Я имена все помню, потому что хотя и выпимши был, но записал все сразу же после нашего разговора. Он так и остался в канаве, я его не будил. Думаю, проспится, опохмелится и на вокзал – в Тюмень свою. И билет я у него видел, на какой поезд, не знаю, только поезд этот сегодня уходит. Уж вы сами постарайтесь, ловите ворягу. А пишу я не на Петровку, 38, а вам, потому что в МУРе московских жуликов ищут, а у вас по всему Союзу. А жулики-то в Сызрани да в Тбилиси орудуют – вам до этого и докука. И еще объясняю, что на пишущей машинке пишу оттого, что почерк у меня не разбористый, а машинка так себе без дела в домоуправлении стоит. Вот и отстукал одним пальцем, думаю, без ошибок – грамотный. А что не подписался, уж извините, кому охота в свидетелях по воровским делам таскаться».
Клюев дочитывает письмо уже тихо, чуть ли не шепотом.
– Вот уж не думал, что он сзади ударит, никак не думал. Верил ему.
– Почему?
– Вы правду сказали, начальник, старые счеты у нас. Не мне его, а меня ему надо было бояться. Сволочей не жалею. Спрашивайте, начальник.
– Когда отходили с боями из Минска, ваша рота на левом фланге дивизии шла. Что произошло тогда, Клюев?
– Что тогда происходило? Бомбили нас «юнкерсы». Несколько дней под бомбежкой шли. Да и «мессеры» донимали, бреющим полетом болотные тропы простреливали. Ну, рассыпались роты, где какая – не разберешь, и кто где – спутаешь. Лес хлипкий, гнилой ольшаник, но кучный – спрятаться можно. Меж кочками так и втискивались всем телом в торфяную жижицу.
– Ягодкин с тобой рядом был?
– Видел его первое время. То впереди, то сзади. А порой и совсем пропадал.
– Надолго?
– Да нет, когда «мессеры» уходили, мы даже рядком пристраивались. Покурить или пожевать что. А если немецкие патрули клиньями вперед прорывались, то мы и бой принимали, с успехом даже. На болоте-то немцам тоже нелегко было: на машинах не пройдешь. Танки – и те вязли. А болото длиннющее, день за днем все тот же ольшаник да рыжие бочажки. Тут нас ротный и задержал. «Фрицы, – говорит, – справа десант выбросили, отрежут нас от дивизии – тогда конец. Поэтому будем в обход пробиваться». Вот тут Ягодкин и пропал. Дня три или четыре мы еще по болоту блукали – не вижу Ягодкина. Ну, думаю, все, гниет где-то в грязи болотной. Ан нет, когда мы этак к концу пятого дня все же вышли на соединение с дивизией, где повзводно, где поодиночке, смотрю – Ягодкин впереди меж кочек лежит, от «мессеров» прячется. Только странно очень: мы насквозь мокрые, а он сухой, чуток лишь в торфяной грязи плащ-палатку с передка да с плечей и штаны на коленях вымазал. Ну а когда «мессеры» ушли, я и подполз к Михайле, сел рядышком. Смотрю вблизи, – а глаз у меня стреляный, примечающий, – он и совсем сухой, словно где-то в палатке у печки обсыхал. «Откуда, – говорю, – ты взялся, пять дней по этой мокрятине топаем, а тебя нет да нет?» – «А я не уходил никуда, – говорит, – я тут все время с вами бок о бок иду. Поотстал немного, правда, ну а потом нагнал. Ведь десант-то мы все-таки обошли». А я ему в ответ, не по фене, конечно, по фене он не понимает, мол, брось мне врать, мы все до нитки промокли, а ты сухонький да чистенький. В плену ты был, милок, может, взяли тебя, а может, и сам пришел, только сейчас тебя обратно подбросили. И для чего, тоже понятно. Наш политрук сразу тебя раскусит, да и шлепнет здесь же за милую душу. Взвизгнул Михайла, именно взвизгнул, а не крикнул, и за автомат. Только вырвал я у него автомат, да и прикладом ему два зуба выбил. «Вот я тебя и без политрука шлепну», – говорю. А он в слезы: как дите ревет. «Ну, взяли, – говорит, – с меня подписку, Клюев, силком взяли. Попал я им в лапы, струсил, честно говорю, струсил. А им-то всего и надо: бумажку подмахнуть. Так что мне – подписи, что ли, жалко? Я ведь не обязан им служить. Я лучше родине послужу». – «Твое дело, – говорю, – лично мне эта военная муть уже надоела. В город приду, сбегу. На воле у меня свои дела есть, и ты мне пригодиться можешь. Так что доносить на тебя не буду и убивать не буду, только автоматик твой разряжу. А сейчас катись от меня подальше, слизняк, а то передумаю». Вот и все, гражданин начальник. Ушел он в свою роту, а я в свою. Повоевал я еще с годик, должно быть, а в Ростове сбежал.
