Что касается материи неживой – не знаю, а живую ощутимо било током. Правда, поменьше, чем раньше.
После подведения итогов Ганя утомился и иссяк.
– Каковы выводы, профессор? – спросил я его.
– Успеете с выводами, – невежливо сказал «профессор». – Я ещё эксперимент не закончил.
Эксперимент и вправду требовал продолжения. Дело в том, что «эффект зеркальных очков» не объяснял довольно странного обстоятельства. Наружный наблюдатель (терминология Гани) видел, как экспериментатор выходит на балкон, протягивает руку и… она исчезает. Как отрезанная, как опущенная в тёмную воду. Этот фокус, вполне достойный Кио, Ганя запечатлел своим «Зенитом» и теперь, видимо, размышлял о том, куда же исчезает «живая и неживая материя».
– Ладно, – сказал он решительно и встал с кресла. – Побоку сомнения. Учёный должен быть решителен и бесстрашен.
– Ты куда? – испугался я.
– Через балкон – в неизвестность! – Ганя любил красивые фразы.
– Ударит током.
– Пусть. Я страдаю во имя науки.
– Посиди, страдалец, – сказал я. – Не время страдать. Ты лучше посмотри, что с «занавеской» делается.
«Занавеска» перестала искриться и пришла в движение. То есть не сама, а что-то внутри неё, как стремительно движется тонкая дымка облаков за иллюминатором самолёта. И может быть – или это только казалось мне! – она становилась светлее, прозрачнее, что ли. Сквозь неё угадывались чьи-то расплывчатые контуры, словно рядом с балконом вместо низкорослых кустов выросло дерево, почти скрытое сейчас в тумане. Да-да, это был именно туман – вот оно, нужное слово! – густой-прегустой, текучий, но именно туман, а не «стена-занавеска» или дождь-потоп.
– Интересно, как это выглядит снаружи… – только и вымолвил Ганя.
Он не отрываясь смотрел на превращения «занавески», не пытаясь, впрочем, продолжать свои рискованные опыты. Да и не успел бы он ничего сделать: туман и вправду рассеивался, расползался, как облака под тем же самолётом, идущим на посадку. И сквозь белёсую, уже прозрачную дымку привиделась картина столь странная, что впору было в самом деле звонить в психиатрическую клинику. Не стало ни двора с мальчишками и собаками, ни общественных гаражей, ни блочной коробки строящегося дома за ними. Перед окном (хоть оно-то осталось, не растаяло вместе с туманом!) действительно выросло дерево: дуб не дуб, но похоже, и листья почти такие же, и ствол, только побольше, помассивнее наших подмосковных, такой, как рисуют художники в изданиях пушкинских сказок. Не хватало только кота на цепи.
А дальше тянулась улица с двумя рядами домов по обочинам. Неширокая улица, сухая, выжженная солнцем земля с прибитой безветрием корочкой пыли. Одноэтажные деревянные аккуратные одинаковые дома: черепичные крыши, веранды без стёкол, на окнах ставни-жалюзи. Между домами – такие же деревья, как у меня под окном. А дальше, за ними, начинался – или продолжался – дубовый лес, будто кто-то вырубил в нём просеку, чтобы выстроить этот маленький мёртвый посёлок.
Слово сказано: мёртвый! В посёлке не было видно людей: закрытые двери, закрытые ставни. По улице – обязательная примета маленьких поселений – не бродили разморённые жарой собаки, у порогов не грелись на солнцепёке коты. И даже пыль на дороге казалась ровной, словно её много дней не касались ни нога человека, ни колесо экипажа.
Я намеренно подумал – «экипажа», а не «автомобиля»: кто знает, из какого времени этот посёлок. Какой-то он придуманный, фантастический, книжный, как и дуб под окном.
И эта навязчивая фантастичность городка, как и фантастичность самой ситуации, почему-то успокоила меня, примирила с исчезновением дорогого моему сердцу индустриального пейзажа с гаражами и стройкой.
