мне снились летящие навстречу изгороди, за которыми петляли хитрые лисы, и лай собак, бегущих впереди. Когда же я не спал, то или вспоминал прошлую охоту, или строил планы на будущую. В школе я корпел над арифметикой, которую считал для себя абсолютно бесполезной, а сам думал: «Как раз сейчас они спустили Эшриджвуда», а когда после ленча я шел попинать мяч на футбольном поле, то мысленно представлял, как они затравили лису возле Хейнс-Хилла и уже возвращаются домой. И естественно, отметки по арифметике оставляли желать лучшего, и в день охоты мяч всегда летел не туда, куда надо.
Рождество вдруг потеряло свою высшую важность в моем детском календаре. У меня уже не вызывало восторга предвкушение, как я буду открывать пакет с подарком, не волновали радостные гимны во время рождественской службы в церкви. Мне нужно было время для более серьезных рождественских дел: начистить седло и сапоги, чтобы они блестели, будто зеркало, подготовиться к самому важному дню в году — дню большой охоты.
Очарование охоты для меня никак не связывалось с конкретным убийством лисы, оно просто означало успешное завершение дня. Очарование охоты заключалось в восхитительной свободе: я носился по полям так быстро, как только мог, и так отважно, как позволяла моя храбрость. Я пытался заставить пони идти следом за хорошей лошадью, знал каждый куст и каждый камень в округе и считал делом чести никогда не въезжать в ворота, если можно перепрыгнуть с пони через забор.
За исключением года смерти деда, зимой охота, а летом показ пони и лошадей стали для меня главным занятием, пока Вторая мировая война не прервала налаженный ход вещей. После смерти деда бабушка осталась одна в большом доме, потому что все ее дети были женаты или замужем, имели свои дома и своих детей. Даже Дуглас вырос, здоровье его стало крепче, и он вернулся к нам. Тогда решили для компании послать к бабушке меня, и почти год я прожил у нее. А мои дяди, тети, кузены и кузины по очереди приезжали в гости, но даже их приезды не прогоняли печаль и тишину дома. Он стал похож на раковину, в которой свистит шум прошлого. Грустное настроение создавал не только уход притягательной личности деда, просто все чувствовали, что пришел конец целой эпохи в жизни нашей семьи.
В конце концов ферму продали. Дед завещал ее своим детям, но ни один из его трех сыновей не мог выкупить хозяйство у своих братьев и сестер, да никто фактически и не хотел, потому что фермерство в начале тридцатых годов вовсе не казалось процветающим бизнесом.
К великому моему негодованию, приходилось продолжать образование, и каждый день я ходил за две мили в маленькую двухкомнатную школу в деревне Лоуренни. «Ранец за спиной, свежеумытое лицо, нехотя он полз, будто улитка, в школу» — эти строчки из детских прописей как нельзя лучше подходили ко мне.
Никогда бы не поверил, что буду добровольно ходить в школу, стараясь ускользнуть пораньше, пока никто меня не заметил, и полмили бежать, оглядываясь, не гонится ли кто за мной. И если вы подумали, что я убегал в школу потому, что дома было еще хуже, то это правда. На ферме есть работа, которую обычно выполняет мальчик, а в тот год я оказался у бабушки единственным мальчиком. Работа заключалась в том, чтобы выметать из-под молотилки пыль. Я ненавидел веник и пыль. Даже школа казалась лучше. Но увы, в те дни, когда мне удавалось ускользнуть незамеченным, кого-то посылали в школу, и меня забирали с уроков и возвращали на мой пост. Молотилка работала примерно неделю, и потом мое отношение к школе вновь становилось нормальным.
На старом верном осле я совершил прощальный, печальный объезд любимых полей, спускавшихся к устью реки, проехал по лесу, меня переполняло детское чувство отчаяния, ведь рушились все основы моей жизни, я понимал, что больше ничего того, что было, не будет.
