вспомнил Дика Трейси – персонажа из воскресных комиксов. В детстве я лепил его из пластилина, а потом растягивал в разные стороны.
– Детектив? – переспросил я.
– Д-да.
– Скажите ему, что меня нет.
– Вы уверены?
– Да, Дарлен, уверен. – Я подпустил в голос немного раздражения, чтобы скрыть мои истинные чувства. А чувствовал я – да, страх.
– Хорошо.
И детектив ушел.
Но на следующий день он заявился вновь.
Я увидел его сразу, как только вышел из лифта.
– Мистер Шайн?
Я кивнул.
– Детектив Паламбо, – представился он. Прямо как в кино или по телевизору.
У него оказался нью-йоркский выговор, абсолютно наигранный, от которого коробит в темноте кинозала. Но именно так говорил детектив Паламбо. Зато вид у него был далеко не экранный – двойной подбородок и живот, не знакомый с тренажером. И значок он носил настоящий.
– К вашим услугам, – сказал я, изображая законопослушного гражданина, всеми силами стремящегося помочь офицеру полиции при исполнении.
– Я мог бы с вами поговорить?
– Разумеется. Никаких проблем.
Мы прошествовали мимо Дарлен, которая посмотрела на меня с упреком: дескать, я же вас спрашивала, на самом ли деле вы хотите, чтобы я сказала детективу, будто вас нет на месте. Помните?
В кабинете я плотно закрыл дверь, и мы сели. Все это время я вел с собой тревожный диалог – задавал себе тысячи вопросов и не находил ответов. Например, зачем приперся детектив? Неужели Лусинда передумала и заявила в полицию?
– Вы знаете Уинстона Бойко?
Значит, детектив Паламбо здесь не по поводу шантажа. Он пришел насчет Уинстона.
– Что вы сказали?
– Вы знаете Уинстона Бойко?
Ну, и каков у меня выбор? «Нет» и «не знаю» явно не годятся. Отыщется масса людей, которые поклянутся в обратном: Дарлен, Тим Уорд и половина шестого этажа.
– Да.
Детектив Паламбо что-то записал в книжицу, которую, подобно фокуснику, вытащил из кармана. Записал и опустил на колени в ожидании, не разовью ли я свой односложный ответ.
Я спохватился. Когда к тебе приходит детектив и интересуется малоизвестным курьером из экспедиции, самое естественное – спросить, в чем дело. Отсутствие любопытства может вызвать подозрение.
– Почему вы интересуетесь, детектив?
– Он пропал.
У меня слегка отлегло от сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35