– Сначала придется Серьезно просмотреть весь следственный материал. Мне кажется, что следствие велось слишком поспешно.
Вагин промолчал, не сказав ничего ни «за», ни «против»: новый, мол, прокурор, это его и забота.
– Уголовный розыск просил ускорить расследование, а следователь был уже тяжело болен. Возраст плюс предынфарктное состояние. – Костров задумался и, помолчав, добавил: – Я давно знаю Глебовского. Вместе воевали, буквально рядом, бок о бок работаем и на гражданке. Может быть, он и виноват, может, он и меня обманывает, и все-таки я уверен, что тот Глебовский, которого я знаю, сам пришел бы ко мне и положил на стол свой партийный билет. Я виделся с ним в КПЗ, и он мне сказал: «Все материалы следствия не вызывают никаких возражений, но я скажу тебе честно: стрелял не я, а кто – не знаю. Мотив убийства был у меня одного».
Вагин молчал.
5
– Скольких мы потеряли, капитан, при переходе через болото?
– Не так уж много. Шестерых.
– Значит, сейчас у нас двадцать два человека.
– Пробьемся.
– Ты оптимист, политрук. Километры и километры. А гестаповцы нас крепко зажали.
– Поглядим, посмотрим.
Глебовский отодвинул керосиновую лампу в землянке и чуть убавил фитиль: керосину жалко. Потом оба, согнувшись, выбрались из землянки.
Моросил мелкий сентябрьский дождь. По туши ночного неба над лесистым болотом разливались багровые языки пламени. Горели взорванные под городом бензобаки.
– Работа Потемченко, – усмехнулся Костров.
– А наши взорвали понтонный мост через болото. Пусть теперь попробуют сунуться.
Вернулись в землянку. Оба были почти одногодками, конца двадцатых годов рождения. В партизаны их привело окружение, а когда началось наше контрнаступление на смоленском направлении, по решению белорусского партизанского штаба их бригаду разделили на несколько небольших отрядов, чтобы рассредоточить удары по железным дорогам, ведущим к Смоленску. Глебовский был командиром отряда, Костров политруком.
– А что с двумя приблудными будем делать? – спросил Костров.
– Проверим и решим.
– Нет у нас времени на проверку, капитан. То, что можно проверить, проверено. Оба первогодки. Фролов втихаря отсиживался писцом в городской управе, помогал с фальшивыми документами нашим подпольщикам в городе. Об этом он принес нам записку от самого Чубаря. Пишет, что Фролов, мол, засыпался и вот-вот будет схвачен гестаповцами. А Мухин был в отряде Потемченко, но с Потемченко связи нет, проверить не сможем.
– Тогда расстреляем.
– Расстрелять просто. Лишнего бойца жаль.
– Может оказаться предателем, специально засланным к нам в отряд.
– Не исключено.
– Тогда разбуди обоих. Я на них посмотрю.
Через две-три минуты Фролов и Мухин были в землянке. Глебовский молча оглядел их, потом сказал:
– Фролов останется, а тебя, Мухин, в расход.
Мухин, молодой черноватый парень, спросил:
– За что? Я же был в отряде Потемченко.
– Мы не можем этого проверить.
– Прикажите радисту. Пусть свяжется с Потемченко. Проще простого.
– Нет связи. Рация вышла из строя.
Мухин пожал плечами без особого страха.
– Тогда расстреливайте. От немцев вырвался, а свои, оказывается, не лучше.
– Не стреляйте его, – вмешался Фролов. – Он вместе с вашими ребятами понтонный мост на болоте взрывал.
Глебовский задумался.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
– Чем до войны занимался?
– Тракторист в колхозе. Кончил техникум.
– Что делал после оккупации?
– Сразу в партизаны подался. Из колхозных ребят, что в нашу армию не взяли, многие со мной в лес ушли.
– Почему же не взяли в армию?
– Говорят: плоскостопие.
– Потемченко лично знаешь?
– Еще бы!
– Опиши.
– Рослый, как вы. Рыжий. На ногах валенки с калошами. Мерзнут ноги, говорит, даже осенью.
«А мужичок подходящий, – подумал Глебовский. – Может, все и впрямь так. Отстал от своих парень, к своим же и потянулся».
