А может, и сейчас захлебывается: любовь, как известно, зла. Зла-то она зла, считал Дан, но не свирепа же, не безжалостна… А Тиль как подслушал поганую мыслишку ученика, заявил не без сарказма: – Одно тебе скажу, Данчик, из любви к тебе скажу, не скрою. На меня поглядишь: сидит благообразный пожилой гражданин, улыбается приятно, все у него чисто, аккуратно, пристойно – глаз отдыхает. А на тебя взгляни: рот открыт, из ноздрей пар идет, прямо дракон одноколесный, руками машешь, а все без толку.
– Ну уж и без толку, – сказал Дан, вроде равнодушно сказал, но кольнули его слова благообразного гражданина. – Что я, хуже других?
– Не хуже, – возликовал Тиль. – Такая же серятинка, – и вдруг спросил:
– Хочешь, я тебя завтра на комиссию выпущу? Схожу в главк, сообщу о том, что номер склеен, работаешь ты на уровне. Мне поверят…
– А как увидят?..
– А что увидят? Провинциальный номерок, радость директора шапито. Дадут третью категорию, и катись на своем моноцикле в какой-нибудь Краснококшайск, народ на базарах веселить. Надоел ты мне, Данчик, до зла горя…
Не впервые они такие разговоры разговаривали, привык Дан к недоброму языку Тиля и хоть обижался на него, но виду не казал. И сейчас лениво ответил:
– Не хочу в Краснококшайск.
– А тогда работай, – рявкнул Тиль, и было это так непохоже на всегда спокойного гномика, что Дан испугался. Испугался и понял: шутки кончились, терпение у старика истощилось, есть и ему предел, оказывается.
Можно было бы, конечно, плюнуть на Тиля, отказаться от его помощи, дотянуть номер самому или – если уж без режиссера главк не разрешит – подключить для проформы друга Колю. Тот вмешиваться в работу не станет, ему все до фонаря, у него одна присказка: «кидай да лови». Кидай да лови, пока не посинеешь, а коли не хочешь – дело твое, сам дурак, сам расхлебывай; где тут акт о сдаче номера? – великий жонглер для друга автографа не пожалеет, во всех трех экземплярах распишется.
Можно было бы так сделать, но у Дана и в мыслях похожего не возникло. Во-первых, плюнуть на Тиля – себе навредить: у гнома язык длинный, мало ли чего он по начальству понесет – век на репетиционном проторчишь. Во-вторых, советчик Тиль – дай бог, технику жонглирования досконально изучил, хотя Дан никогда не видел, чтобы Тиль взял в руки булавы или мячики. И просто технику знает, разбирается в «железе» – откуда? – но такой аппаратец для финального трюка сочинил, сам чертежи сделал, что – применяя Колину терминологию – «публика слезами умоется». Да и вообще, голова у него варит, спору нет. А в-третьих, Дан был ленив – все верно, но вовсе не глуп, прекрасно понимал, что хороший номер лучше среднего, и умел, когда хотелось, преодолеть проклятую леность ума, мышц – чего там еще.
Подобрал с ковра пятую булаву, молча отъехал от Тиля, назло тому стиснул зубы и начал кидать. Долго кидал, час – уж точно, без передыху, сто потов спустил, ни рук не чувствовал, ни зада – и то и другое отбил начисто, но не сдавался, рта не раскрывал: Тиль молчит, и мы вякать не будем. Вроде что-то получаться стало.
Краем глаза углядел: Тиль калоши натянул, стульчик сложил и в портфель спрятал. Куда собрался?
– Данчик, уже без четверти два натикало, – спокойно так сообщил, будто и не кричал недавно, не грозился карами. – Пора на покой.
– Ты иди, Тиль, я еще покидаю.
– Покидай, Данчик, покидай, дело хорошее, только руки не перетруди, они тебе и завтра понадобятся, – перешагнул через барьер манежа, вернее – перелез, как росток его крохотный позволил, пошел к выходу, но не утерпел, обернулся: – Можешь ведь, лодырь несчастный, если захочешь. Кнута на тебя нет… – и скрылся за дверью.