Я посмотрел на Ганю. Он сидел заворожённый и как будто пришибленный: вся его деятельность со «стеной» оказалась ненужной и лишней. Ну в самом деле, зачем измерять прочность двери, перед тем как она откроется? Ан нет, ошибаешься, мил друг: а если не откроется? Ну кто знал, что станет потом с «занавеской»? Никто не знал. И в сложившейся ситуации юнец Ганя вёл себя так, как подобает истинному учёному, даже если вместо диплома у него только зачётка с невысоким процентом пятёрок. И вообще прочность двери никогда нелишне узнать: а вдруг она не вовремя закроется? Другое дело, что ни я, ни Ганя так ничего и не узнали…
– Что ты об этом думаешь, физик? – спросил я.
Он вздрогнул, как очнулся:
– Об этом? Тут не физик нужен, а психиатр…
– Ну-ну! – прикрикнул я на него. – Побольше фантазии, студент! А не веришь себе, надави на глаз пальцем. Если изображение раздвоится, значит, оно реально. Нет – галлюцинация. Способ старый, проверенный в борьбе с привидениями и миражами.
Ганя послушно надавил на глаз, сощурился.
– Раздвоилось, – сообщил он.
– Вот видишь, а ты сомневался. – Мы, кажется, поменялись ролями: теперь я исполнял обязанности деятельного бодрячка. – Пора продолжать опыт.
Ганя перестал давить на глаз.
– Как продолжать? – удивлённо, но уже спокойно спросил он.
Я был рад его спокойствию: оно и мне придавало уверенности. Бодрячок бодрячком, но загадочные метаморфозы с заоконным пейзажем сведут с ума самого стойкого. А я себя к таковым не относил.
– Пойдём посмотрим, что это за посёлок.
Потом я себя спрашивал не раз: почему мы полезли через окно, а не воспользовались более привычным путём? Может быть, пойди мы через дверь, не было бы никаких загадок и приключений, а была б тётя Варя с вязаньем, и наш двор, и, главное, наш дом. Но балконная дверь приглашающе поскрипывала, и мы легко перемахнули через перильца, спрыгнули на землю, подняв клубы пыли.
Она чуть подалась под ногами, спружинила, будто толстый резиновый мат, и шагать по этому мату было легко и приятно. Я прошёл немного и обернулся. Видимо, на моём лице отразилось нечто страшное, потому что Ганя вскрикнул и тоже посмотрел назад. А ужаснуться было отчего: наша двенадцатиэтажная, облицованная плиткой кооперативная башня исчезла. Вместо неё стоял такой же, как и остальные, маленький дом с верандой, и только, в отличие от других, окно было открыто и в комнате виднелись занавески в цветочек (мои занавески), а на подоконнике всё так же покоилась стопа рукописей.
Ганя дёрнулся к окну, посмотреть, проверить, но я остановил его:
– Не надо. Мы там были.
– Там ли? – усомнился Ганя.
– Там, там. Ты же помнишь: квартиру они не трогают. Успеем вернуться…
Я сказал: «они». Но кто «они», я не знал. И не знал даже, почему я так сказал. Ну, сказал и сказал, нечего к словам придираться! Для меня в тот момент казалось более важным внезапно появившееся чувство охоты, когда забываешь об опасности (возможной!), когда рвёшься в неведомое не оглядываясь, не осторожничая. Я знал за собой грешок: отмахиваться от реальности, когда подворачивается стоящее дело, помнить только о нём. Дело у нас впереди было явно стоящим, тут уж я голову прозакладывал…
– А если не сможем вернуться? – всё ещё сомневался Ганя.
– Что ты предлагаешь?
– Не знаю… Ну, подождать…
– Эх ты, физик! Ты же сам говорил: учёный должен быть бесстрашным и решительным. По-твоему, лучше бесстрашно сидеть у окна и решительно смотреть на улицу, так, что ли?
– Да ладно, – сказал Ганя, – пошутить нельзя…
– Шути осторожнее. – Я неторопливо пошёл по пыльной дороге.
Ганя шёл сзади и вздыхал: ему очень не хотелось уходить от дома.
Но понятие «дом» растяжимо: мы-то уходили от чужого особнячка, где лишь заоконные атрибуты напоминали о чём-то знакомом.
Мы шли по улице, и пыль от наших шагов висела в нагретом воздухе, медленно и неохотно опускаясь на землю. Жара стояла страшная: что-нибудь под сорок. А в нормальной Москве на нормальной Лесной улице градусник показывал нормальные двадцать пять. Ветер, похоже, сюда и не залетал: пыль лежала перед нами девственно-ровно, а на верандах, на крышах, на ступеньках её не было, и листья гигантских дубов блестели, словно вымытые недавним дождём.