– Добро, – сказал он, – так и быть. Рискнем. В бою проверим. Подорвешь немецкий эшелон с пополнением – быть тебе королевским кумом. А теперь идите и растолкайте всех спящих. Выходить будем через четверть часа. Мигом!
Оставшись вдвоем, оба снова склонились к карте.
– Я полагаю так, – карандаш Кострова уткнулся в карту, – вот болотный разлив, понтонный мост на выходе уничтожен, а в обход разлива тоже по болоту километров тридцать, броневики и оба их танка увязнут в трясине. Ну, а мы спокойненько пойдем вот так. – Карандаш изобразил угол с двумя линиями разной длины, замкнув их жирными точками. – Здесь свяжемся. Про испорченную рацию ты, конечно, соврал? Я так и подумал. А немецкую Федор починил. Порядок.
Глебовский долго молчал, разглядывая чертеж Кострова.
– Там уже фронт близко, – наконец проговорил он. – Смоленск в клещах. Ты думаешь, почему каратели за нами охотятся? На пополнения надеются, а у нас битва на рельсах идет. Мы эти пополнения под откос спускаем. Тогда зачем нам разъединяться? Людей ведь и так не хватает.
– Что верно, то верно, – согласился Костров, – но отход двумя группами нам ничем не грозит, а шансы на соединение о наступающими советскими войсками у нас увеличиваются. Какая-нибудь танковая часть да прорвется. Там же не болото, а лес.
Глебовский не спросил: десять или двадцать человек с тобой – все одно только капля в солдатском море. Вышли все наготове через четверть часа, как и рассчитывали. Шли молча. Безлунная ночь, тишина, нарушаемая только хлюпаньем сапог в болотной хляби, создавали радующее ощущение безопасности. У длинного, выдавшегося клином в трясину мелко заболоченного перелеска отряд разделился. Фролова Костров отправил с Глебовским, а Мухина взял с собой. «Сам проверю его», – решил. Отобрал десяток мужичков, сказал Мухину:
– Всем идти колонной от дерева к дереву, а ты, одиннадцатый, пойдешь впереди меня метра на два. Не сворачивай и улизнуть не пытайся, не то пристрелим. Оружие тебе я не дам, сам возьмешь у потопшего немца: утопленников здесь полно. Не глубоко, а били мы их всегда наповал.
– Есть добыть оружие самому, товарищ политрук, – по-солдатски не без лихости отрапортовал Мухин.
И пошел на четыре шага вперед от дерева к дереву, как приказано. В заболоченной лесу было тихо, только время от времени ухала поодаль какая-то птица. Городской человек, Костров не знал птиц по их названиям, а деревенских спросить было неловко: идет по лесу политрук, а леса не знает. Костров, пользуясь тем, что Мухин шагает не оборачиваясь, осторожно переложил из планшетки в тайный карман гимнастерки немецкую портативную рацию, размером с небольшой портсигар. На всякий случай, мало ли что.
Прошли полчаса, не больше, как вдруг Мухин остановился, подождал и попросил шепотком:
– Мне бы оправиться, товарищ политрук.
Костров указал на кусты орешника по соседству.
– Минуты две-три хватит? Я подожду.
Трех минут хватило. Мухин вышел аккуратный и подтянутый, как в строю.
– Проходи, – сказал Костров, пропуская солдата.
Еще час. Дождь перестал. Светало. Болото осталось далеко позади. Поредевший, сожженный артиллерией лес вывел к дороге, расширенной и подрезанной скреперами. На дорогу, окаймленную уцелевшими от снарядов кустами, вышли скученно – ох как ругал себя Костров за эту скученность! – вышли и замерли. С обеих сторон за орешником она была перехвачена немецкими автоматчиками.
– Ложись! – крикнул Костров, полагающий, что ошалевшие от неожиданности ребята успеют открыть огонь.
Но они не успели. Мигом их окружила толпа немецких солдат, да так тесно, что никто не сумел даже выхватить пистолета. Со скрученными назад руками, мгновенно обезоруженных, их швырнули лицом к земле на дорогу.
Прошло буквально минуты две, но Костров уже заметил, что Мухина не тронули. Он подошел к стоявшему поодаль офицеру и, почтительно склонив голову, доложил:
– Вир коммен ин дер ейле ир вунше гемасс.
По-немецки он говорил плохо.
