– Береги бровь!
Выходит, у Пашки слабые брови?.. Алексей не знал об этом.
– Махнем на Урал? – поинтересовался неугомонный черт, который, в отличие от души Алексея Ивановича, превосходно чувствовал себя в безвоздушном пространстве, хотя и оставался невидимым. – Или пропустим месяц? Чего там интересного: железки всякие, холодрыга, сортир на дворе.
– А люди? – попробовала сопротивляться бессмертная душа.
– Люди везде одинаковы. И потом: ты же о них написал, чего зря повторяться. А я тебе других людей покажу, верных товарищей по оружию, по перу то есть…
Верные товарищи по оружию сидели в прохладном зале ресторана «Савой», пили белое сухое вино «Цинандали» и вкушали толстых карпов, поджаренных в свежей сметанке, мясистых рыбонек, хрустящих и костистых. Иные карпы, еще не ведавшие савойских сковородок, лениво плавали в бассейне посреди зала, тыкались носами в стенки, а спорые официанты ловили их сачками и волокли в кухню.
Алексей рыбу есть не умел, мучился с костями, боялся их, осторожно ковырял карпа вилкой, портил еду.
– Как на Урале? – спросил его лауреат Семенов.
– Жизнь, – Алексей был солидно лаконичен. – Мы здесь плаваем в садке, как эти карпы, – он кивнул на бассейн, – а там люди дело делают.
– Позавидовал? – Любицкий отпил из бокала вина, промокнул пухлые губы крахмальной салфеткой. – Что ж не остался? Возглавил бы тамошнюю писательскую организацию.
– Он здесь нужнее, – веско сказал Семенов.
– Мы нужнее там, где лучше кормят, – засмеялся Давка.
– Циник ты, Любицкий, – сказал Алексей, беззлобно, впрочем.
– На том стоим. А тебе, я смотрю, карпушка не по вкусу? Извини, омаров не завезли, устриц тоже.
– Мне по вкусу жареная картошка с салом. Едал?
– Были времена. Отвык, знаешь… А ты что, гонорар за роман решил на картошку бухнуть? Не много ль корнеплодов получится?
– Я его еще не написал, роман.
– Напишешь, куда денешься. Общественность ждет не дождется.
– Это ты общественность?
– Он ее полномочный представитель, – строгий Семенов позволил себе улыбнуться. – В большие люди спешит не сворачивая. Издатель!
– Не преувеличивай, Владик. Вы – творцы, а мы – всего лишь администраторы, следим, чтоб творческий процесс не заглох.
– Что-то подобное я уже слышал, – сказал Алексей.
– Может быть, может быть, на оригинальность не претендую. Да, о процессе. Оля Панова рукопись в издательство принесла: рассказы, повестушка какая-то… Возьми, глянь. Шеф с твоим мнением считается…
– Нет времени, – быстро ответил Алексей. – С романом надо кончать, сроки поджимают.
И кошкой по рингу, бросая тело то вправо, то влево, завлекая противника, ведя его за собой, пробивая точными ударами его защиту, но пока не сильными, не мертвыми , и все не упуская из поля зрения белесые редкие Пашкины брови, которые тот явно бдительно охранял…
– Что ты привязался к этому бою? – раздраженно спросила душа Алексея Ивановича. – Не лучший он вовсе в моей спортивной биографии, были и поинтереснее.
– Не исключаю, не исключаю, – согласился черт. – Но мне он нравится, я в нем вижу некий сюжет. Коли умел бы, рассказ сочинил, а то и повесть. Но Бог талантом обидел, с Богом у меня, ты знаешь, отношения напряженные.
Лена вышла в другую комнату – марафет, видать, навести, что-то там у нее в прическе разладилось или с ресницами обнаружился непорядок, – и Семенов с Алексеем остались на время одни.
– Выпьешь? – спросил Семенов.
– Вряд ли, – сказал Алексей.
– Бережешь здоровье? – спросил Семенов.
– Ленка не любит, когда пахнет, – сказал Алексей.
– Идешь на поводу? – спросил Семенов.
– Примитивно мыслишь, лауреат, – сказал Алексей. – Записывай афоризм: никогда не будь не приятным тем, кому хочешь нравиться. Особенно в мелочах быта. Тем более что это не требует больших усилий.
– Ты хочешь ей нравиться?
– Я ей уже нравлюсь.
– Где ты ее подобрал?
– Буквально на улице. Иду я, навстречу она. И так далее, вопрос техники.