Слова его были приятны Дану. Он и сам ощущал себя молодцом и умницей. Однако послушался Тиля – «руки перетруждать» не стал, да и в зал уже заглядывали партерные акробаты из группы Лосева, тоже здесь на репетиционном периоде сидят, вслух ничего не говорили, но вроде бы намекали: пора и освободить манеж, наше время подходит.
Освободил, не противился. Постоял под горячим душем, смывая не столько пот, сколько усталость. Давно заметил: очень горячий сильный напор воды взбадривает его, снимает напряжение с мышц, и хотя болят они, перетруженные, но уже и жить вроде хочется, и легкость появляется – чудеса! Как-то работал в Новосибирске, тоже весной, труба там лопнула, пока чинили-заваривали – три дня горячей воды не было. Так три дня разбитым и ходил, как работал – вспоминать тошно. А Коля, наоборот, холодный душ предпочитает, прямо ледяной, верит в него, бугай здоровый, как в панацею. Причуды человеческого организма…
На телефонном узле Дан управился скоро: очереди там не было, скучающая девушка приняла деньги, выписала разные квитанции, послала на склад. Там Дан получил мышиного цвета аппарат с электрической лампочкой под стеклом на передней панели: когда звонит, значит, лампочка и загорается. Договорился – тут уж он на обаяние телефонную барышню взял, на обаяние плюс контрамарка на две персоны в цирк на вечернее представление, – что мастер к нему прямо сегодня и явится. С семнадцати ноль-ноль его ожидать.
До семнадцати ноль-ноль оставался час с лишним. Полученная утром зарплата отягощала карман, и Дан решил подскочить в букинистический отдел Дома книги, где имелась у него знакомая девица, большая любительница нетленного циркового искусства. Поймал такси, поехал.
Едучи, вспоминал Олино обещание про Дом книги, посмеивался про себя, а между тем точила его малюсенькая надежда на то, что чудо не обманет, ждет его там книга желаемая, заветная, мечта коллекционера, давно, впрочем, заказанная той девице. Нет, он не верил в то, что наличие книги объяснится Олиным обещанием, при чем здесь она? Да и не знала Оля, какой раритет ловит он по букинистическим магазинам, сказала просто так, ради шутки: чего только не предложит светская беседа, каких таких куртуазных поворотов не предположит! Нет ничего легче, чем обещать несбыточное, от тебя не зависящее.
«Ах, я так мечтаю встретить человека, который во всем поймет меня!..»
«Милая, верьте мне – я волшебник! – вы встретите его, и очень скоро…»
Разве сам Дан с игривой легкостью не представлялся волшебником: с него не убудет, а даме приятно, хотя она ни на секунду Дану не верит, понимает, что все это – игра, и охотно играет в нее, потому что Дан ей нравится, и она вообще-то надеется, что он и есть тот самый человек, «который во всем поймет». Было такое, старый ловелас? Было, чего греха таить. Так ведь там человека даме пророчишь, на всю жизнь счастье обещаешь, а здесь – книга… Разве это масштаб?..
Девица из Дома книги Дану заулыбалась, подмигнула заговорщицки и выложила на прилавок – вот радость-то! – красный с золотом томик «Седой старины Москвы» – отличный путеводитель по городу, выпущенный издательством Морозова аж в 1893 году. Дан много лет собирал старые путеводители, а московские – особенно, любил ветхие карты и городские планы, а за этим морозовским изданием гонялся давно: видел его в одном доме и возжелал иметь непременно.
– Вчера один старичок сдал, – доверительно сообщила девица. – Вы на состояние взгляните: как новенькая!
Книга и вправду гляделась новой, будто неведомый Дану старичок почти не открывал ее, держал на полке, нечитаную, с конца прошлого века.
– Берете?
– Вопрос! – Дан, боясь, что за эти минуты книга исчезнет с прилавка, а то и вовсе в воздухе растворится, пулей помчался в кассу, вручил девице чек, уложил в чемоданчик заветный томик и несколько ошарашенный вышел на улицу.
Радость бестелефонного жильца, которому наконец-то ставят аппарат, объяснять вряд ли нужно: она близка и понятна любому человеку. Но стоит поверить, что радость истового коллекционера-книжника, обретшего давно желаемую книгу, ничуть не меньше. Две радости в один день – не много ли для одного? Дан считал, что не много, в самый цвет. Пора было спешить домой, чтобы достойно завершить телефонную эпопею: вот-вот заявится, мастер.