Но как только я вернулся в дом родителей, к моим пони, я быстро забыл свою печаль и снова вошел в размеренный порядок: охота, показ пони и лошадей и различные уловки, чтобы не ходить в школу.
В двенадцать лет я пропустил целый летний семестр. После Пасхи мама послала меня к зубному врачу на обычную весеннюю проверку, и тот сказал, что мне нужно надеть на зубы скобку. Два передних резца, которые так прекрасно помогли выловить в ведре яблоко и выиграть соревнование, сейчас занимали большую часть лица: два великолепных, белых, больших зуба не умещались во рту и не давали сжать губы. Утром в воскресенье я еще раз сходил к врачу, и он снял мерку для скобки.
А в полдень в школе верховой езды я работал с нервной и очень породистой пони, которую звали Тьюлип. Я делал круг за кругом, пытаясь успокоить и охладить ее, и пришел момент, когда я хотел, чтобы она пошла в одну сторону, а ей хотелось свернуть в противоположную. Темпераментные животные, когда что-то мешает им, иногда в ярости поднимают передние ноги в воздух и стоят только на задних. Так же поступила и Тьюлип. Но, к несчастью, она не удержала равновесия и упала на спину прямо на меня, лука седла врезалась мне в лицо.
Не помню, что случилось потом. Я пришел в себя в больнице, слабый и совершенно неспособный говорить. Двух больших зубов, на которые собирались надеть скобку, больше не было: хирург нашел их где-то позади носа. Верхняя челюсть, небо и нос сломаны в нескольких местах, и вообще вид ужасающий. Но все быстро зажило, и я был еще совсем молодой, так что даже дыра на месте двух резцов постепенно затянулась, другие зубы заполнили свободное пространство.
Но разбитое лицо давало отличный повод долго не ходить в школу, хотя на парадный круг я вернулся, когда еще не мог как следует говорить, едва кожей затянуло раны. Я от души благодарен врачам, которые объяснили маме, что сын еще не так хорошо себя чувствует и потому не может посещать школу в Мейденхеде и что меня надо осенью отправить в тихое, спокойное место. В частной школе, выбранной мамой, не было инспектора, который бы проверял причину моего отсутствия, и там я еще реже появлялся на уроках.
Случай с Тьюлип подарил мне восхитительное приключение. Владелец цирка, великий Бертрам Миллс, узнав, что я все лето могу участвовать в показе пони, не отвлекаясь на занятия в школе, попросил отца позволить мне работать у него. Отец согласился, и я был в восторге.
Бертрам Миллс получал огромное наслаждение, показывая на выставках своих лошадей и пони и видя, как они завоевывают призы. Все лето, пока его цирк с прекрасно натренированными животными и вольтижерами гастролировал в провинции, он посвящал своему хобби — демонстрации лошадей. Насколько мне известно, он никогда не показывал цирковых животных на выставках и никогда выставочные лошади и пони не участвовали в цирковых представлениях. Эти две ветви интересов Бертрама Миллса не пересекались.
Как-то раз в первое лето Бертрам Миллс послал меня на выставку в Саутпорт в Ланкашире. С огромным успехом мы выступали там два или три дня, и наконец к вечеру вернулись в дом Бертрама Миллса, а все следующее утро я провел, прыгая на пони через препятствия. Потом Бертрам Миллс сказал:
— Спасибо, Дик, теперь тебе лучше поехать домой.
Домой?! Отец привез меня к Миллсу, но не собирался приезжать за мной. А пока мы колесили по Саутпорту, я остался совсем без денег. Залившись краской, я объяснил мистеру Миллсу свой финансовый кризис и попросил одолжить мне полкроны.
— Никогда не ношу в карманах мелочь, — сказал он, — поэтому у меня нет полукроновой монеты. — Из кармана брюк он извлек листок какой-то светлой бумаги. — Возьми лучше это, и не надо мне ее возвращать. — Это была новенькая, хрустящая пятифунтовая банкнота, первая, какой я владел в жизни.