– Завидую, – мечтательно сказал Семенов. – Для меня познакомиться с женщиной – мука мученическая. Поверишь, язык прилипает…
– Вот не сказал бы! Ты же сейчас болтал как заведенный. Весь вечер на арене…
– Это я на нервной почве.
– Ты и нервы? Прости, друг Семенов, не верю. У тебя вместо сердца пламенный мотор… Да, кстати, а ты ей показался.
– Считаешь?
– Уже сосчитал.
Семенов налил себе коньяк, примерился было выпить, но вдруг поставил рюмку на стол, бросил в рот маслину, зажевал невыпитое. Сказал просительно:
– Лешка, подари мне ее.
Алексей вытряхнул из пачки папиросу, помял ее, подул в мундштук, чиркнул спичкой. Долго смотрел, как струйка дыма тянется вверх, к желтому квадратному, размером в целый стол, абажуру.
Семенов ждал.
– Она не вещь, лауреат, – наконец медленно проговорил Алексей, по-прежнему глядя на действующий папиросный вулканчик, – даже не сюжет для рассказа… Допустим, уйду я сейчас, оставлю вас одних, а у тебя язык опять кое-куда прилипнет.
– Не прилипнет, – яростно сказал Семенов. – Точно знаю!
– Ишь ты, знает он… Все не так просто, Семенов, надо учитывать массу факторов. Например, такой: а что я буду делать один?
– Леха, не пудри мне мозги. У тебя таких Ленок…
– Но мне она тоже нужна, Семенов, вот ведь какая штука. А ты мне предлагаешь куковать у разбитого корыта.
– Я тебе справлю новое.
– В каком смысле?
– В переносном.
– Не понял.
– Ты издал отличный роман, Алексей.
– Тебе так кажется?
– Я в этом уверен. И, надеюсь, не только я.
– Спасибо за доброе слово, лауреат, оно, как известно, и кошке приятно… – ткнул недокуренную папиросу в яшмовую пепельницу, встал, намеренно лениво потянулся. – А мне, пожалуй, и вправду пора. Устал я что-то. Позвать Ленку?
– Не надо, – быстро проговорил Семенов. – Я скажу ей, что тебя срочно вызвали в Союз писателей.
– Она не поверит, но это – ваши проблемы… Ладно, Владик, пока, удачи тебе.
И тихонько, тихонько, чуть ли не на цыпочках – по длинному коридору неуютно-огромной квартиры Семенова, аккуратно, без стука прикрыл за собой дверь.
А Пашка Талызин ухитрился врезать Алексею, смачно шлепнуть его по скуле – да так, что поплыл Алексей, судья на ринге даже счет начал. Но Алексей в панику не впадал, слушал неторопливые: «Один… два… три…», умно пользовался нежданной, хотя и неприятной передышкой, отдыхал, а на счете «восемь» встряхнулся, принял боевую стойку.
Судья крикнул:
– Бокс!
И Алексей с удвоенной яростью двинул на Пашку, заработавшего на нечаянном нокдауне паршивое очко, провел серию по корпусу и, не думая о дешевом джентльменстве, ударил правой в бровь противника, точно попал и сильно.
И тут раздался гонг: второй раунд закончился.
Алексей отправился в свой угол, а краем глаза заметил: Пашка шел к себе, прижав бровь перчаткой.
– Этот самый моментик мне больше всего и люб, – с садистским удовольствием сказал черт.
Где сейчас странствовала душа Алексея Ивановича? Похоже, она уже выбралась за пределы Солнечной системы, похоже, неслась она прямым ходом к Альфе Эридана или к Бете Тукана, а может, к Тау Кита она шпарила, пожирая уму непостижимые парсеки, поскольку фантасты допускают наличие разума именно в Тау Кита.
Но парсеки парсеками, а вопрос проклюнулся сам собой:
– Чем же он тебе так люб, моментик этот?
– Контрапункт боя, – немедля ответил черт. – Переход на иной – космический! – уровень нравственности, какой, к слову, существует в планетной системе Тау Кита.
– Разве там есть жизнь? – заинтересовалась душа Алексея Ивановича.
– Смотря что считать жизнью, – философски озадачился черт. – Одни живут так, другие эдак, а третьи вовсе наоборот, не говоря уже о пятых или тридцать вторых. И каждый считает свою жизнь единственно верной, и каждый по-своему прав, уж поверь мне, я знаю, я всякого навидался. А мы живем дальше, старик!..
