– В чем же дело на этот раз? Или не помните?
– Разговор о немцах, – и встреча с мэром – да, и этот омар…
– Омар?
– Не хотелось бы объяснять. Это страшно.
– Лучше не надо, – согласилась Элизабет. – Не хочу до конца дней своих содрогаться при виде омаров, я их обожаю. С вами уже все в порядке?
– Конечно. Когда приступ проходит, я как огурчик, – в доказательство он шустро выскочил из машины. – И есть хочется.
– Тогда возвращайтесь к нам.
– Если не возражаете, лучше нет. Тина мне что-нибудь найдет.
Тина встретила его у двери, вся в не себе.
– Что случилось? Почему вы так рано вернулись? Вам нехорошо?
– Да, мне стало нехорошо, – признался Брук, – но не стоит беспокоиться.
Тина расплакалась.
– Ну ладно, Тина, – повторял Брук, – ничего не случилось. – Неловко похлопал её по плечу. – Что станет с моим обедом, если вы будете поливать спагетти слезами?
– Вы голодны? – Она тут же повеселела. Сию минуту все будет готово. Поешьте салат, пока сварятся спагетти.
«Еда, – подумал Брук, – вот женское средство против всякого зла. Устал – ешь!
Неприятности – ешь! Умираешь – так умри с полным желудком.»
Элизабет домой не торопилась. Когда вернулась, все уже вышли из-за стола и пили кофе.
– Омар в духовке, – сказала Тесси.
Элизабет содрогнулась.
– Вы меня простите, если я не буду? Только чашечку кофе.
– Как там Брук?
– Уже хорошо, папа. Эти приступы у него с тех пор, как умерла жена.
– Печально, конечно, в его возрасте потерять жену, – заметил мэр. – Но он молод, женится снова. Он из тех, кто не может без женской заботы.
Сэр Джеральд спросил:
– Что случилось с его женой? Я слышал о каком-то несчастном случае?
– Это было вот как, – начал Том Проктор. – Однажды вечером она возвращалась домой в машине и в неё врезался грузовик. Не было никаких сомнений, что грузовик превысил скорость, какой-то фермер, ехавший поблизости, говорил, что гнал как сумасшедший. Я думаю, водитель просто спешил домой, чтобы успеть к своей любимой телепрограмме. На повороте выехал на середину, – дорога была неширокой, слишком поздно увидел машину и даже не успел затормозить. Миссис Брук скончалась через двадцать четыре часа в больноце, с водителем ничего не случилось. – И Том Проктор добавил голосом, звучавшим удивительно бесцветно: – Она была беременна.
– Надеюсь, он получил по заслугам, – сказал мэр.
– В Англии такого не бывает. Его профсоюз нашел ему хорошего адвоката.
Свидетелей катастрофы не было, только следы на шоссе и разбитые машины, а это всегда можно толковать по-всякому. Его оштрафовали на двадцать пять фунтов за опасную езду, деньги внес профсоюз. А Брук решил, что в Англии он жить больше не сможет.
– Это ужасно, – сказала Элизабет, склонившись над чашкой кофе. Она едва сдерживала слезы.
– Это было нелегким решением, – сакзал Проктор. – Брук – англичанин до мозга костей. Собственно, он – живой анахронизм, точно таким европеец девятнадцатого века представлял английского джентельмена. Неразговорчивый, убежденный, что англичанин во всех отношениях на двадцать процентов превосходит всех остальных вместе взятых, до отвращения честный, прямой, упрямый и несимпатичный.
– Вы не справедливы, – возразила Элизабет.
– Обижаете, дорогая мисс Уэйл, – сказал адвокат. – Я не говорил, что Брук таков, я сказал, что он производит такое впечатление. У этой медали есть и обратная сторона. Недаром его дедом был Леопольд Скотт…
– Его я знала, – сказала мисс Плант, как раз пробудившись от дремоты. – Маме он нарисовал трех терьеров. Они висели в детской.
– Он был очень известным художником, – сухо сказал Проктор, – и передал изрядную сумму денег и часть своего художественного таланта дочери – матери Брука. Та поддерживала у Роберта художественные наклонности. Вы знаете, что он исключительный скрипач?
