— Мы признаем крещение намерения.
Банкнота лежала перед нами, ждала, что мы ее подберем. Никто не шевельнулся. Священник сказал:
— Вы еще успеете все отменить. Остальное я возьму на себя. Говорил он так, словно увещевал леди Макбет, обещая ей, чтобы отмыть руки, нечто лучшее, чем все аравийские благовония.
— Неужели и впрямь это так важно? — вдруг сказал Генри. — Конечно, я не католик, но я не понимаю…
— Она была бы счастливей…
— Да почему же?
— Церковь дает свои блага, мистер Майлз, и берет на себя многие обязанности. Есть заупокойные службы, постоянные молитвы. Мы помним наших мертвых, — добавил он, а я подумал: «Как вы их помните? Теории у вас хорошие. Вы говорите, что каждый человек важен. Волосы сочтены — но я просто чувствую рукой ее волосы, я не забыл тонкий пушок пониже затылка, когда она лежала на моей кровати лицом вниз. Мы тоже помним своих мертвых».
Заметив, что Генри поддается, я бестрепетно солгал:
— У нас нет совершенно никаких оснований думать, что она обратилась.
— Правда, сестра сказала…— начал Генри, но я не дал ему кончить:
— Она бредила перед смертью. Отец Кромптон сказал:
— Я бы никогда не посмел вмешаться, мистер Майлз, если бы у меня не было серьезных оснований.
— За несколько дней до смерти, — сказал я, — миссис Майлз написала мне. Когда вы ее видели?
— Примерно тогда же. Дней пять-шесть назад.
— Очень странно, что она об этом не пишет.
— Возможно… да, возможно, она не вполне доверяла вам.
— Возможно, вы спешите с выводами. Многие интересуются вашей верой, расспрашивают о ней, но совсем не собираются стать католиками. — Я быстро обернулся к Генри: — Глупо все менять. Распоряжение отдали, народ пригласили. Сара не была фанатичной. Кто-кто, а она бы не хотела никого беспокоить из-за прихоти. В конце концов, — я глядел на Генри, — все может быть вполне по-христиански. Конечно, Сара не христианка. Мы не видели никаких признаков. Но вы дадите отцу Кромптону денег на мессу…
— Не нужно. Я утром отслужил. Он впервые шевельнулся, повел рукой, словно увидел, что покачнулась стена, и пригнулся, хотя бомба уже упала. — Я буду поминать ее каждый день.
— Спасибо, отец, — с облегчением сказал Генри, как будто это все улаживало. И подвинул сигареты.
— Не совсем удобно говорить это, мистер Майлз, но, видимо, вы не понимаете, какой хороший человек ваша жена.
— Я ее очень любил, — сказал Генри.
— Многие любили ее, — сказал я.
Отец Кромптон взглянул на меня как учитель, которого перебил самый сопливый ученик с задней парты.
— Быть может, недостаточно, — сказал он.
— Что ж, — сказал я, — если вернуться к нашей теме, переиграть уже нельзя. Потом, это вызовет толки. Вы не хотите толков, Генри?
— Ни в коем случае!
— В «Тайме» есть объявление. Пришлось бы писать снова. Люди замечают такие вещи. Пойдут сплетни. Вы не кто-нибудь, Генри. И телеграммы придется посылать. Многие отправили в крематорий венки. Вы понимаете…
— Не совсем.
— То, о чем вы просите, неразумно.
— Мне кажется, мистер Бендрикс, у вас очень странная система ценностей.
— Вы же не верите, что кремация не даст телу воскреснуть?
— Конечно, не верю. Я свои доводы привел. Если мистеру Майлзу их недостаточно, говорить не о чем.
Он встал, и только тут я увидел, как он уродлив. Сидя он хотя бы казался величественным, но у него были слишком короткие ноги. Он был маленький и словно бы отошел куда-то далеко.
Генри сказал:
— Если бы вы пришли чуть пораньше, отец… Прощу вас, не думайте…
— Я ничего плохого не думаю о вас, мистер Майлз.
— Наверное, думаете обо мне? — с вызовом спросил я.
— Не беспокойтесь, мистер Бендрикс. Вы уже не можете ей повредить. Наверное, наслушавшись исповедей, легко опознать ненависть. Он протянул Генри руку, повернувшись ко мне спиной. Я хотел сказать: «Вы неправы. Не ее я ненавижу. И насчет Генри вы ошиблись. Он развратил ее, не я». Я хотел себя защитить: «Я любил ее», — но ведь, наслушавшись исповедей, они умеют различить и любовь.
