И само лицо человека напротив внезапно стало буднично-земным. В его темных глазах появилось выражение враждебности и одновременно страдания.
– И что вы там себе вообразили? Небось подумали, что это мы его убили? – Руджеро произнес эти слова в простоватой манере человека, не привыкшего говорить обиняками.
Я промолчал.
– Я убил Филиппо? Вот этими руками? – вновь заговорил Танкис, посчитав мое молчание знаком согласия. Глаза его наполнились слезами так внезапно, что он не успел отвернуться, чтобы скрыть их. – Если бы вы знали нас раньше, если бы вы видели нас вместе, вы бы такого никогда не подумали, – тихо произнес он, укрывшись от моих глаз в углу комнаты.
Я был в затруднительном положении.
– Но вы ведь угрожали Боборе Солинасу! – только и смог ответить я.
– Боборе Солинас был самым паршивым, мерзким негодяем из всех живущих на свете. И если бы Филиппо не сделал этого, не заткнул бы ему раз и навсегда его треклятую глотку, эту яму выгребную, то я сам бы с радостью это сделал. Но у Филиппо хватило смелости так поступить, а у меня – нет. Только в этом я повинен. Ведь Филиппо был из тех, кто делает все не раздумывая. Когда я приехал домой, чтоб взять чистое белье и одежду, я был зол как тысяча чертей… Этот негодяй развлекался тем, что жизни не давал добрым людям и болтал о том, о чем не следует! Я все выложил братьям, это правда, кому же еще я мог такое рассказать? Я сказал, что готов убить его своими руками. Вот что я сказал тогда, конечно, прям так и сказал. Но не убил, а пошел и улегся спать, я был совсем разбит, на ногах уже не стоял от усталости. Элиас пошел себе работать, а Филиппо сидел и вырезал своих солдатиков. Потом, когда я проснулся, и двух часов еще не прошло, вот вам крест, оказалось, что я в доме один… Ну а остальное вы сами знаете…
– То есть вы хотите сказать, что братец ваш меньшой… как бы это выразиться… взял на себя это… вместо вас?
– Да ведь он же хорошо меня знал… Знал, что я никогда на такое не отважусь. А вот он. Такие, как он, ни в чем преграды не видят. Когда его забраковали на призывной медкомиссии, я ему тогда сказал, пусть, мол, приезжает и поживет у меня немножко. И он успокоился, он ведь не был сумасшедшим, господин адвокат, этот парнишка был мудрее нас с вами. Что он от жизни получил? У него из рук вырвался тот журавль, который ему и в небе был дорог. Но он говорил, что не хочет сдаваться, что ему уже обещали, что можно будет еще раз попытаться. Так вот и получалось, что в конце-то концов это он меня утешал, не я его. Это же надо, какой ужас вам на ум пришел, господин адвокат!
– Ему пообещали? Кто же? – спросил я.
– Лейтенант-военврач, что его осматривал, этот, как его, доктор Фантини. Филиппо только о нем и говорил, лейтенант для него был настоящий герой! И кто уж только не уговаривал Филиппо, что доктор, мол, это так просто сказал, чтобы не огорчать его, чтобы надежды последней не лишать. Но Филиппо уперся, он был уверен, что Фантини к нему по-хорошему отнесся, что с его помощью у Филиппо еще одна попытка будет… А я ему говорил: не надейся, мол, понапрасну… Так и шло, пока однажды вечером, как я с огорода вернулся, я нашел его тут, сидит на земле, вон в том углу. Я даже напугался. А он… А он чуть меня увидел, бежит сразу ко мне, обнимает и говорит, что к нему приходил этот военврач, что он ушел только с полчаса назад. Не сойти, Филиппо сказал, мне с этого места, но лейтенант сказал, что уже занимался его делом, и пообещал ему, что если тот достанет медицинское свидетельство, то все уладится. Филиппо тогда был бледный, с красными глазами, как будто плакал, никак не мог утихомириться… но у него не было черных мыслей. Он заставил Элиаса сходить с ним к одному доктору, доке по этой части. Мы так подумали: вреда в том никакого нет, чего понапрасну тетушек тревожить-то. И вот начался наш крестный путь по врачам…
– Я все знаю, я разговаривал с профессором Пулигедду.