«Ссылается на немецкий приказ, – подумал Костров. – Очевидно, выдал нас гестаповцам по такой же рации, какая спрятана у меня. И вероятно, тогда, когда сидел за кустами».
– Хир зинд аллее? – сухо спросил офицер.
«Спрашивает, все ли здесь, – мысленно перевел Костров, – значит, Глебовскому удалось прорваться».
– Найн, нур цен меншен, – ответил офицеру Мухин.
«Только десять, – повторил про себя Костров, – а с одиннадцатым им придется расстаться». Он выхватил из кармана вальтер и, не целясь, выстрелил в спину Мухину.
И опять неудача: еще не прогремел выстрел, как сзади его ударили под локоть, и пуля прошла, не задев ни офицера, ни Мухина. А Кострову тут же связали руки и швырнули на дорогу рядом с его ребятами.
Один из офицеров что-то сказал главному.
– Эрханген? – повторил тот. – Найн, вин хабен кейне цейт. Зофорт эршиссен. Ду вирст, – кивнул он Мухину, еще державшему отобранный вальтер. – По-штуч-но! – повторил он по-русски.
– Я? – нерешительно спросил Мухин.
– Ду, ду! – настоял офицер. – Унд шнелль, шнелль! Ду бист гут полицай.
«Конец», – подумал Костров. Он уже знал, что повесить их у офицера нет времени, а расстрелять приказано Мухину. Тот, хотя и удивленный, обошел лежавших и каждому выстрелил в голову.
Ничего не успел подумать Костров. Грохот выстрела над ухом бросил его в темноту. А потом очнулся – да, да, именно очнулся, когда тусклый, промозглый дождь вернул ему сознание и жизнь. Он приподнялся на локтях и оглянулся. Рядом лежали убитые товарищи, но дорога была пуста. Он встал, чуть шатаясь, от промокшей куртки его знобило. Потрогал голову, рука нащупала склеившиеся от засохшей крови волосы, но боли не было. Промахнулся убийца, видно, очень уж торопился закончить палаческую работу: пуля только скользнула по черепу, стрелял под углом, не целясь. «Ду бист гут полицай», – вспомнились Кострову слова офицера. Не очень уж «гут», если, стреляя в упор, убить не сумел.
За лесом, совсем близко от него, гулко ухали пушки. Звук шел с северо-востока в смоленском направлении. «Значит, наши», – подумал Костров, и радость комком в горле перехватила дыхание.
Что произошло дальше, мы знаем. Прошла жизнь. От политрука партизанского отряда до первого секретаря обкома.
6
От бывшего дома купца Оловянишникова, где разместились ныне городская милиция и прокуратура района, наискосок через улицу замыкало угол бетонно-стеклянное здание знакомой Бурьяну «обжорки». Из дверей ее вышел уже памятный нам водитель с перебитым носом и перекошенными шрамом губами. Постоял, закурил, огляделся: очень уж не нравился ему городишко.
Следом за ним вышел Фролов, вытирая рукавом губы. Это тот самый Фролов, который в партизанском отряде ушел вместе с Глебовским. Он постарел, потолстел, нажил живот и вставные зубы.
– На кого уставился, корешок? – спросил он у водителя.
– На следователя, которого я сегодня в город привез. Будет теперь вместо Жаркова.
Фролов посмотрел и потянул водителя обратно за дверь.
– Чего сдрейфил? – удивился тот.
– А ты видел, с кем он стоит? – Фролов понизил голос до шепота.
– Ну и что? Обыкновенный мужик в ситцевой рубахе навыпуск.
– А это, мой милый, первый секретарь обкома Костров.
Водитель рванулся к двери.
– Не спеши. Еще наглядишься, если не страшно.
– Тот самый?
– Неужто не узнал?
– Моложав очень. А ведь мы с ним ровесники. Да и видел он меня только в землянке, когда нас с тобой допрашивал. Откуда мы и чем удостоверить можем, что именно этот отряд и разыскивали. У тебя хоть бумажонка была – подтвердила, а мне рассказик твой помог, где ты партизанские подвиги мои расписывал.
– Так ведь ты же с его десяткой шел. Может и вспомнить.
– Впереди я шел, а он сзади. Проверочку устраивал.
Когда Костров с Вагиным уехали, а Бурьян поднялся к себе в прокуратуру, оба дружка, наблюдавшие за ними из «обжорки», пошли к стоявшему по соседству грузовику. Оба молчали. Только водитель спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Вагин промолчал, не сказав ничего ни «за», ни «против»: новый, мол, прокурор, это его и забота.