Мы пытались стучать в двери, пытались открыть окна, но неведомые замки оказались надёжными, а вокруг не было даже палки, чтобы подцепить ставни, вырвать язычок замка, заглянуть внутрь: что там? Мы кричали, аукались, но даже эхо не отвечало нам: звук рождался и гас, будто воздух здесь играл роль звукопротектора.
Дома стояли строго друг против друга: восемь – по левую сторону, восемь – по правую. Наш – всё-таки наш! – замыкал улицу с одного конца, за ним начинался лес. С другого – её заканчивал такой же особнячок, отчего эти восемнадцать домов вместе составляли некое каре. Я не очень понимал замысел неведомого архитектора: такая планировка затрудняла дальнейшее развитие посёлка.
Я невольно улыбнулся: привычная логика? Думаю об архитекторе, о развитии посёлка – это естественно. А здесь нет жителей даже в этих домах, так куда же ещё развиваться? И для чего тогда построено это каре?
Ответ напрашивался такой, что его не хотелось произносить вслух: Ганя засмеёт, скажет, что я начитался плохих фантастических рассказов. И будет прав. В самом деле, не для нас же посадили эти жилые грибы – нелепая версия, отбросить её, забыть!
Версия и вправду оставляла желать лучшего. Мало того, что сам посёлок казался бредом сумасшедшего, так я ещё дополнял сей бред совсем уже фантастическими подробностями. Предположим – а это вполне возможный вариант, – мы попали в смежное пространство-время. Гипотеза, конечно, малореальная, но реальность кончилась вместе с дождём. Потом началась фантастика, а её и должно объяснять фантастически.
Итак, смежный мир. Или даже не смежный – дальний, чужой. В конце концов, расстояние особой роли не играет, да и кто знает, как здесь измерять расстояния. Может быть и другое: мы находимся на другой планете, в другой галактике, а дождь-«занавеска» плюс окно моей квартиры – дырка в Пространстве, неизвестно кем и зачем просверлённая. Вариантов много, а ясно одно: это не Земля. Вернее, не наша Земля.
Но для смежного мира здесь тоже кое-чего не хватает. Прежде всего обитателей. Так сказать, сапиенсов. Иначе кто же построил этот посёлок? И, судя по всему, эти обитатели должны быть гуманоидами, а точнее, просто людьми. Ибо только люди могут жить в людских домах: архитектура-то вполне земная. Вот это меня и заставляло принять гипотезу смежного, земного, а не внегалактического мира: я не был антропоцентристом и не верил, что разумная жизнь во Вселенной повторяет нашу.
Как моя квартира соединилась с соседним миром, меня сейчас не очень интересовало. Мне хотелось понять, почему всё-таки посёлок пуст.
– Почему здесь никого нет? – Ганя словно подслушал мои мысли.
– Где здесь? – Вопрос провокационный, но необходимый: что парень думает о нашем путешествии?
– Как где? В посёлке.
– А что это за посёлок?
– Не знаю… – Ганя пожал плечами. – Похоже на среднеевропейский пейзаж.
Ещё один вариант – попроще и менее фантастичный. Но всё-таки:
– Из Москвы в Европу через окно?
– А что особенного? Нуль-переход.
– Нуль-переход – прерогатива фантастов. А ты у нас серьёзный учёный.
– Нуль-переход – уже прерогатива серьёзных учёных, – обиженно отпарировал Ганя, – пока, правда, на уровне домыслов…
– И кто же его устроил, этот нуль-переход?
– Откуда я знаю? Может, кто-то ставит опыт. В МГУ, например.
– И объектом для опыта выбрал моё окно? Вероятность такого события практически равна чему?
– Нулю, – мрачно признал Ганя. – А как ещё объяснить эту бредятину?
Я поделился с ним своими соображениями. Ганя внимательно слушал, иногда усмехался, а потом сказал:
– Бросайте журналистику. Идите в фантасты: у вас получится.
Я обозлился. Меня всегда раздражали самоуверенные молодые люди, признающие лишь то, что укладывается в их рационалистические мозги. Великий принцип «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» господствует над их разумом, не позволяя усомниться в незыблемости мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9