– И значит, вам все известно и про те ужасы, что он раскопал, про те… что и подумать-то дико…
– Вы имеете в виду… домогательства?
На Руджеро Танкиса это слово произвело впечатление разорвавшейся бомбы.
– Элиас чуть этого докторишку не зашиб, потому что такое даже и говорить не след…
– Могу себе представить.
– А раз так, если можете себе представить, то представьте себе мальчишку с золотыми руками, о котором всю жизнь заботились…
– У меня складывается впечатление, что вы неверно истолковали слова профессора Пулигедду… Иногда приходится использовать определенные термины, которые, возможно, кому-то не понравятся… Он только выдвинул гипотезу… на основе медицинских наблюдений…
Руджеро Танкис всем телом резко подался вперед.
– Гипотезы, по-вашему? – спросил он, со всей силы опрокинув стул на пол, после чего пошел в мою сторону. Я отступил, желая держаться от него подальше. Танкиса раздирали противоречивые чувства, это было видно по лицу. – Нельзя такое говорить! Гипотезы там всякие! Таким только скоты занимаются, не люди! А вы тоже хороши. Приходите ко мне, чтобы строить догадки, обзываете меня убийцей. Если бы речь шла о том подонке Солинасе, то, по мне, и ладно, но дело-то касается… моего брата! – Он замолчал и задохнулся от глухих рыданий.
– Мы с вами на одной стороне, – сказал я, подойдя к нему ближе. – Не надо так убиваться… Так мы ничего не решим…
И в этот миг на площадке перед сторожкой залаял Муратцану.
Этого было достаточно, чтобы Руджеро Танкис взял себя в руки.
В два прыжка он очутился перед дверью, распахнул ее.
– Кто там? – крикнул он в темноту. Потом обернулся ко мне. – А вот и кавалерия подоспела, – сказал он.
* * *
– Вы что, тоже гуляли по здешним местам? – спросил я у старшего инспектора Поли, пока садился в двуколку, на которой он приехал за мной в Предас-Арбас.
– Шутки здесь неуместны! Я мог бы поклясться, что вы меня не послушаете. Как еще я должен объяснять, чтобы до вас наконец дошло, что так рисковать нельзя? Ради бога! Как вы только можете вот так запросто, не говоря никому ни слова, отправиться домой к тому, кто, возможно, уже совершил два убийства. Перестаньте наконец вытворять, что в голову взбредет…
Двуколка, подпрыгивая на ухабах, везла нас в город. Дождевые капли отскакивали от лошадиной спины. Темнота вокруг стала густой и тягучей.
– Не было никакого риска, – отозвался я. – Более того, я увидел нечто неожиданное.
– И что это, по-вашему?
– Я увидел убитого горем человека. Он по-настоящему страдает, инспектор. Я вас уверяю, мы ошибались от начала до конца. Нужно начинать все сызнова.
Инспектор Поли высунул голову из-под навеса.
– Все еще льет? – то ли спросил, то ли констатировал он.
– Руджеро Танкис никого не убивал, Поли. – Я рассуждал вслух, стараясь поймать и удержать нить разговора.
– Ну, тогда Филиппо Танкис убил Солинаса, а потом покончил с собой. А мы с вами напрасно теряем время…
– Нет, он не покончил с собой. Этого просто не может быть. Возможно, мы пытаемся объединить два совершенно разрозненных факта.
– Ничего другого я от вас и не ждал: вы предлагаете самый сложный путь. Итак, какими начальными данными мы располагаем? Молодой человек с определенными… отклонениями оказался на месте убийства. Случайно или нет?
– Давайте пока оставим в стороне проблему Солинаса. Быть может, это всего лишь еще одна запутанная нить и она добавилась позже к уже запутанному клубку…
– А именно к чему?
– К сексуальным домогательствам, жертвой которых стал Филиппо Танкис, старший инспектор! Вот откуда, по-моему, начинается вся история. Братья утверждают, что не верят этому, но их тоже гложет червь сомнений, да еще как…
– Хорошо, я попробую сейчас оценить ситуацию с вашей точки зрения. Итак, с одной стороны – смерть Солинаса. Скажем, у Танкиса выдался час, когда он случайно освободился от опеки родных, и он оказался замешанным в убийстве… К тому времени уже возникла история с сексуальными домогательствами, разумеется, если они вообще имели место… Как же связать все это со смертью Танкиса в тюремной камере? Теперь уж я думаю, что нам было бы легче, если бы он действительно сам свел счеты с жизнью!
