Последняя статья появилась в «Ланцете» в январе сорок пятого года, незадолго до того, как он вернулся в Швейцарию. Конечно, это доказательство того, что наше подозрение было беспочвенно. Заклинаю тебя в будущем не испытывать меня в качестве криминалиста. Мужчина на фотографии не может быть Эменбергером, или это подделка.
– Да, это было бы алиби, – сказал Берлах и свернул объявления. – Оставь мне эти газеты.
Когда Хунгертобель в десять часов пришел к нему с обходом, старик лежал в постели, с интересом читая газеты.
– Кажется, я заинтересовал тебя медициной, – сказал удивленно врач, нащупывая пульс Берлаха.
– Хунгертобель, ты прав, – сказал комиссар, – статьи поступили из Чили.
Врач очень обрадовался и облегченно вздохнул:
– Вот видишь, а мы уже считали Эменбергера убийцей.
– В этом деле за последнее время сделаны колоссальные шаги, – ответил Берлах сухо. – Время, друг мой, время. Английские газеты мне не нужны, а швейцарские оставь.
– Статьи Эменбергера в «Ланцете» гораздо серьезнее, Ганс! – возразил Хунгертобель, убежденный, что друг заинтересовался медициной. – Прочти их.
– В медицинском еженедельнике Эменбергер пишет все-таки по-немецки, – сказал старик несколько насмешливо.
– Ну и что? – спросил врач, ничего не понимая.
– Меня занимает его стиль, Самуэль, стиль врача, обладавшего когда-то литературным талантом. Статьи написаны довольно-таки беспомощно, – сказал следователь осторожно.
– Ну и что с того? – спросил Хунгертобель, ничего не понимая и изучая кривую температуры на таблице.
– Так просто алиби не докажешь, – сказал комиссар.
– Что ты хочешь этим сказать? – воскликнул ошеломленный врач. – Ты еще продолжаешь подозревать?
Берлах задумчиво посмотрел на растерявшегося друга, на старое, благородное, покрытое морщинами лицо врача, никогда не искавшего в своем труде легкого пути и все же так мало знавшего людей, а затем сказал:
– Самуэль, ты ведь, как всегда, куришь сигары «Литл Роз»? Было бы великолепно, если бы ты мне предложил одну, я уже предвкушаю удовольствие закурить после овсянки.
Еще до обеда к больному, без конца перечитывавшему одну и ту же статью Эменбергера о поджелудочной железе, пришел первый посетитель со дня операции. В одиннадцать часов в палату вошел его шеф и, не снимая зимнего пальто, держа шляпу в руках, несколько смущенно сел у постели больного. Берлах прекрасно знал, что означает это посещение, а шеф прекрасно знал, как обстоят дела комиссара.
– Ну-с, комиссар, – начал Лютц, – как поживаем? Мы опасались худшего.
– Потихоньку выздоравливаю, – ответил старик и скрестил руки за головой.
– Что это вы читаете? – спросил Лютц, пытаясь отсрочить разговор о теме своего посещения. – Если не ошибаюсь, Берлах читает медицинские журналы?
Комиссар не смутился.
– Читаю запоем, как детектив, – сказал он. – Вот так, пока болеешь, понемногу расширяешь свой кругозор.
Лютц хотел узнать, как долго, по мнению врачей, старик должен соблюдать постельный режим.
– Два месяца, – ответил комиссар. – Я должен лежать еще два месяца.
Хотел этого шеф или нет, а пришлось начинать.
– Знаете, комиссар, предельный возраст, – выдавил он из себя. – Предельный возраст на службе. Вы ведь понимаете: закон есть закон.
– Понимаю, – ответил больной не моргнув глазом.
– Всему свой черед, – сказал Лютц. – Вы должны себя беречь, комиссар, это сейчас самое главное.
– Ну, а как современная научная криминалистика, благодаря которой преступника обнаруживают, как яркую банку с конфитюром? Кто заступит на мое место? – хотел узнать старик.
– Ретлисбергер, – отвечал шеф. – Он уже принял ваши дела.
Берлах кивнул:
– Ретлисбергер и его пятеро детей будут рады повышенному окладу, – сказал комиссар и спросил: – С нового года?
– С нового года, – подтвердил Лютц.