— Следующая — Хампстед, — сказала Сильвия.
— Вам надо к матери?
— Я выйду на Голдерз-Грин, покажу дорогу. По вторникам я к ней не хожу.
Она проводила меня до станции и хотела уйти. Я все удивлялся, зачем она так беспокоится. Никогда не видел в себе ничего, что может понравиться женщинам, а теперь — тем более. Горе и досада — как ненависть, человек становится уродливым от жалости к себе. И каким эгоистом к тому же! Я не мог стать для Сильвии учителем, я ничего не мог ей дать, но я боялся того, что меня ждет в ближайшие полчаса. Если я буду один, за мной будут шпионить, пытаясь понять, кем я был Саре, кто кого бросил. С красивой Сильвией — дело другое.
— Как же я пойду, я так одета!.. — запротестовала она. Я видел, что она польщена. Я знал, что могу увести ее от Уотербери. Его карта бита. Если я захочу, он будет слушать Бартока один.
— Мы станем сзади, — сказал я. — Может быть, вы просто шли мимо.
— Спасибо, хоть черные, — сказала она про брюки. В такси я положил ей впрок руку на колено, но дальше действовать не хотел. Труба в крематории дымилась, на посыпанных гравием дорожках полузастыли лужи. Навстречу шло много людей, с других похорон, и вид у них был такой бодрый, словно они сбежали из скучных гостей.
— Вот тут, — сказала Сильвия. Вы хорошо знаете эти места.
— Папу хоронили, два года назад.
Когда мы пришли в часовню, все расходились. Расспросы про поток сознания слишком задержали меня. Боль как-то странно, условно меня кольнула. Я так и не увидел мертвую Сару и тупо подумал, что это ее дым стлался над пригородными садами. Генри шел один, ничего не различая; он плакал и меня не заметил. Других я не знал, кроме Мэллока, тот был в цилиндре. С неудовольствием взглянув на меня, он быстро прошел мимо. Человек пять были, видимо, чиновниками. Был ли среди них Данстан? Но это не очень важно. С мужьями шли жены. Кому-кому, а им церемония понравилась, я понимал это даже по их шляпам. Когда Сары нет, женам как-то легче.
— Простите, — сказала Сильвия.
— Вы не виноваты.
Я думал: «Если бы мы ее набальзамировали, женам никогда бы не знать покоя. Их можно было бы сравнивать и с мертвым телом».
Вышел Смитт и быстро зашлепал по лужам, ни с кем не заговаривая. Какая-то дама сказала:
— Картеры нас пригласили на уик-энд.
— Уйти мне? — спросила Сильвия.
— Нет, нет, — сказал я. — Мне с вами лучше.
Я подошел к часовне и заглянул туда. Дорожка к печи была сейчас пуста, одни венки вынесли, другие вносили. В углу молилась старая женщина, словно актер из другой пьесы, оказавшийся на сцене, когда вдруг подняли занавес. Сзади послышался знакомый голос:
— Печальная встреча, сэр. Рад вас встретить там, где все обиды кончаются.
— И вы тут, Паркие! — воскликнул я.
— Увидел объявление в «Тайме», сэр, и отпросился у мистера Сэ-виджа.
— Вы всегда провожаете досюда своих подопечных?
— Она была очень хорошая, сэр, — с упреком сказал он. — Как-то она спросила у меня дорогу. А у них, на этой вечеринке, дала мне бокал хереса.
— Южноафриканского? — жалобно спросил я.
— Не знаю, сэр, но как она его давала… Мало таких, как она. И мальчик, он тоже… Все время о ней говорит.
— Как он?
— Хворает, сэр. Совсем расхворался. Живот болит.
— Врач был?
— Нет еще, сэр. Я верю в природу. До поры до времени, конечно. Я оглядел чужих людей, знавших Сару, и спросил:
— Кто они, Паркие?
— Девицу я не знаю, сэр.
— Она со мной.
— Простите. Вон сэр Уильям Мэллок.
— Его я знаю.
— Джентльмен, который обошел лужу, — начальник отдела.
— Данстан? • — Именно, сэр.
— Сколько вы знаете, Паркие!
Я думал, ревности нет, я соглашался разделить ее с кем угодно, только бы она жила, но тут проснулась былая ненависть.
— Сильвия! — позвал я, словно Сара меня слышит. — Где вы сегодня обедаете?
— Я обещала Питеру…
— Питеру?
— Ну, Уотербери.
— Плюньте.