Нечего возразить, все выглядело безупречно. И все это было ошибкой.
Двуколка запрыгала по булыжникам мостовой.
– Остановите здесь, я уже приехал.
– Доброй ночи, дорогой адвокат, подождем с нашим делом до утра, как говорится – утро вечера мудренее!
Первая ступенька лестницы скрипит. И на ней, так мне снилось, сидит мой отец. «Я слишком рано вас покинул, я едва успел увидеть, как ты начал подрастать, – говорит он. Потом он сутулится, вбирает голову в плечи и продолжает: – Но я все равно доволен. Мне не в чем тебя упрекнуть, слава богу, у вас ни в чем нет недостатка. Ни у тебя, ни у твоего брата, ни у матери».
«Да, ни в чем недостатка… У нас все есть, но, отец, вы правы, слишком рано вы от нас ушли…»
В моем сне отец снимает шляпу, он еще молодой, а я – еще ребенок, мне пять лет. «Куда вы уехали перед самой смертью?» – спрашиваю я у него. «Я был в море, – говорит он, – как раз напротив Ливорно. Была буря, сынок, целых два дня штормило. И дождь лил такой сильный, что не было видно ни зги. Совсем как сейчас. – И он пальцем показал куда-то за окно. – Ничего нельзя было сделать. Совершенно ничем нельзя было помочь. Вот как оно случилось, без предупреждения, внезапно я почувствовал, как сердце взрывается у меня в груди. И я упал. С нами не было ни одного врача…»
Я проснулся от собственного крика.
И теперь я лежал, и мне было трудно дышать. Где-то высоко над потолочными балками фыркали и клокотали тучи. Словно великаны, негромко переговариваясь, играли в кости, поставив на кон этот клочок земли.
В неверном свете спички я едва разглядел циферблат будильника. Было три часа ночи. А потом было четыре часа утра, и великаны затеяли драку, отвешивая друг другу полновесные оплеухи, от чего дом содрогался до самого основания.
Я услышал, как мать спускается в кухню. Когда я присоединился к ней, она раздувала огонь в камине.
– Вам тоже не спится? – спросил ее я.
– А кто может спать в такую-то ночь, – сказала она, не прекращая своего занятия.
Теперь мать молчала, глядя, как вокруг камина пляшут красноватые блики… с сухим потрескиванием вылетают искорки. Раймонда ведь еще совсем молодая: у нее гладкая кожа, черные волосы. Она устроилась на маленькой скамеечке из кованого железа и тихонько ждет, протягивая руки к огню. Она не хочет ложиться, и по спине у нее то и дело пробегает озноб от бессонницы. На улице ливень превратился в настоящую вакханалию, в пляски с кастаньетами и колокольцами. Раймонда съежилась, сжалась в маленький темный комочек, напоминающий в свете пламени драгоценный обсидиан.
Я сплю с широко открытыми глазами, сидя за столом, как будто жду завтрака. Мне пять лет. Ни мать, ни я ничего не говорим, и наше молчание вторит оглушительному грохоту за окном. Я слушаю эту печальную и сосредоточенную тишину.
Мой брат спит, его-то гроза не разбудила.
Отец спускается в кухню. Он одет по итальянской континентальной моде, на нем жилет. На руке у него висит свернутый плащ.
Все готово к путешествию: сначала отец поедет в карете до Террановы, а потом на большом корабле поплывет по морю в Ливорно. Все готово: кожаный чемодан побольше – для белья и одежды, еще один, поменьше, – для папок с бумагами. И сверток с нехитрой снедью.
Раймонда встает и подходит к отцу только тогда, когда он начинает надевать плащ. «Поезжай с Богом!» – тихо шепчет она ему, прикасаясь жаркой ладонью к его лицу. Потом отец берет чемодан, тот, что побольше, и направляется к выходу. Он готов к тому, что на улице его немедленно поглотит ливень. Мать с маленьким чемоданом и свертком идет за ним следом. Родители подходят почти к самой двери, когда отец вдруг ставит чемодан и возвращается. Он подходит ко мне сзади, ерошит мои волосы, потом целует меня в затылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– И что вы там себе вообразили? Небось подумали, что это мы его убили? – Руджеро произнес эти слова в простоватой манере человека, не привыкшего говорить обиняками.