– Итак, значит, до пятницы я продолжаю быть комиссаром, – сказал Берлах. – Рад, что закончил государственную службу, в свое время турецкую, а теперь бернскую. И вовсе не потому, что теперь нужно больше свободного времени, чтобы читать Мольера и Бальзака, а оттого, что буржуазный порядок не является лучшим.
Он хорошо разбирается во всем этом. А люди всегда одинаковы, ходят ли они по воскресеньям в Айя Софию или же в бернский собор. Крупных жуликов не трогают, а пузатую мелочь бросают в тюрьму.
Вообще на свете целая куча преступлений, и на них не обращают внимания, потому что они более эстетичны, чем бьющее в глаза убийство, о котором к тому же напишут в газетах. Мир небрежен и скверен и поэтому катится к черту. Государственной службе больше не нужна такая старая ищейка, как он, потому что слишком много пустяков, слишком много вынюхивания, а настоящая дичь, за которой есть смысл и должно охотиться, находится под охраной закона, как в зоопарке.
У доктора Люциуса Лютца от таких слов вытянулось лицо, разговор был ему неприятен, и он считал неуместным молчать, слушая такое крамольное мнение, однако старик в конце концов был болен, да к тому же уходил на пенсию.
– К сожалению, пора идти, – сказал он, проглотив эту пилюлю, – у меня в половине двенадцатого заседание в совете помощи бедным.
– Ну что ж, совет помощи бедным должен иметь с полицией более тесный контакт, чем с министерством финансов, – заметил по этому поводу комиссар.
Лютц приготовился уже выслушать нечто более ужасное и с облегчением вздохнул, услышав слова Берлаха;
– Могли бы вы мне сделать одолжение именно сейчас, когда я болен и ни на что не способен?
– Конечно, конечно, – обещал Лютц.
– Знаете что, речь идет об одной справке. Я вообще любопытен, а здесь в постели для гимнастики ума решаю криминалистические ребусы. Разве может старая кошка перестать ловить мышей? Я нашел в «Лайфе» фотографию врача-эсэсовца по имени Неле, из концлагеря Штутхоф. Наведите справки, что с ним стало. Может быть, он еще жив в какой– нибудь тюрьме. Для этого у нас имеется Интерпол, а с тех пор, как СС объявлена преступной организацией, это ничего не стоит.
Лютц все записал, и они простились.
– Всех благ – и выздоравливайте, – сказал он, пожимая руку комиссара. – Я сообщу вам все, что узнаю, еще сегодня вечером, и тогда вы можете дать волю вашей буйной фантазии. Впрочем, Блатер тоже здесь и рад вас приветствовать. Я подожду его внизу, в машине.
В комнату вошел высокий полный Блатер, а Лютц ушел.
– Приветствую тебя, Блатер, – сказал Берлах полицейскому, часто работавшему у комиссара шофером. – Очень рад видеть тебя.
– Я тоже очень рад, – ответил тот. – Если бы вы знали, комиссар, как вас не хватает! Повсюду не хватает.
– Ну, Блатер, теперь на мое место придет Ретлис-бергер и запоет по-своему. Это уж я себе представляю, – ответил старик.
– Скверно, – сказал полицейский. – Впрочем, я думаю, что Ретлисбергер будет тоже рад, когда вы выздоровеете.
Берлах спросил, не знает ли Блатер антикварного магазина на улице Мате, который принадлежит седобородому еврею Файтельбаху.
Блатер; утвердительно кивнул:
– Тот самый, с неизменными почтовыми марками на витрине.
– Сходи туда после полудня и скажи Файтельбаху, чтобы он прислал мне в Салем «Путешествия Гулливера». Это последняя услуга, которую ты можешь мне оказать.
– Ах, ту книгу с лилипутами и великанами? – удивился полицейский.
Берлах засмеялся.
– Знаешь, Блатер, я так люблю сказки!
В смехе комиссара было что-то загадочное; однако полицейский не отважился его расспрашивать.

ХИЖИНА
Лютц позвонил еще в среду вечером, когда Хунгерто-бель сидел у постели друга. Немного позже он должен был оперировать и поэтому попросил сестру принести чашку кофе. В этот момент раздался телефонный звонок, прервавший их разговор.
Берлах снял трубку и стал внимательно слушать. Через некоторое время он сказал:
– Хорошо, Фавр, пришлите мне сюда весь материал, – затем повесил трубку. – Неле мертв, – промолвил он.
