В полумраке слабо светились приборы,
свет навигационных огней с двух сторон проникал в кабину - справа зеленый,
слева красный, лица в их освещении выглядели прихотливо и странно.
Они летели сквозь холод и мрак, за бортом внятно помнилась ледяная
мглистая пустота. Одинокий самолет в ночном небе был, словно островок
жизни, оторвавшийся от земли.
После трех часов полета им предстояла заправка в воздухе, с другого
аэродрома, расположенного далеко в стороне, летел заправщик, в назначенном
месте они должны были встретиться.
Радиообмен они начали с расстояния в восемьсот километров и время от
времени вызывали друг друга на связь. За пять минут до встречи первый
штурман доложил майору:
- Командир, подходим к району заправки.
Они зажгли синие строевые огни, экипаж почувствовал безотчетную
тревогу, хотя им не раз уже приходилось заправляться в воздухе. Через две
минуты доложил второй штурман, следивший за бортовым радаром:
- Командир, они слева. Курс шестьдесят, удаление сорок.
Танкер летел под углом в шестьдесят градусов к их курсу на расстоянии
сорока километров, они быстро сближались. Не прошло и минуты, второй
штурман доложил снова:
- Слева двадцать, - он переждал вдох и выдох и сообщил. - Слева
десять.
И почти сразу же раздался голос прапорщика, командира огневых
установок:
- Командир, я их вижу!
В сплошной черноте перемигивались два прерывистых красных огня: на
глаз не понять было - далеко ли они, близко ли и стоят на месте или
движутся.
Вскоре можно было различать навигационные огни, майор вышел на связь:
- Пятьсот тридцатый, я полсотни седьмой, вас вижу. Разрешите подход
справа?
- Полсотни седьмой, я пятьсот тридцатый, подход разрешаю, - отозвался
командир заправщика.
Оба самолета опустились до установленной высоты в шесть тысяч
шестьсот метров и стали сближаться; сейчас их вела аппаратура
межсамолетной навигации. На самолетах, кроме проблесковых маяков и
навигационных огней, горели синие строевые огни, яркие белые фары освещали
пространство между плоскостями; штурман танкера включил дополнительную
ручную фару.
- Выпускной шланг! - скомандовал майор пилоту заправщика.
Из правой плоскости танкера выполз шланг, поток воздуха сбивал его в
сторону, однако страхующий трос удерживал.
- Шланг выпустил, к работе готов, - сообщил командир заправщика.
- Иду на сцепку, - ответил майор.
Он подвел самолет так, что левое крыло наложилось на шланг, стрелок,
наблюдавший из прозрачного блистера, тотчас доложил:
- Командир, крыло на шланге вправо, - прапорщик увидел, как шланг
попал в захват, и добавил. - Шланг в захвате.
Майор дал команду на танкер, стрелок заправщика стал подтягивать
трос.
- Метка пошла, - доложил прапорщик, следя за движением размеченного
по метрам шланга; он стал вслух отсчитывать длину. - Пять... три...
полтора... один... Контакт!
Сработал автомат, патрубок шланга вошел в горловину бака.
Оба самолета шли на автопилотах: танкер был на десять метров впереди
и на три метра ниже, по команде майора начали перекачивать горючее.
Они, как альпинисты в связке, шли глухой ночью в небе над океаном:
две гигантские машины на огромной скорости летели борт о борт, соединенные
шлангом.
Для пилотов заправка в воздухе давно уже стала привычной, хотя для
постороннего в этом заключалось нечто странное и непостижимое: две машины
вылетали с отстоящих далеко друг от друга аэродромов, встречались через
несколько часов в назначенном месте, обозначенном лишь цифрой на карте,
соединялись на лету шлангом и летели рядом так, будто ими управлял один
человек.
Они шли в сцепке двадцать минут, пока длилась заправка.
- Готово, - сказал Лукашин, потому что за топливной автоматикой
обычно следил второй пилот.
Подача топлива прекратилась, они отдали шланг.
- Спасибо за харч, - поблагодарил майор командира заправщика.
- На здоровье, - ответил тот, и самолеты разошлись.
- Спина взмокла, - майор вытер лицо и шею.
- Вернемся, попаримся, - пообещал Лукашин.
- В каком смысле? - заинтересовался майор. - Баню мне устроите?
- Ничего, командир, все нормально, - успокоил его Лукашин.
Спокойно, даже сонливо они летели дальше, время от времени выходили
на связь, чтобы доложить земле, что на борту порядок; шел четвертый час
полета.
То было странное существование: ровное устойчивое движение, тугой
мерный баюкающий гул, слабое фосфоресцирующее свечение приборов,
затененная подсветка штурманских столиков, полумрак кабины, отделенной
стеклом и металлом от холодной пустоты ночи - куда они летели, зачем?
Ему случалось летать в полнолуние, когда небо было залито лунным
светом, свет лежал на облаках, на фюзеляже и плоскостях, и машина несла
сияние Луны сквозь ночь.
Он летал в кромешной черноте новолуния, когда ночь плотно окутывала
машину и землю, и лишь крупные яркие звезды отчетливо висели во мраке над
головой.
Лукашин вспомнил о лежащем в кармане кителя рапорте, который остался
на базе, и почувствовал сожаление: рано или поздно рапорт придется отдать
в штаб.
Когда-то Лукашин летал на перехватчиках - давно, сразу после училища.
В те годы он успел пожить в разных местах между заливом Петра Великого и
Пенжинской губой.