– Признаюсь, он никогда не производил на меня впечатления человека искусства, – сэр Джеральд выслушал Проктора с интересом знатока людских душ. – Правда, у него книжный магазин и картинная галерея, но я всегда считал его скорее коммерсантом, чем художником.
Мэр сказал:
– Может быть, это потому, что вы не знали его до кончины жены? Такое может серьезно изменить человека. В каждом таятся два «я», и иногда такая трагедия выносит на поверхность одно из них – и, может быть, надолго.
Элизабет начала собирать пустые чашки. Отец её удивленно вытаращил глаза. Обычно это оставляли Энтони, помогавшему в кухне. Когда за ней закрылась дверь, сказал:
– В людских характерах постоянного мало, синьор мэр.
– Вы читаете д Аннунцио, – заметил мэр. – Он тоже утверждал, что в жизни нет ничего вечного, только смерть.
– Один мой дедушка в 1890 году повернулся лицом к стене и никогда уже больше не улыбнулся, – сказала мисс Плант.
– А почему он так сделал?
– Подробностей я уже не помню, – сказала мисс Плант, – это как-то было связано с крикетом.

***
Лейтенант Лупо прочитал донесение, которое держал в руке. Удовольствия оно ему не доставило.
«К рапорту от понедельника, принятого в 21. 15, относительно двух мужчин, прибывших на Главный вокзал. Во всех отелях и пансионах произведена проверка и контроль всех прибывших. Лиц, соответствующих указанным приметам, не обнаружено.
Считаю возможным обратить ваше внимание, что в тот же вечер отправлялись поезда в Болонью, Милан, Фаэнцу и Ароццо, не считая поездов обратно в Рим. Скорее всего, оба вышеупомянутых лица прибыли во Флоренцию для какой-то встречи и по её окончании продолжили свой путь».
Лейтенант Лупо ещё раз внимательно прочитал рапорт. Потом зачеркнул «скорее всего» и поставил «возможно». Это не так обязывающе. Теперь предстояло решить, что дальше. На полу у его стола была большая папка с надписью «Разное».
Лейтенант решил, что там рапорту самое место. Аккуратно вложил его туда и вернул папку на полку.

6. Четверг, вечер: У Зеччи
Подобно животным, которые, перебравшись в чужие края, быстро протаптывают собственную тропу к воде, устанавливают время еды, водопоя и определяют охотничьи угодья и места отдыха, руководствуясь отчасти инстинктом, отчасти опытом, оба приезжих приспособились к жизни во Флоренции, установили режим места и времени.
Поселившись в пансионе «Друзилла», вставали они поздно, заботливо занимались своим туалетом, не жалея масла для волос, лосьона после бритья и одеколона.
Одевшись и причесавшись, неторопливо шли в кафе у Понте Веккьо, где пили аперитив, а оттуда в другое кафе, где обедали. Потом отдыхали. В сумерках поднимались снова, и снова столь же заботливо занимались своей внешностью – бриться им приходилось дважды в день. Потом отправлялись в ресторан, где пили и ужинали допоздна. Перед ужином здоровяк скупал все газеты, которые были под руками, раскладывал на столе и подчеркивал текущие курсы на римской бирже, иногда их даже комментировал. Напарник тем временем изучал результаты скачек.
Их программа после ужина зависела от того, была ли назначена встреча с Марией или Диндони в кафе на Виа Торта, или были они свободны и могли поразвлечься.
У обоих уже были подружки. Выбрали они их из тех, что были в наличии в борделе на Виа Сантиссима Чара, который посетили сразу после приезда в Флоренцию. С их сутенером возникли разногласия о комиссионных, и произошел скандал. Одному из приезжих это не понравилось. Выйдя на улицу, где стоял новенький «Фиат 1200», принадлежавший сутенеру, он пинком открыл капот и перочинным ножом перерезал все шесть проводов, ведущих к свечам. Когда разъяренный хозяин хотел на него броситься, тот одним ударом выбил ему коленную чашечку, а когда альфонс упал, корчась от боли на тротуаре, присел возле него и неторопливо и отчетливо, словно разговаривая с ребенком, сказал:
– Машину можно починить, человека – нет. Капито? Понял?
И все было решено.
Когда небо начинало светлеть, мужчины возвращались в пансион, потихоньку и порознь, потому что у обоих были ключи от черного хода, и засыпали, когда Флоренция начинала пробуждаться.