Я влез в автобус, зажав в кулаке свое сокровище и с сожалением думая, что сейчас придется разменять эту новенькую бумажку. Но когда я протянул кондуктору пять фунтов за свой детский билет, у него не оказалось сдачи, и я проехал бесплатно. Мне предстояла пересадка на другой автобус, но и здесь у кондуктора не оказалось сдачи, так я и приехал домой, не заплатив, потому что у меня были слишком большие деньги.
На каждое Рождество мистер Миллс мне и всей нашей семье дарил билеты в цирк, и каждый январь я проводил в пустом цирке, пытаясь устоять на узкой спине пони, когда он описывает круги по арене. К несчастью, это был не цирковой пони, и он очень неприязненно воспринимал свою новую роль. Каждый год к февралю я приходил к выводу, что не хочу быть акробатом, прыгать в сверкающем блестками тесном трико через бумажный круг и приземляться на спину капризного пони. А к концу февраля рождались новые планы: буду править двумя лошадьми, стоя на спине у каждой одной ногой.
Мое первое выступление на выставке по классу гунтеров очень напоминает традиционный, много послуживший сюжет из серии приключенческих романов для мальчиков.
Отцу предстояло показывать лошадь по классу гунтеров-легковесов на Айлингтонской королевской сельскохозяйственной выставке. Накануне вечером его внезапно сковал приступ радикулита, он едва мог ходить. Это был тяжелый удар для владельца Боллимониса, лошади, с которой отцу предстояло работать. Отец и владелец не предполагали завоевывать призы, они хотели продемонстрировать достоинства гунтера, чтобы судьи заметили, как он проходит дистанцию, а такая работа требует большого опыта. Искусство отца тут было непревзойденным, и найти ему замену, да еще в такой короткий срок, казалось невозможным.
— С гунтером может работать Дик, — сказал отец, когда все другие предложения не выдержали критической разборки.
Участники показа по классу гунтеров весьма сдержанно встретили новость о том, что я буду заменять отца. Мистер Селби, владелец Боллимониса, оглядел меня со всех сторон.
— Он очень маленький, — с сомнением сообщил он отцу и был абсолютно прав. Хотя мне уже стукнуло четырнадцать, я весил чуть больше тридцати килограммов.
— Это опасно, — предупреждал отца приятель, — гунтер сорвется с дистанции и помчится куда глаза глядят.
Боллимонис славился скверной привычкой действовать самостоятельно, игнорируя желания всадника. Как-то раз в Ричмонде он перепрыгнул ограждение и отправился гулять по аллеям выставки, не предназначенным для лошадей. Но я работал с ним дома и с юношеской самоуверенностью не сомневался, что справлюсь.
Мы прошли дистанцию в прекрасном стиле, у Боллимониса, ласковой и красивой лошади, в тот день было отличное настроение, и он занял в своем классе первое место. Владелец, мистер Селби, так обрадовался, что подарил мне новый костюм и плащ. Постепенно радикулит отца проходил, но с тех пор он часто позволял мне помогать ему в классе гунтеров, и я набирался опыта.
Я надеялся, что, отбыв положенное законом время в школе, с удовольствием распрощаюсь с ней. Но вот мне исполнилось четырнадцать, а мама не разрешила уйти из школы, считая, что я еще маленький. Пришлось проучиться еще целый год. Конечно, мама была права, но в те дни я этого не понимал.
Глава 2
На земле и в небе
Если многие мальчики катали по полу свои детские вагончики шотландского экспресса, то я с игрушечной лошадкой перелетал над «Бечерсом», подходил к «Валентайну», брал «Чейер» и преодолевал «Кэнел-Терн». Названия препятствий на ипподроме Эйнтри в Ливерпуле звучали для меня песней, призывным гимном, манящей тайной, и чары, которыми они околдовали меня в детстве, так никогда и не прошли. Сейчас, когда я знаю каждое из них, как собственную руку, и храню сотни воспоминаний об опасностях и победах в любую погоду и в любое время года, их названия имеют надо мной еще более сильную и возбуждающую власть. Они стоят у меня перед глазами, и я вспоминаю их с невыразимым наслаждением.