– Уголовный розыск просил ускорить расследование, а следователь был уже тяжело болен. Возраст плюс предынфарктное состояние. – Костров задумался и, помолчав, добавил: – Я давно знаю Глебовского. Вместе воевали, буквально рядом, бок о бок работаем и на гражданке. Может быть, он и виноват, может, он и меня обманывает, и все-таки я уверен, что тот Глебовский, которого я знаю, сам пришел бы ко мне и положил на стол свой партийный билет. Я виделся с ним в КПЗ, и он мне сказал: «Все материалы следствия не вызывают никаких возражений, но я скажу тебе честно: стрелял не я, а кто – не знаю. Мотив убийства был у меня одного».
Вагин молчал.
5
– Скольких мы потеряли, капитан, при переходе через болото?
– Не так уж много. Шестерых.
– Значит, сейчас у нас двадцать два человека.
– Пробьемся.
– Ты оптимист, политрук. Километры и километры. А гестаповцы нас крепко зажали.
– Поглядим, посмотрим.
Глебовский отодвинул керосиновую лампу в землянке и чуть убавил фитиль: керосину жалко. Потом оба, согнувшись, выбрались из землянки.
Моросил мелкий сентябрьский дождь. По туши ночного неба над лесистым болотом разливались багровые языки пламени. Горели взорванные под городом бензобаки.
– Работа Потемченко, – усмехнулся Костров.
– А наши взорвали понтонный мост через болото. Пусть теперь попробуют сунуться.
Вернулись в землянку. Оба были почти одногодками, конца двадцатых годов рождения. В партизаны их привело окружение, а когда началось наше контрнаступление на смоленском направлении, по решению белорусского партизанского штаба их бригаду разделили на несколько небольших отрядов, чтобы рассредоточить удары по железным дорогам, ведущим к Смоленску. Глебовский был командиром отряда, Костров политруком.
– А что с двумя приблудными будем делать? – спросил Костров.
– Проверим и решим.
– Нет у нас времени на проверку, капитан. То, что можно проверить, проверено. Оба первогодки. Фролов втихаря отсиживался писцом в городской управе, помогал с фальшивыми документами нашим подпольщикам в городе. Об этом он принес нам записку от самого Чубаря. Пишет, что Фролов, мол, засыпался и вот-вот будет схвачен гестаповцами. А Мухин был в отряде Потемченко, но с Потемченко связи нет, проверить не сможем.
– Тогда расстреляем.
– Расстрелять просто. Лишнего бойца жаль.
– Может оказаться предателем, специально засланным к нам в отряд.
– Не исключено.
– Тогда разбуди обоих. Я на них посмотрю.
Через две-три минуты Фролов и Мухин были в землянке. Глебовский молча оглядел их, потом сказал:
– Фролов останется, а тебя, Мухин, в расход.
Мухин, молодой черноватый парень, спросил:
– За что? Я же был в отряде Потемченко.
– Мы не можем этого проверить.
– Прикажите радисту. Пусть свяжется с Потемченко. Проще простого.
– Нет связи. Рация вышла из строя.
Мухин пожал плечами без особого страха.
– Тогда расстреливайте. От немцев вырвался, а свои, оказывается, не лучше.
– Не стреляйте его, – вмешался Фролов. – Он вместе с вашими ребятами понтонный мост на болоте взрывал.
Глебовский задумался.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
– Чем до войны занимался?
– Тракторист в колхозе. Кончил техникум.
– Что делал после оккупации?
– Сразу в партизаны подался. Из колхозных ребят, что в нашу армию не взяли, многие со мной в лес ушли.
– Почему же не взяли в армию?
– Говорят: плоскостопие.
– Потемченко лично знаешь?
– Еще бы!
– Опиши.
– Рослый, как вы. Рыжий. На ногах валенки с калошами. Мерзнут ноги, говорит, даже осенью.
«А мужичок подходящий, – подумал Глебовский. – Может, все и впрямь так. Отстал от своих парень, к своим же и потянулся».
– Добро, – сказал он, – так и быть. Рискнем. В бою проверим. Подорвешь немецкий эшелон с пополнением – быть тебе королевским кумом. А теперь идите и растолкайте всех спящих. Выходить будем через четверть часа. Мигом!