Этим вечером в четверг они пришли в кафе на Виа Торта около одиннадцати.
Оказалось, что Диндони ещё нет. Сев за стол, они начали ждать.
Около получаса назад по Виа Торта шла Тина. Она провела вечер в гостях у дяди, жившего неподалеку от Римских ворот, племянники и племянницы пошли её провожать и простились с ней на углу, откуда было рукой подать до её переулка.
У тротуара стояла спортивная машина с поднятым тентом. Когда Тина шла мимо, дверца открылась и кто-то сказал:
– Привет, Тина!
– Добрый вечер, – ответила Тина, – и доброй ночи!
– Подожди, так не разговаривают со старыми друзьями! – сказал Меркурио. – Я жду тебя здесь целый час.
– Значит тебе нечего делать, вот и все.
– И да, и нет. Но я кое-что знаю, что может тебя заинтересовать.
– Сомневаюсь.
– Касается это не тебя, а твоего отца.
– Да? Тогда говори, только побыстрее.
– Ничего я тебе не скажу, пока не подойдешь ближе. Садись сюда, не бойся, никуда я тебя не увезу.
– Только попробуй, – сказала Тина. – Я тебе руль выверну и так и въеду твоей колымагою в стену.
– Верю, верю. Тогда тем более нечего бояться, иди садись, поговорим спокойно. – Он распахнул другую дверцу, и Тина, поколебавшись, села рядом с водителем.
Меркурио остался за рулем.
– Теперь ты своего добился, говори.
Меркурио, барабанивший пальцами по рулю, нервничал ещё больше, чем она. Наконец сказал:
– Твой отец несколько последних лет работал на моего. Как резчик и реставратор.
– Синьор профессор был к нему очень добр, – подтвердила Тина. – И к тебе тоже, насколько я слышала.
– Да, сердце у него доброе, – признал Меркурио, – но все имеет свои границы.
Неделю назад, когда твой отец занимался прекрасной этрусской чашей – кратером, которая нуждалась в починке, упустил её и она разбилась, да так, что теперь восстановить её невозможно. А потом он резал прекрасный кусок алебастра, резец соскочил и алебастр треснул, и теперь тоже ни на что не годен. Отец твой не виноват, это ясно. Но ясно и то, что глаза и рука у него уже не те.
– Зачем ты это мне говоришь? И какое тебе до этого дело?
– Бруно меня любит. Слушает меня, уважает мое мнение. Если я приду к нему и скажу, что Мило Зеччи работал на него многие годы, работал хорошо, и заслужил того, чтобы теперь выплачивать ему пенсию на уровне его бывшего заработка – он бы признал, что я прав, и согласился.
Тина подумала, что как ни странно, ситуацией владеет она. Сказала:
– Ты верно рассуждаешь. Я уже давно вижу, что отцу не по себе. Ему нужно бы бросить работу и отдохнуть.
– Я об этом и говорю.
– И ты мог бы это устроить?
– Наверняка.
– И что ты за это хочешь?
Меркурио повернулся к ней, не пытаясь придвинуться. Голос его зазвучал почти просительно.
– Я хотел бы как-нибудь вечером пойти куда-нибудь с тобой.
– Куда?
– В кино. В ресторан, поужинать, потанцевать. Куда захочешь.
– А чем это кино, или ужин, или что-то кончится? – В её голосе ясно звучала ирония.
– Я отвезу тебя обратно.
– Куда?
– Домой, куда же еще.
– Рассчитываешь ли ты, что мы займемся любовью?
– Если ты этого захочешь, – покорно согласился Меркурио.
Тина расхохоталась.
– Если ты этого захочешь… – наконец выговорила она. – Вот это здорово! Я ещё не слышала, чтобы девушке принадлежало решающее слово. Просто необычайно здорово! – Выходя из машины, она ещё смеялась. – Я об этом подумаю, уважаемый синьор Меркурио!
Услышав, как за её спиной рванула с места машина, она снова тихонько рассмеялась.
Дома скандал был в разгаре. Тина попыталась ускользнуть, но мать повелительным жестом призвала её обратно.
– Может быть тебе удастся уговорить отца взяться за ум! Попытайся!
– Если он тебя не слушает, то меня тем более.
– А ты попробуй! Может быть и справимся общими усилиями. Он просто зациклился на двух мыслях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27