Я промолчал.
– Я убил Филиппо? Вот этими руками? – вновь заговорил Танкис, посчитав мое молчание знаком согласия. Глаза его наполнились слезами так внезапно, что он не успел отвернуться, чтобы скрыть их. – Если бы вы знали нас раньше, если бы вы видели нас вместе, вы бы такого никогда не подумали, – тихо произнес он, укрывшись от моих глаз в углу комнаты.
Я был в затруднительном положении.
– Но вы ведь угрожали Боборе Солинасу! – только и смог ответить я.
– Боборе Солинас был самым паршивым, мерзким негодяем из всех живущих на свете. И если бы Филиппо не сделал этого, не заткнул бы ему раз и навсегда его треклятую глотку, эту яму выгребную, то я сам бы с радостью это сделал. Но у Филиппо хватило смелости так поступить, а у меня – нет. Только в этом я повинен. Ведь Филиппо был из тех, кто делает все не раздумывая. Когда я приехал домой, чтоб взять чистое белье и одежду, я был зол как тысяча чертей… Этот негодяй развлекался тем, что жизни не давал добрым людям и болтал о том, о чем не следует! Я все выложил братьям, это правда, кому же еще я мог такое рассказать? Я сказал, что готов убить его своими руками. Вот что я сказал тогда, конечно, прям так и сказал. Но не убил, а пошел и улегся спать, я был совсем разбит, на ногах уже не стоял от усталости. Элиас пошел себе работать, а Филиппо сидел и вырезал своих солдатиков. Потом, когда я проснулся, и двух часов еще не прошло, вот вам крест, оказалось, что я в доме один… Ну а остальное вы сами знаете…
– То есть вы хотите сказать, что братец ваш меньшой… как бы это выразиться… взял на себя это… вместо вас?
– Да ведь он же хорошо меня знал… Знал, что я никогда на такое не отважусь. А вот он. Такие, как он, ни в чем преграды не видят. Когда его забраковали на призывной медкомиссии, я ему тогда сказал, пусть, мол, приезжает и поживет у меня немножко. И он успокоился, он ведь не был сумасшедшим, господин адвокат, этот парнишка был мудрее нас с вами. Что он от жизни получил? У него из рук вырвался тот журавль, который ему и в небе был дорог. Но он говорил, что не хочет сдаваться, что ему уже обещали, что можно будет еще раз попытаться. Так вот и получалось, что в конце-то концов это он меня утешал, не я его. Это же надо, какой ужас вам на ум пришел, господин адвокат!
– Ему пообещали? Кто же? – спросил я.
– Лейтенант-военврач, что его осматривал, этот, как его, доктор Фантини. Филиппо только о нем и говорил, лейтенант для него был настоящий герой! И кто уж только не уговаривал Филиппо, что доктор, мол, это так просто сказал, чтобы не огорчать его, чтобы надежды последней не лишать. Но Филиппо уперся, он был уверен, что Фантини к нему по-хорошему отнесся, что с его помощью у Филиппо еще одна попытка будет… А я ему говорил: не надейся, мол, понапрасну… Так и шло, пока однажды вечером, как я с огорода вернулся, я нашел его тут, сидит на земле, вон в том углу. Я даже напугался. А он… А он чуть меня увидел, бежит сразу ко мне, обнимает и говорит, что к нему приходил этот военврач, что он ушел только с полчаса назад. Не сойти, Филиппо сказал, мне с этого места, но лейтенант сказал, что уже занимался его делом, и пообещал ему, что если тот достанет медицинское свидетельство, то все уладится. Филиппо тогда был бледный, с красными глазами, как будто плакал, никак не мог утихомириться… но у него не было черных мыслей. Он заставил Элиаса сходить с ним к одному доктору, доке по этой части. Мы так подумали: вреда в том никакого нет, чего понапрасну тетушек тревожить-то. И вот начался наш крестный путь по врачам…
– Я все знаю, я разговаривал с профессором Пулигедду.
– И значит, вам все известно и про те ужасы, что он раскопал, про те… что и подумать-то дико…
– Вы имеете в виду… домогательства?