Оставшись вдвоем, оба снова склонились к карте.
– Я полагаю так, – карандаш Кострова уткнулся в карту, – вот болотный разлив, понтонный мост на выходе уничтожен, а в обход разлива тоже по болоту километров тридцать, броневики и оба их танка увязнут в трясине. Ну, а мы спокойненько пойдем вот так. – Карандаш изобразил угол с двумя линиями разной длины, замкнув их жирными точками. – Здесь свяжемся. Про испорченную рацию ты, конечно, соврал? Я так и подумал. А немецкую Федор починил. Порядок.
Глебовский долго молчал, разглядывая чертеж Кострова.
– Там уже фронт близко, – наконец проговорил он. – Смоленск в клещах. Ты думаешь, почему каратели за нами охотятся? На пополнения надеются, а у нас битва на рельсах идет. Мы эти пополнения под откос спускаем. Тогда зачем нам разъединяться? Людей ведь и так не хватает.
– Что верно, то верно, – согласился Костров, – но отход двумя группами нам ничем не грозит, а шансы на соединение о наступающими советскими войсками у нас увеличиваются. Какая-нибудь танковая часть да прорвется. Там же не болото, а лес.
Глебовский не спросил: десять или двадцать человек с тобой – все одно только капля в солдатском море. Вышли все наготове через четверть часа, как и рассчитывали. Шли молча. Безлунная ночь, тишина, нарушаемая только хлюпаньем сапог в болотной хляби, создавали радующее ощущение безопасности. У длинного, выдавшегося клином в трясину мелко заболоченного перелеска отряд разделился. Фролова Костров отправил с Глебовским, а Мухина взял с собой. «Сам проверю его», – решил. Отобрал десяток мужичков, сказал Мухину:
– Всем идти колонной от дерева к дереву, а ты, одиннадцатый, пойдешь впереди меня метра на два. Не сворачивай и улизнуть не пытайся, не то пристрелим. Оружие тебе я не дам, сам возьмешь у потопшего немца: утопленников здесь полно. Не глубоко, а били мы их всегда наповал.
– Есть добыть оружие самому, товарищ политрук, – по-солдатски не без лихости отрапортовал Мухин.
И пошел на четыре шага вперед от дерева к дереву, как приказано. В заболоченной лесу было тихо, только время от времени ухала поодаль какая-то птица. Городской человек, Костров не знал птиц по их названиям, а деревенских спросить было неловко: идет по лесу политрук, а леса не знает. Костров, пользуясь тем, что Мухин шагает не оборачиваясь, осторожно переложил из планшетки в тайный карман гимнастерки немецкую портативную рацию, размером с небольшой портсигар. На всякий случай, мало ли что.
Прошли полчаса, не больше, как вдруг Мухин остановился, подождал и попросил шепотком:
– Мне бы оправиться, товарищ политрук.
Костров указал на кусты орешника по соседству.
– Минуты две-три хватит? Я подожду.
Трех минут хватило. Мухин вышел аккуратный и подтянутый, как в строю.
– Проходи, – сказал Костров, пропуская солдата.
Еще час. Дождь перестал. Светало. Болото осталось далеко позади. Поредевший, сожженный артиллерией лес вывел к дороге, расширенной и подрезанной скреперами. На дорогу, окаймленную уцелевшими от снарядов кустами, вышли скученно – ох как ругал себя Костров за эту скученность! – вышли и замерли. С обеих сторон за орешником она была перехвачена немецкими автоматчиками.
– Ложись! – крикнул Костров, полагающий, что ошалевшие от неожиданности ребята успеют открыть огонь.
Но они не успели. Мигом их окружила толпа немецких солдат, да так тесно, что никто не сумел даже выхватить пистолета. Со скрученными назад руками, мгновенно обезоруженных, их швырнули лицом к земле на дорогу.
Прошло буквально минуты две, но Костров уже заметил, что Мухина не тронули. Он подошел к стоявшему поодаль офицеру и, почтительно склонив голову, доложил:
– Вир коммен ин дер ейле ир вунше гемасс.
По-немецки он говорил плохо.
«Ссылается на немецкий приказ, – подумал Костров. – Очевидно, выдал нас гестаповцам по такой же рации, какая спрятана у меня. И вероятно, тогда, когда сидел за кустами».