Если возможно унаследовать такое неуловимое свойство, как желание быть жокеем, то я унаследовал его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Рождество вдруг потеряло свою высшую важность в моем детском календаре. У меня уже не вызывало восторга предвкушение, как я буду открывать пакет с подарком, не волновали радостные гимны во время рождественской службы в церкви. Мне нужно было время для более серьезных рождественских дел: начистить седло и сапоги, чтобы они блестели, будто зеркало, подготовиться к самому важному дню в году — дню большой охоты.
Очарование охоты для меня никак не связывалось с конкретным убийством лисы, оно просто означало успешное завершение дня. Очарование охоты заключалось в восхитительной свободе: я носился по полям так быстро, как только мог, и так отважно, как позволяла моя храбрость. Я пытался заставить пони идти следом за хорошей лошадью, знал каждый куст и каждый камень в округе и считал делом чести никогда не въезжать в ворота, если можно перепрыгнуть с пони через забор.
За исключением года смерти деда, зимой охота, а летом показ пони и лошадей стали для меня главным занятием, пока Вторая мировая война не прервала налаженный ход вещей. После смерти деда бабушка осталась одна в большом доме, потому что все ее дети были женаты или замужем, имели свои дома и своих детей. Даже Дуглас вырос, здоровье его стало крепче, и он вернулся к нам. Тогда решили для компании послать к бабушке меня, и почти год я прожил у нее. А мои дяди, тети, кузены и кузины по очереди приезжали в гости, но даже их приезды не прогоняли печаль и тишину дома. Он стал похож на раковину, в которой свистит шум прошлого. Грустное настроение создавал не только уход притягательной личности деда, просто все чувствовали, что пришел конец целой эпохи в жизни нашей семьи.
В конце концов ферму продали. Дед завещал ее своим детям, но ни один из его трех сыновей не мог выкупить хозяйство у своих братьев и сестер, да никто фактически и не хотел, потому что фермерство в начале тридцатых годов вовсе не казалось процветающим бизнесом.
К великому моему негодованию, приходилось продолжать образование, и каждый день я ходил за две мили в маленькую двухкомнатную школу в деревне Лоуренни. «Ранец за спиной, свежеумытое лицо, нехотя он полз, будто улитка, в школу» — эти строчки из детских прописей как нельзя лучше подходили ко мне.
Никогда бы не поверил, что буду добровольно ходить в школу, стараясь ускользнуть пораньше, пока никто меня не заметил, и полмили бежать, оглядываясь, не гонится ли кто за мной. И если вы подумали, что я убегал в школу потому, что дома было еще хуже, то это правда. На ферме есть работа, которую обычно выполняет мальчик, а в тот год я оказался у бабушки единственным мальчиком. Работа заключалась в том, чтобы выметать из-под молотилки пыль. Я ненавидел веник и пыль. Даже школа казалась лучше. Но увы, в те дни, когда мне удавалось ускользнуть незамеченным, кого-то посылали в школу, и меня забирали с уроков и возвращали на мой пост. Молотилка работала примерно неделю, и потом мое отношение к школе вновь становилось нормальным.
На старом верном осле я совершил прощальный, печальный объезд любимых полей, спускавшихся к устью реки, проехал по лесу, меня переполняло детское чувство отчаяния, ведь рушились все основы моей жизни, я понимал, что больше ничего того, что было, не будет.
Но как только я вернулся в дом родителей, к моим пони, я быстро забыл свою печаль и снова вошел в размеренный порядок: охота, показ пони и лошадей и различные уловки, чтобы не ходить в школу.