На Руджеро Танкиса это слово произвело впечатление разорвавшейся бомбы.
– Элиас чуть этого докторишку не зашиб, потому что такое даже и говорить не след…
– Могу себе представить.
– А раз так, если можете себе представить, то представьте себе мальчишку с золотыми руками, о котором всю жизнь заботились…
– У меня складывается впечатление, что вы неверно истолковали слова профессора Пулигедду… Иногда приходится использовать определенные термины, которые, возможно, кому-то не понравятся… Он только выдвинул гипотезу… на основе медицинских наблюдений…
Руджеро Танкис всем телом резко подался вперед.
– Гипотезы, по-вашему? – спросил он, со всей силы опрокинув стул на пол, после чего пошел в мою сторону. Я отступил, желая держаться от него подальше. Танкиса раздирали противоречивые чувства, это было видно по лицу. – Нельзя такое говорить! Гипотезы там всякие! Таким только скоты занимаются, не люди! А вы тоже хороши. Приходите ко мне, чтобы строить догадки, обзываете меня убийцей. Если бы речь шла о том подонке Солинасе, то, по мне, и ладно, но дело-то касается… моего брата! – Он замолчал и задохнулся от глухих рыданий.
– Мы с вами на одной стороне, – сказал я, подойдя к нему ближе. – Не надо так убиваться… Так мы ничего не решим…
И в этот миг на площадке перед сторожкой залаял Муратцану.
Этого было достаточно, чтобы Руджеро Танкис взял себя в руки.
В два прыжка он очутился перед дверью, распахнул ее.
– Кто там? – крикнул он в темноту. Потом обернулся ко мне. – А вот и кавалерия подоспела, – сказал он.
* * *
– Вы что, тоже гуляли по здешним местам? – спросил я у старшего инспектора Поли, пока садился в двуколку, на которой он приехал за мной в Предас-Арбас.
– Шутки здесь неуместны! Я мог бы поклясться, что вы меня не послушаете. Как еще я должен объяснять, чтобы до вас наконец дошло, что так рисковать нельзя? Ради бога! Как вы только можете вот так запросто, не говоря никому ни слова, отправиться домой к тому, кто, возможно, уже совершил два убийства. Перестаньте наконец вытворять, что в голову взбредет…
Двуколка, подпрыгивая на ухабах, везла нас в город. Дождевые капли отскакивали от лошадиной спины. Темнота вокруг стала густой и тягучей.
– Не было никакого риска, – отозвался я. – Более того, я увидел нечто неожиданное.
– И что это, по-вашему?
– Я увидел убитого горем человека. Он по-настоящему страдает, инспектор. Я вас уверяю, мы ошибались от начала до конца. Нужно начинать все сызнова.
Инспектор Поли высунул голову из-под навеса.
– Все еще льет? – то ли спросил, то ли констатировал он.
– Руджеро Танкис никого не убивал, Поли. – Я рассуждал вслух, стараясь поймать и удержать нить разговора.
– Ну, тогда Филиппо Танкис убил Солинаса, а потом покончил с собой. А мы с вами напрасно теряем время…
– Нет, он не покончил с собой. Этого просто не может быть. Возможно, мы пытаемся объединить два совершенно разрозненных факта.
– Ничего другого я от вас и не ждал: вы предлагаете самый сложный путь. Итак, какими начальными данными мы располагаем? Молодой человек с определенными… отклонениями оказался на месте убийства. Случайно или нет?
– Давайте пока оставим в стороне проблему Солинаса. Быть может, это всего лишь еще одна запутанная нить и она добавилась позже к уже запутанному клубку…
– А именно к чему?
– К сексуальным домогательствам, жертвой которых стал Филиппо Танкис, старший инспектор! Вот откуда, по-моему, начинается вся история. Братья утверждают, что не верят этому, но их тоже гложет червь сомнений, да еще как…
– Хорошо, я попробую сейчас оценить ситуацию с вашей точки зрения. Итак, с одной стороны – смерть Солинаса. Скажем, у Танкиса выдался час, когда он случайно освободился от опеки родных, и он оказался замешанным в убийстве… К тому времени уже возникла история с сексуальными домогательствами, разумеется, если они вообще имели место… Как же связать все это со смертью Танкиса в тюремной камере? Теперь уж я думаю, что нам было бы легче, если бы он действительно сам свел счеты с жизнью!