– Хир зинд аллее? – сухо спросил офицер.
«Спрашивает, все ли здесь, – мысленно перевел Костров, – значит, Глебовскому удалось прорваться».
– Найн, нур цен меншен, – ответил офицеру Мухин.
«Только десять, – повторил про себя Костров, – а с одиннадцатым им придется расстаться». Он выхватил из кармана вальтер и, не целясь, выстрелил в спину Мухину.
И опять неудача: еще не прогремел выстрел, как сзади его ударили под локоть, и пуля прошла, не задев ни офицера, ни Мухина. А Кострову тут же связали руки и швырнули на дорогу рядом с его ребятами.
Один из офицеров что-то сказал главному.
– Эрханген? – повторил тот. – Найн, вин хабен кейне цейт. Зофорт эршиссен. Ду вирст, – кивнул он Мухину, еще державшему отобранный вальтер. – По-штуч-но! – повторил он по-русски.
– Я? – нерешительно спросил Мухин.
– Ду, ду! – настоял офицер. – Унд шнелль, шнелль! Ду бист гут полицай.
«Конец», – подумал Костров. Он уже знал, что повесить их у офицера нет времени, а расстрелять приказано Мухину. Тот, хотя и удивленный, обошел лежавших и каждому выстрелил в голову.
Ничего не успел подумать Костров. Грохот выстрела над ухом бросил его в темноту. А потом очнулся – да, да, именно очнулся, когда тусклый, промозглый дождь вернул ему сознание и жизнь. Он приподнялся на локтях и оглянулся. Рядом лежали убитые товарищи, но дорога была пуста. Он встал, чуть шатаясь, от промокшей куртки его знобило. Потрогал голову, рука нащупала склеившиеся от засохшей крови волосы, но боли не было. Промахнулся убийца, видно, очень уж торопился закончить палаческую работу: пуля только скользнула по черепу, стрелял под углом, не целясь. «Ду бист гут полицай», – вспомнились Кострову слова офицера. Не очень уж «гут», если, стреляя в упор, убить не сумел.
За лесом, совсем близко от него, гулко ухали пушки. Звук шел с северо-востока в смоленском направлении. «Значит, наши», – подумал Костров, и радость комком в горле перехватила дыхание.
Что произошло дальше, мы знаем. Прошла жизнь. От политрука партизанского отряда до первого секретаря обкома.
6
От бывшего дома купца Оловянишникова, где разместились ныне городская милиция и прокуратура района, наискосок через улицу замыкало угол бетонно-стеклянное здание знакомой Бурьяну «обжорки». Из дверей ее вышел уже памятный нам водитель с перебитым носом и перекошенными шрамом губами. Постоял, закурил, огляделся: очень уж не нравился ему городишко.
Следом за ним вышел Фролов, вытирая рукавом губы. Это тот самый Фролов, который в партизанском отряде ушел вместе с Глебовским. Он постарел, потолстел, нажил живот и вставные зубы.
– На кого уставился, корешок? – спросил он у водителя.
– На следователя, которого я сегодня в город привез. Будет теперь вместо Жаркова.
Фролов посмотрел и потянул водителя обратно за дверь.
– Чего сдрейфил? – удивился тот.
– А ты видел, с кем он стоит? – Фролов понизил голос до шепота.
– Ну и что? Обыкновенный мужик в ситцевой рубахе навыпуск.
– А это, мой милый, первый секретарь обкома Костров.
Водитель рванулся к двери.
– Не спеши. Еще наглядишься, если не страшно.
– Тот самый?
– Неужто не узнал?
– Моложав очень. А ведь мы с ним ровесники. Да и видел он меня только в землянке, когда нас с тобой допрашивал. Откуда мы и чем удостоверить можем, что именно этот отряд и разыскивали. У тебя хоть бумажонка была – подтвердила, а мне рассказик твой помог, где ты партизанские подвиги мои расписывал.
– Так ведь ты же с его десяткой шел. Может и вспомнить.
– Впереди я шел, а он сзади. Проверочку устраивал.
Когда Костров с Вагиным уехали, а Бурьян поднялся к себе в прокуратуру, оба дружка, наблюдавшие за ними из «обжорки», пошли к стоявшему по соседству грузовику. Оба молчали. Только водитель спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12