В двенадцать лет я пропустил целый летний семестр. После Пасхи мама послала меня к зубному врачу на обычную весеннюю проверку, и тот сказал, что мне нужно надеть на зубы скобку. Два передних резца, которые так прекрасно помогли выловить в ведре яблоко и выиграть соревнование, сейчас занимали большую часть лица: два великолепных, белых, больших зуба не умещались во рту и не давали сжать губы. Утром в воскресенье я еще раз сходил к врачу, и он снял мерку для скобки.
А в полдень в школе верховой езды я работал с нервной и очень породистой пони, которую звали Тьюлип. Я делал круг за кругом, пытаясь успокоить и охладить ее, и пришел момент, когда я хотел, чтобы она пошла в одну сторону, а ей хотелось свернуть в противоположную. Темпераментные животные, когда что-то мешает им, иногда в ярости поднимают передние ноги в воздух и стоят только на задних. Так же поступила и Тьюлип. Но, к несчастью, она не удержала равновесия и упала на спину прямо на меня, лука седла врезалась мне в лицо.
Не помню, что случилось потом. Я пришел в себя в больнице, слабый и совершенно неспособный говорить. Двух больших зубов, на которые собирались надеть скобку, больше не было: хирург нашел их где-то позади носа. Верхняя челюсть, небо и нос сломаны в нескольких местах, и вообще вид ужасающий. Но все быстро зажило, и я был еще совсем молодой, так что даже дыра на месте двух резцов постепенно затянулась, другие зубы заполнили свободное пространство.
Но разбитое лицо давало отличный повод долго не ходить в школу, хотя на парадный круг я вернулся, когда еще не мог как следует говорить, едва кожей затянуло раны. Я от души благодарен врачам, которые объяснили маме, что сын еще не так хорошо себя чувствует и потому не может посещать школу в Мейденхеде и что меня надо осенью отправить в тихое, спокойное место. В частной школе, выбранной мамой, не было инспектора, который бы проверял причину моего отсутствия, и там я еще реже появлялся на уроках.
Случай с Тьюлип подарил мне восхитительное приключение. Владелец цирка, великий Бертрам Миллс, узнав, что я все лето могу участвовать в показе пони, не отвлекаясь на занятия в школе, попросил отца позволить мне работать у него. Отец согласился, и я был в восторге.
Бертрам Миллс получал огромное наслаждение, показывая на выставках своих лошадей и пони и видя, как они завоевывают призы. Все лето, пока его цирк с прекрасно натренированными животными и вольтижерами гастролировал в провинции, он посвящал своему хобби — демонстрации лошадей. Насколько мне известно, он никогда не показывал цирковых животных на выставках и никогда выставочные лошади и пони не участвовали в цирковых представлениях. Эти две ветви интересов Бертрама Миллса не пересекались.
Как-то раз в первое лето Бертрам Миллс послал меня на выставку в Саутпорт в Ланкашире. С огромным успехом мы выступали там два или три дня, и наконец к вечеру вернулись в дом Бертрама Миллса, а все следующее утро я провел, прыгая на пони через препятствия. Потом Бертрам Миллс сказал:
— Спасибо, Дик, теперь тебе лучше поехать домой.
Домой?! Отец привез меня к Миллсу, но не собирался приезжать за мной. А пока мы колесили по Саутпорту, я остался совсем без денег. Залившись краской, я объяснил мистеру Миллсу свой финансовый кризис и попросил одолжить мне полкроны.
— Никогда не ношу в карманах мелочь, — сказал он, — поэтому у меня нет полукроновой монеты. — Из кармана брюк он извлек листок какой-то светлой бумаги. — Возьми лучше это, и не надо мне ее возвращать. — Это была новенькая, хрустящая пятифунтовая банкнота, первая, какой я владел в жизни.
Я влез в автобус, зажав в кулаке свое сокровище и с сожалением думая, что сейчас придется разменять эту новенькую бумажку. Но когда я протянул кондуктору пять фунтов за свой детский билет, у него не оказалось сдачи, и я проехал бесплатно. Мне предстояла пересадка на другой автобус, но и здесь у кондуктора не оказалось сдачи, так я и приехал домой, не заплатив, потому что у меня были слишком большие деньги.