Нечего возразить, все выглядело безупречно. И все это было ошибкой.
Двуколка запрыгала по булыжникам мостовой.
– Остановите здесь, я уже приехал.
– Доброй ночи, дорогой адвокат, подождем с нашим делом до утра, как говорится – утро вечера мудренее!
Первая ступенька лестницы скрипит. И на ней, так мне снилось, сидит мой отец. «Я слишком рано вас покинул, я едва успел увидеть, как ты начал подрастать, – говорит он. Потом он сутулится, вбирает голову в плечи и продолжает: – Но я все равно доволен. Мне не в чем тебя упрекнуть, слава богу, у вас ни в чем нет недостатка. Ни у тебя, ни у твоего брата, ни у матери».
«Да, ни в чем недостатка… У нас все есть, но, отец, вы правы, слишком рано вы от нас ушли…»
В моем сне отец снимает шляпу, он еще молодой, а я – еще ребенок, мне пять лет. «Куда вы уехали перед самой смертью?» – спрашиваю я у него. «Я был в море, – говорит он, – как раз напротив Ливорно. Была буря, сынок, целых два дня штормило. И дождь лил такой сильный, что не было видно ни зги. Совсем как сейчас. – И он пальцем показал куда-то за окно. – Ничего нельзя было сделать. Совершенно ничем нельзя было помочь. Вот как оно случилось, без предупреждения, внезапно я почувствовал, как сердце взрывается у меня в груди. И я упал. С нами не было ни одного врача…»
Я проснулся от собственного крика.
И теперь я лежал, и мне было трудно дышать. Где-то высоко над потолочными балками фыркали и клокотали тучи. Словно великаны, негромко переговариваясь, играли в кости, поставив на кон этот клочок земли.
В неверном свете спички я едва разглядел циферблат будильника. Было три часа ночи. А потом было четыре часа утра, и великаны затеяли драку, отвешивая друг другу полновесные оплеухи, от чего дом содрогался до самого основания.
Я услышал, как мать спускается в кухню. Когда я присоединился к ней, она раздувала огонь в камине.
– Вам тоже не спится? – спросил ее я.
– А кто может спать в такую-то ночь, – сказала она, не прекращая своего занятия.
Теперь мать молчала, глядя, как вокруг камина пляшут красноватые блики… с сухим потрескиванием вылетают искорки. Раймонда ведь еще совсем молодая: у нее гладкая кожа, черные волосы. Она устроилась на маленькой скамеечке из кованого железа и тихонько ждет, протягивая руки к огню. Она не хочет ложиться, и по спине у нее то и дело пробегает озноб от бессонницы. На улице ливень превратился в настоящую вакханалию, в пляски с кастаньетами и колокольцами. Раймонда съежилась, сжалась в маленький темный комочек, напоминающий в свете пламени драгоценный обсидиан.
Я сплю с широко открытыми глазами, сидя за столом, как будто жду завтрака. Мне пять лет. Ни мать, ни я ничего не говорим, и наше молчание вторит оглушительному грохоту за окном. Я слушаю эту печальную и сосредоточенную тишину.
Мой брат спит, его-то гроза не разбудила.
Отец спускается в кухню. Он одет по итальянской континентальной моде, на нем жилет. На руке у него висит свернутый плащ.
Все готово к путешествию: сначала отец поедет в карете до Террановы, а потом на большом корабле поплывет по морю в Ливорно. Все готово: кожаный чемодан побольше – для белья и одежды, еще один, поменьше, – для папок с бумагами. И сверток с нехитрой снедью.
Раймонда встает и подходит к отцу только тогда, когда он начинает надевать плащ. «Поезжай с Богом!» – тихо шепчет она ему, прикасаясь жаркой ладонью к его лицу. Потом отец берет чемодан, тот, что побольше, и направляется к выходу. Он готов к тому, что на улице его немедленно поглотит ливень. Мать с маленьким чемоданом и свертком идет за ним следом. Родители подходят почти к самой двери, когда отец вдруг ставит чемодан и возвращается. Он подходит ко мне сзади, ерошит мои волосы, потом целует меня в затылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17