– Слава богу! – воскликнул Хунгертобель. – Мы должны это отпраздновать, – и закурил другую сигару. – Будем надеяться, что медсестра меня не увидит, – добавил он.
– Уже в полдень она собиралась мне прочесть нотацию, – сказал Берлах, – однако я сослался на тебя, и она ответила, что на тебя это очень похоже.
– Когда же Неле умер? – спросил врач.
– Десятого августа сорок пятого года. Установлено, что он покончил жизнь самоубийством при помощи яда в одном из гамбургских отелей, – ответил комиссар.
– Вот видишь, – кивнул Хунгертобель, – теперь остатки твоих подозрений развеются, как дым сигары.
Берлах следил за кольцами дыма, которые со смаком пускал Хунгертобель.
– Подозрения чрезвычайно трудно развеять, потому что они чрезвычайно легко возникают вновь, – ответил он задумчиво.
– Нет, комиссар неисправим, – засмеялся Хунгертобель, он-то считал, что вся эта история не стоит выеденного яйца.
– Первая заповедь криминалиста, – ответил старик, а затем спросил: – Самуэль, ты был близко знаком с Эменбергером?
– Нет, – ответил Хунгертобель. – И, насколько мне известно, из наших студентов с ним не дружил никто. Ганс, я все время думаю об этой фотографии в «Лайфе».
И знаешь, почему я принял этого зверя врача-эсэсовца за Эменбергера? Многого на фотографии не увидишь, и сходство должно исходить из наличия каких-то других фактов. Я уже давно не вспоминал одну историю, и не потому, что она произошла много лет назад, а оттого, что она отвратительна. Ты знаешь, Ганс, я однажды присутствовал при операции, которую сделал Эменбергер без наркоза. Это была как бы сцена из жизни ада, если таковой существует.
– Существует, – ответил Берлах. – Итак, Эменбергер однажды такое проделал?
– Тогда не было другого выхода, – продолжал врач, – а бедный парень, которого оперировали, жив до сих пор. Если ты его увидишь, он всеми святыми поклянется, что Эменбергер дьявол, и в общем будет не прав, ибо без Эменбергера он был бы мертв. Однако, честно говоря, я его понимаю. Это было ужасно…
– Как это произошло? – спросил Берлах. Хунгертобель сделал последний глоток из чашки и зажег еще раз сигару.
– Собственно, волшебством это не было. В нашей профессии, как и в любой другой, чудес не бывает. Для этого нужен был перочинный нож, мужество и знание анатомии. Но вряд ли кто-нибудь из нас, молодых студентов, тогда отважился бы на это.
Нас было тогда пять медиков, и мы поднялись из Кинталя на массив Блюмлисальн. Уже не помню точно, куда мы совершали восхождение, поскольку никогда не был ни хорошим альпинистом, ни географом. Кажется, это было в июле 1908 года. Мне четко запомнилось жаркое лето. Мы заночевали в альпийской хижине, стоявшей на лугу.
Это странно, что больше всего на свете запомнилась эта хижина. Когда она мне снится, я просыпаюсь в холодном поту, хотя и не думаю о том, что в ней произошло. Конечно, она точно такая, как все остальные пастушьи хижины, пустующие зимой, а ужасное только плод моей фантазии. В детективных романах часто читают о хижинах, куда заманивают людей, потом истязают. Вот таким и остался в моей памяти этот пастуший дом. Вокруг него росли сосны, недалеко от двери был колодец. Бревна были не черными, а белесыми и гнилыми, повсюду в щелях росли грибы. Однако я точно помню необъяснимый ужас. Он охватил меня, когда мы приближались к стоявшей во впадине хижине по усеянному обломками скал лугу, на котором в это лето скот не пасли. Я убежден, что этот ужас охватил всех, исключая Эменбергера, Разговоры прекратились, все молчали. Темнеть начало, прежде чем мы достигли хижины, и наступавший вечер был страшен оттого, что в течение невыносимо долгого времени на всем этом безлюдном мире из снегов и камней лежал странный глубокий красный свет; смертельное неземное освещение, как на планете, движущейся от Солнца дальше, чем наша Земля, окрасило наши лица и руки. Мы влетели в хижину, как будто за нами кто-то гнался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13