На каждое Рождество мистер Миллс мне и всей нашей семье дарил билеты в цирк, и каждый январь я проводил в пустом цирке, пытаясь устоять на узкой спине пони, когда он описывает круги по арене. К несчастью, это был не цирковой пони, и он очень неприязненно воспринимал свою новую роль. Каждый год к февралю я приходил к выводу, что не хочу быть акробатом, прыгать в сверкающем блестками тесном трико через бумажный круг и приземляться на спину капризного пони. А к концу февраля рождались новые планы: буду править двумя лошадьми, стоя на спине у каждой одной ногой.
Мое первое выступление на выставке по классу гунтеров очень напоминает традиционный, много послуживший сюжет из серии приключенческих романов для мальчиков.
Отцу предстояло показывать лошадь по классу гунтеров-легковесов на Айлингтонской королевской сельскохозяйственной выставке. Накануне вечером его внезапно сковал приступ радикулита, он едва мог ходить. Это был тяжелый удар для владельца Боллимониса, лошади, с которой отцу предстояло работать. Отец и владелец не предполагали завоевывать призы, они хотели продемонстрировать достоинства гунтера, чтобы судьи заметили, как он проходит дистанцию, а такая работа требует большого опыта. Искусство отца тут было непревзойденным, и найти ему замену, да еще в такой короткий срок, казалось невозможным.
— С гунтером может работать Дик, — сказал отец, когда все другие предложения не выдержали критической разборки.
Участники показа по классу гунтеров весьма сдержанно встретили новость о том, что я буду заменять отца. Мистер Селби, владелец Боллимониса, оглядел меня со всех сторон.
— Он очень маленький, — с сомнением сообщил он отцу и был абсолютно прав. Хотя мне уже стукнуло четырнадцать, я весил чуть больше тридцати килограммов.
— Это опасно, — предупреждал отца приятель, — гунтер сорвется с дистанции и помчится куда глаза глядят.
Боллимонис славился скверной привычкой действовать самостоятельно, игнорируя желания всадника. Как-то раз в Ричмонде он перепрыгнул ограждение и отправился гулять по аллеям выставки, не предназначенным для лошадей. Но я работал с ним дома и с юношеской самоуверенностью не сомневался, что справлюсь.
Мы прошли дистанцию в прекрасном стиле, у Боллимониса, ласковой и красивой лошади, в тот день было отличное настроение, и он занял в своем классе первое место. Владелец, мистер Селби, так обрадовался, что подарил мне новый костюм и плащ. Постепенно радикулит отца проходил, но с тех пор он часто позволял мне помогать ему в классе гунтеров, и я набирался опыта.
Я надеялся, что, отбыв положенное законом время в школе, с удовольствием распрощаюсь с ней. Но вот мне исполнилось четырнадцать, а мама не разрешила уйти из школы, считая, что я еще маленький. Пришлось проучиться еще целый год. Конечно, мама была права, но в те дни я этого не понимал.
Глава 2
На земле и в небе
Если многие мальчики катали по полу свои детские вагончики шотландского экспресса, то я с игрушечной лошадкой перелетал над «Бечерсом», подходил к «Валентайну», брал «Чейер» и преодолевал «Кэнел-Терн». Названия препятствий на ипподроме Эйнтри в Ливерпуле звучали для меня песней, призывным гимном, манящей тайной, и чары, которыми они околдовали меня в детстве, так никогда и не прошли. Сейчас, когда я знаю каждое из них, как собственную руку, и храню сотни воспоминаний об опасностях и победах в любую погоду и в любое время года, их названия имеют надо мной еще более сильную и возбуждающую власть. Они стоят у меня перед глазами, и я вспоминаю их с невыразимым наслаждением.
Если возможно унаследовать такое неуловимое свойство, как желание быть жокеем, то я унаследовал его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29