С показаниями Клюева я возвращаюсь в Москву. На руках у меня свидетельство о том, что еще в первый год войны Михаил Федорович Ягодкин был завербован немецко-фашистской разведкой. Для меня это свидетельство совершенно бесспорно, и вместе с тем я сознаю, что бесспорность его для объективного следственного процесса вызывает сомнения. Во-первых, даже завербованный иностранной разведкой Ягодкин мог на нее и не работать, и вина его ничем, кроме рассказа Клюева, не доказана. А во-вторых, на первом же допросе Ягодкин мог вообще опровергнуть этот рассказ как злобное измышление клеветника, мстящего за анонимку. Да и ротный командир Ягодкина, вероятно, тоже не подтвердил бы клюевского рассказа. Я уже предугадываю то, что может сказать генерал, когда я положу ему на стол этот рассказ. Вызывает ли доверие сама личность автора как бывшего дезертира и вора-рецидивиста, отбывающего длительный срок заключения за серьезное преступление, и способствуют ли доверию его обвинения? Что я отвечу? Не вызывает, не способствуют, и ротный не подтвердит, и Ягодкин опровергнет. Но для меня эти обвинения были и весомы и убедительны. Я не подсказывал своей версии Клюеву, он рассказал именно то, что происходило в действительности. И пусть его рассказ был местью за анонимку, я не интересовался психологическими мотивами этой мести, но я нашел наконец тот кончик ниточки, которую нужно было тянуть и тянуть, разматывая весь клубок.
10
Утром прихожу в управление, а Жирмундский уже ждет меня.
– Что-нибудь случилось, Саша?
– Увы, ничего. Наблюдение за Родионовым пока безрезультатно. Ни в дирекции, ни в парткоме на него не жалуются: механик, мол, опытный, работает старательно. С кем общается, говорят, не знаем, в личную жизнь не вмешиваемся. Правда, его сосед по рабочему месту, тоже автомеханик, Мельников по фамилии, чуть больше сказал: «С кем дружит он, товарищ майор, я тоже не ведаю: домами не общаемся. Правда, „соображали“ вместе не раз, после работы, конечно, но друзей тут у Фильки нет. Да и о своих делах у него всегда рот на замке. Пить, мол, с вами пью, а в душу не лезьте. Вот так, – говорит, – товарищ майор, о нашей с вами беседе я, конечно, трепаться не буду, знаю, что не положено, но сказать вам ничего более существенного не могу». Да, пожалуй, и я, Николай Петрович, ничего более существенного к рассказу его не добавлю. В круг Филиных связей еще не проникли, характер его работы на Ягодкина пока неясен.
– Пока, Саша, пока, – повторяю я Жирмундского. – Родионова на зубок взяли? Взяли. Вот что-нибудь да и выяснится. Кстати, генерал у себя?
– В ближайшие дни его не будет.
Внутренне, думаю, я даже доволен. Не будет скептического разговора о ценности привезенного мною документа. Во всяком случае, этот разговор откладывался.
– Пожалуй, так даже лучше. Через два-три дня доклад будет полнее. А пока подытожим, что уже найдено.
И я передаю Жирмундскому письменное признание Клюева. Майор читает его, перечитывает, потом долго глядит на меня без улыбки.
– Любопытный документ, – говорит он наконец. – Только вряд ли он обрадует генерала. Хочешь, я подскажу тебе его слова? – Жирмундский наклоняется над столом, как это делает генерал, и довольно похожим голосом начинает: – Ну, допустим, завербовали тогда немцы вашего Ягодкина, а что дальше? Туман, гипотезы, пока не схватили за лапу Ягодкина. И что вообще делает когда-то завербованный Ягодкин, кроме протезов в своей поликлинике? – Тут Жирмундский, сыграв генерала, продолжает уже своим голосом: – Я даже знаю, что ты ему скажешь на это. Что у нас есть теперь право на подозрение и несомненный вывод для следствия.