«Здесь ты? — спросил я Сару. — Смотришь ты на меня? Видишь, я без тебя обхожусь. Это нетрудно». Ненависть могла верить в посмертную жизнь; только любовь знала, что Сара мертва, как мертвая птица.
Входили новые люди, и женщина у перилец растерянно встала. Она чуть не влезла в чужие похороны.
— Я бы хотела позвонить…
Ненависть, словно скука, застилала вечер. Теперь, не любя, я должен был играть любовь и чувствовал вину еще до преступления — зачем я втянул в свой лабиринт невинную жертву? Половой акт может быть полной ерундой, но в мои годы знаешь, что он может стать и всем на свете. Я-то в безопасности, а вот в этом ребенке вдруг да и сработает какой-нибудь невроз. В конце вечера я буду очень неловок, и сама эта неловкость (или даже бессилие) может тронуть ее, а если я проявлю прыть, и это способно тронуть. Я попросил Сару: «Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня».
Сильвия сказала:
— Я скажу, мама больна.
Вот, готова солгать. Питеру конец. Бедный он бедный! Теперь мы с ней сообщники. Она стояла в черных штанах, среди подмерзших луж, а я думал:
«Тут и начнется долгое будущее…» — и попросил Сару: «Вызволи! Я не хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя». Седая женщина спешила ко мне по лужам.
— Вы не мистер Бендрикс? — спросила она.
— Да.
— Сара мне говорила…— сказала она и замялась, а я глупо понадеялся, что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить. — Она говорила, что вы ее лучший друг.
— Один из друзей.
— А я ее мать.
Я даже не помнил, что мать жива. У нас было столько тем, что целые страны нашей жизни оставались белыми, как на карте, — потом закрасим…
— Вы и не слыхали обо мне?
— В сущности…
— Генри меня не любил, так что я держалась подальше. Она говорила разумно, спокойно, а слезы лились сами собой. Мужья с женами ушли, чужие люди проходили мимо нас троих в часовню. Паркие думал, видимо, что чем-то может помочь мне, но стоял в стороне, как он бы сказал — знал свое место.
— Я хочу попросить вас о большой услуге, — сказала мать Сары. Я старался вспомнить ее фамилию — Камерон, Чендлер? — Сегодня я так спешила, ехала…— она машинально смахнула слезы, словно пыль тряпкой. «Бертрам,-подумал я. — А, вот! Бертрам».
— Да, миссис Бертрам? — сказал я.
— Я забыла взять деньги.
— К вашим услугам.
— Не одолжите ли вы мне фунт? Понимаете, мне надо пообедать в городе. У нас в Грейт Миссинден рано закрывают.
Она снова смахнула слезы, и что-то напомнило мне Сару — какая-то простота в горе, какая-то двойственность, быть может. Интересно, слишком ли часто «трогала» она Генри? Я сказал:
— Пообедаем вместе.
— Что вы, не беспокойтесь!
— Я любил Сару.
— И я.
Я пошел к Сильвии и сказал:
— Это ее мать. Я должен покормить ее. Простите. Можно" я вам позвоню?
— Конечно.
— В книжке вы есть?
— Он есть, — мрачно ответила она.
— Ну, на той неделе.
— Очень буду рада, — она протянула руку. — До свидания.
Я видел, что она знает: время упущено. Слава Богу, это еще ничего не значило — пожалеет немного в метро, невпопад ответит своему Питеру сквозь музыку Бартока. Оборачиваясь к миссис Бертрам, я снова сказал Саре: «Видишь, я тебя люблю». Но любовь, наверное, труднее расслышать, чем ненависть.
Когда мы подходили к воротам, я заметил, что Паркие исчез. Видимо, решил, что он мне больше не нужен.
Мы с миссис Бертрам отправились в «Изола Белла». Я не хотел идти туда, где мы бывали с Сарой, а сейчас, конечно, стал сравнивать этот ресторан с теми. Ни Сара. ни я нигде не пили кьянти, теперь я пил его и об этом думал. Мог бы я заказать и наше любимое бордо, но я и так непрерывно о ней помнил. Пустота была заполнена ею.
— Мне не понравились похороны, — сказала миссис Бертрам.
— Простите?
— Они бесчеловечные. Как конвейер.
— Нет, ничего. В конце концов, помолились.
— Этот священник, он священник?
— Я его не видел.
— Он говорил, что мы сольемся в Великом Духе. Я долго не могла понять. Думала, в великом ухе. — Слезы закапали в суп. — Я чуть не засмеялась, а Генри заметил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22