Ах, каким счастливым, каким радостным, каким ярким было утро воскресного дня! Газетный киоск у дома открывался в семь утра. Алексей, по пояс высунувшись в окно, смотрел на улицу, видел, как собирается небольшая очередь у киоска, как ждут люди, пока киоскер примет газеты и откроет ставенку, а когда первые покупатели отошли, разворачивая на ходу утренние номера, Алексей пулей выскочил из квартиры, рванул вниз по лестнице, живо пристроился в хвост очереди. Он знал, что сегодня опубликовано, но хотел сам, своими глазами увидеть то, о чем ему накануне под ба-альшим секретом сообщили ба-альшие люди.
Купил газету, не разворачивая, сдерживая нетерпение, вышел на Тверской бульвар, уселся на первую лавочку и только тогда глянул. Вот оно! Все точно! Свершилось: он – лауреат! Пусть третьей степени, но все же, все же! Не зря ездил на Урал, не зря мерз в дырявом бараке, жрал прогорклые макароны, не зря заполнял дешевые блокноты километрами записей, не зря полгода не вставал из-за стола, свинчивая, склеивая, спаивая громоздкую конструкцию романа. Он не стал ему близким, этот роман, не стал плотью его и кровью, но сколько сил он в него вложил! И ведь получилось, все о том говорят! А теперь – премия…
– Читали? – вывел его из оцепенения чей-то голос.
– Что? – глянул тупо: рядом сидел высокий худой старик в длиннополом пальто, в жесткой шляпе, даже в пенсне – ну, прямо чеховский персонаж.
– Списочек, – старик ткнул в газету желтым янтарным пальцем.
– Да, просмотрел.
– А роман этот?
И само сказалось:
– Не пришлось. А вы?
– Проштудировал, как же. Советую полистать: характерная вещица.
– Характерная – это как?
– Для нашего времени. Время у нас быстрое, громкое. Спешим жить. И писать спешим. Вернее, описать время.
– Плохой, что ли, роман?
– Не плохой, а характерный. Нужный сегодня.
– А завтра?
– Завтра другой нужен будет… Да вы не сомневайтесь, прочтите. Если б не нужен был, премию не дали бы, – он встал, приподнял шляпу. – Честь имею, – и удалился в аллею. Не ушел, а именно удалился.
– Что же ты делаешь, черт? – возмутилась душа Алексея Ивановича. – Не было такого разговора.
– Ты просто забыл, – нахально соврал черт.
– Ничего я не забыл. Отлично помню то утро. Я купил газету и вернулся домой, а через полчаса приехал Семенов с Леной, шампанское пили. Хорошее шампанское, брют… Передергиваешь, чертяка, сочиняешь. И главное – плохо. Весь эпизод – чистой воды литературщина, фальшивка. Старика какого-то выдумал, сконструировал, чеховского…
– Тебе, выходит, можно конструировать, а мне нет? – защищался черт.
– Тебе нет. Обещал экскурсию в реальное прошлое – выполняй.
– Ладно, будет тебе реальное.
И все-таки устал Алексей, устал, как ни хорохорился. Сидел, расслабившись, в углу на табуретке, ловил раскрытым ртом теплый, прогретый прожекторами воздух, который гнал на него тренер, размахивая полотенцем, как веером. Он что-то говорил, тренер, но Алексей слушал и не слышал слов. Они наверняка всплывут в памяти потом, все эти правильные слова, когда главный судья стукнет молоточком по медной тарелке гонга…
Был зал, до отказа набитый собратьями по перу. Алексей впервые в жизни смотрел на них сверху, из президиума, сидел там скромненько, во втором ряду с краю, внимал докладчику. А тот, среди прочего, витийствовал вот про что:
– …В последние годы в литературу приходит талантливая молодежь, которая умеет сочетать в творчестве остроту взгляда, глубину мысли, умение видеть главное в нашей стремительной действительности и не заслонять его второстепенными деталями, не засорять подробностями быта, а подниматься над ним. Возьмем, к примеру… – тут он назвал фамилию Алексея, поискал его глазами, нашел в президиуме и удовлетворенно продолжил: – Читатели заметили еще первую, его книгу – чистую, светлую, проникнутую доброй и нежной доверительностью, хотя и не во всем свободную от субъективизма. В новом своем романе молодой писатель, несомненно, шагнул вперед, ушел от частного к общему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11