– Вот мы и поведем с тобой это следствие, – говорю я. – С чего начнем? Непосредственно с Ягодкина. И проникнем наконец в загадочную для нас область филателии.
– Я уже нашел для этого подходящего парня, – подводит итог Жирмундский. – Старший лейтенант Чачин из отдела полковника Маркова. И с тем и с другим уже согласовано.
– Где же он, твой Чачин?
Жирмундский смотрит на часы.
– Думаю, что сейчас уже в приемной.
– Зови.
В кабинет входит спортивного вида парень лет тридцати, русоволосый и миловидный, похожий на любого из наших молодежных экранных героев, когда их показывают на лесах стройки или в поле на тракторе. Некогда коротко стриженные волосы успели уже отрасти до современного уровня парикмахерской моды, на верхней губе пушились недлинные блондинистые усы, на щеках у висков обозначились бачки, и очевидная небритость была явно не к лицу нашему ведомству.
– Разрешите объяснить, товарищ полковник, – рапортует он не без смущения. – Я только что с самолета. Вернулся из командировки и даже побриться не успел. Товарищ майор не разрешил, приказал явиться таким, как есть.
Я понимаю ход Жирмундского. Парень нужен нам именно таким, как есть, именно в том же мятом замшевом пиджаке и цветастой рубашке без галстука. Но я все-таки спрашиваю:
– Таким и разгуливали в своей командировке?
– Для маскировки, товарищ полковник.
– Разрешаю побриться. Но усов и бачек не трогайте. И не стригитесь. Так вот, с этой минуты вы поступаете в наше распоряжение. В свой отдел пока не возвращайтесь, все уже согласовано.
– Есть, товарищ полковник.
– Называть меня можете Николай Петрович. И садитесь, пожалуйста. Говорят, вы марки собираете?
По глазам его вижу, что он ничего не понимает. И очень уж хочется ему узнать, в чем дело.
– Со школьных лет еще, Николай Петрович. Только в университете всю коллекцию обновил и скорректировал.
– Что значит «скорректировал»?
– Тематически. Собираю только русские марки, дореволюционные. А советские – только об авиации.
– Хорошую коллекцию собрали?
– Говорят, хорошую.
– Кто говорит?
– Собиратели.
– Вот мы и хотим ввести вас в этот круг, а конкретнее – в Общество филателистов.
– А я давно уже член общества. Даже на выставку марок в Ленинской библиотеке кое-что из моей коллекции взяли.
Я развожу руками.
– Засвечен твой кандидат, майор. Со старта засвечен.
Сообразительный Чачин сразу же понял меня и опережает с ответом Жирмундского.
– В обществе не знают, где я работаю.
– Это точно?
– Я никому о работе не говорил, да там и не интересуются, где кто работает. Только и речь, что о марках да выставках.
– Так в анкете же есть все данные.
– А я вступал в общество, когда еще в университете учился.
– На юридическом, – говорю я Жирмундскому. – Нам это может и помешать. Куда идут с юридического, сам понимаешь. Могут и к нам.
– Нет, – радостно улыбается Чачин: он уже понял смысл моей реплики, – я тогда на филологическом был. На юридический перешел после первого курса.
– Часто бываете в обществе?
– Больше в марочных магазинах и на почте – там у меня есть девушка, которая подбирает для меня марки, только что выпущенные. А в обществе не был с того дня, когда мою коллекцию на выставку отобрали. Она и сейчас там висит.
– Теперь будьте в своем собирательстве несколько пошумнее. И общайтесь с марочниками. У вас свободные деньги на марки есть?
– Для только что выпущенных много не нужно, а на редкие я все сбережения ухлопал. Уже мать жалуется.
– Вы женаты?
– Холост.
– Отлично. Нам удобнее. Если в связи с заданием возникнет необходимость в женской компании, не уклоняйтесь. Вас как зовут?
– Сергей Филиппович. Чаще Сережей.
– Значит, Сережа Чачин. Это и будут ваши позывные для связи. Никаких званий! В комитете больше не появляйтесь. Будем встречаться у майора – он тоже холостяк. А поскольку мы вас отправляем в командировку…
– Куда, Николай Петрович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21