Одно только омрачало хорошее настроение: обе радости были предсказаны Олей, среднестатистической Кассандрой из ночного троллейбуса. Да, она могла пообещать Дану телефон – просто так, из приязни, ради красного словца. Но ведь телефон-то ставят… Да, она могла напророчить удачный визит в Дом книги – чего ей стоит, вежливой женщине, и Дан своего желания от нее не скрыл. Но ведь визит-то и вправду удачный…
Конечно, ни в какой «кассандризм» Дан не верил. Вспомнил день пятилетней давности, когда у друга Коли дочь Машка родилась, дали ему звание заслуженного артиста, и по лотерее выиграл он стиральную машину, впоследствии получив выигрыш наличными.
Вечером того счастливого дня, сидя за бутылкой шампанского, ничуть не удивленный событиями, Коля заявил:
– Сегодня я стал средоточием мировой флуктуации.
Дан, помнится, чуть со стула не упал. В Колиных устах сие прозвучало столь же странно, как, например, грубая тирада в устах розовой выпускницы Смольного института благородных девиц.
– Средоточием чего? – выдавил из себя Дан.
– Тебе, старый, не понять. Читай словарь иностранных слов, станешь образованным, как я.
– А все ж объясни необразованному.
– Флуктуация, старый, это… – тут он повспоминал малость и выговорил без запинки: – Это наименее вероятное отклонение от наиболее вероятного состояния.
– А попроще можешь?
– Проще некуда… – выдул бокал шампанского, презрительно поглядел на Дана. Однако смилостивился: – Ладно, болезный, слушай сюда. Наиболее вероятное состояние – это что? Это я в лотерею рупь выигрываю, в главке мне звание зажимают, как водится, вместо него почетную грамоту суют, Люська девку рожает не сегодня, а в срок – через неделю. Ну, допустим, чего-нибудь одно все же случится, скажем, Люська рожает. Это похоже: у нее схватки еще вчера начались. Но чтоб все три события, в один день – так не бывает. Ан нет, произошло. Почему, спросишь?
– Почему? – послушно спросил Дан.
– Флуктуация. Научное явление.
– Откуда ты про нее знаешь?
– Держу ушки на макушке, ватой не затыкаю. Был в первопрестольной в одной компахе, там физик бородатый про нее плел. Я и запомнил.
И Дан запомнил. И теперь всерьез подумал, что тоже стал средоточием мировой флуктуации. На нынешний день. И Оля здесь ни при чем: флуктуация, как сказал друг Коля, явление научное, а научные явления волшебству не подвластны.
И, только придя домой, сообразил, что Оля в студию так и не позвонила.
5
С утра репетиция негаданно отменилась: приехали киношники, заставили зал с манежем прожекторами, изображали что-то «из цирковой жизни».
Тиль даже калоши не снимал. Постоял, посмотрел на кинодейство, сказал ворчливо:
– Лентяям всегда везет, – и добавил для вящей ясности: – Это я о тебе, Данчик.
– А я понял, – кивнул Дан, – о ком же еще…
Сам-то он не прочь был покидать – по крайней мере ему так казалось, – чувствовал некий рабочий зуд в ладонях, считал, что вполне способен горы своротить. Если невысокие.
– Был бы ты умный мальчик, – сказал Тиль, – ушел бы в коридор и позанимался.
– В коридоре дует, как в трубе.
В коридоре и вправду дуло, сквозняки гуляли от дверей к окнам, и вахтер у доски с ключами сидел в овчинном тулупе и заячьей ушанке.
– В какой трубе, Данчик? – поинтересовался Тиль, любящий во всем точность.
– В аэродинамической. Я домой пойду, Тиль.
– Дома тоже можно тренироваться.
– У меня потолки низкие. Завтра в десять как штык, – и ретировался, чтобы не объяснять дотошному Тилю, какой штык он имел в виду.
Вообще-то ему хотелось побродить по коридору неподалеку от казенного телефона, подождать; вдруг да и позвонит Оля. Его почему-то волновало стойкое молчание знакомой, хотя она говорила ясно: выйдет на связь «завтра-послезавтра». «Завтра» было вчера, сегодня наступило «послезавтра». Судя по всему Оля – девушка точная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10