Он летал над Анадырью, над бухтой Провидения, над островами и далеко
над открытым океаном, где встречал американцев, барражирующих вдали от
своих баз; их операторы прослушивали все пространство и нередко выходили
на чужой частоте в эфир.
"Ваня, как дела?" - обращались они с сильным акцентом. Как правило,
им отвечали - "еще не родила", а некоторые без затей посылали их подальше
- так далеко, куда даже на сверхзвуковом истребителе нельзя было долететь.
Ему нравилось летать в стратосфере, где небо даже днем было темным, в
стерильной чистоте сияло солнце, под которым плоскости сверкали так, что
казалось, будто они горят.
Скорости он не чувствовал. Ему казалось, он висит высоко над огромным
глобусом, который медленно вращается, плавно уходили назад знакомые
очертания береговой линии, проплывали далеко внизу, и только быстрота, с
какой менялись места, говорила о скорости.
Появлялись, исчезали мысы, заливы, острова, между которыми там, внизу
были дни пути, - он проходил их в считанные минуты.
Истребитель пронзал пустоту на границе с космосом, темное забрало
шлема защищало глаза от слепящего солнца; Лукашин летел один вдали от
земли и словно сам по себе, в полном одиночестве, лишь голос в шлемофонах
связывал его с землей.
Вся планета, окутанная голубым дымом, проплывала под ним - изгибы
материка и океан, гладкая бескрайняя равнина с округлым туманным
горизонтом, неоглядно раздвинутым высотой.
Позже врачи запретили ему летать на перехватчиках, пришлось
переучиваться на бомбардировщик, и теперь он инспектор, почти пассажир. Но
почему же иногда, изредка ему снится один и тот же сон: он летит в
стратосфере, и далеко внизу плывет кромка материка, за которой начинается
неоглядная светлая равнина - океан?
Лукашин взглянул на майора: тот сосредоточенно сидел в кресле, хотя
машина шла на автопилоте и можно было расслабиться.
На вид майору можно было дать лет двадцать восемь, члены экипажа
выглядели и того моложе, кроме, разве что, прапорщика-стрелка. На земле,
особенно в штатском, они и вовсе казались юнцами, и Лукашин завидовал - им
еще летать и летать.
Он услышал, как штурман-навигатор доложил майору:
- Командир, через десять минут будем на месте.
Это было то место, ради которого они летели в такую даль. Оно ничем
не отличалось от прочих мест в небе над океаном, но для них оно было
одно-единственное: они проделали весь путь, чтобы сюда попасть.
Теперь нельзя было мешкать. Мягко открылись створы люка, массивная
балка плавно вывела ракету из чрева машины; на пульте зажглась надпись -
"ракета висит".
Они по порядку проверили исправность всех систем ракеты - давление
масла, температуру, обороты и прочее - экипаж наперебой докладывал майору,
в шлемофонах стоял галдеж, голоса перебивали друг друга, так что казалось,
идет общий спор и каждый старается перекричать остальных. Неожиданно
установилась тишина.
- Двигатель ракеты на форсаж, - сказал майор как бы без адреса, но
Лукашин знал, что команда относится к нему: он сидел в кресле второго
пилота.
- Двигатель ракеты на форсаж, - как эхо, повторил он и нажал кнопку
на пульте перед собой.
- Стрелку по нулям, - приказал майор, имея в виду ИКО, индикатор
кругового обзора.
Штурман еще раз проверил курс, и теперь нужно было установить самолет
строго горизонтально.
- Командир, режим, - попросил старший лейтенант, штурман-навигатор.
- Есть режим, - отозвался майор, выровнял самолет и после короткой
паузы сказал. - Режим - горизонт.
Автопилот строго следил за курсом, высотой и уровнем, на приборной
доске вспыхнуло табло: "ракета готова".
- Командир, разрешите отцеп, - попросил штурман.
Майор помолчал, будто собирался с духом, и ответил:
- Отцеп разрешаю.
Они почувствовали толчок: освобожденный от груза самолет стал
взбухать. Сидящий в прозрачном хвостовом фонаре радист увидел падающую
вниз ракету, в темноте ярко пульсировало пламя двигателя. Ракета
провалилась на километр-два, потом зависла на мгновение и, набирая
скорость, ушла.
Дело было сделано, они легли на обратный курс; оставалось лишь
долететь и приземлиться. Они достали пищевые пакеты, которые стрелок
получил перед вылетом, и принялись за еду.
Ночь была на исходе. Звезды меркли, небо на востоке стало сереть,
бледный холодный свет проступил там из темноты, и самолет уходил на запад,
где еще длилась ночь. Они словно торопились - прочь от наступающего дня,
но рассвет настигал их: радисту, второму штурману и стрелку, имевшим
задний обзор, открылся на востоке ледяной блеск, который рос и разливался
над горизонтом.
Лукашин вспомнил о рапорте, который дожидался его на базе. Конечно,
Наде здесь невмоготу, да и не к лицу такой женщине жить на краю земли, ему
и самому за все годы осточертела глушь.
Ему до одури надоели сырые бараки, общежития, коммуналки, общие
кухни, дворовые туалеты, смертельная гарнизонная скука, пустые магазины,
вечная неустроенность, чемоданы...
Сослуживцы то один, то другой переводились на запад, получали
квартиры, а иные ухитрялись попасть в большие города и даже в столицы.
Надя права, он отдаст рапорт, вернется и сразу отдаст, начальство знает,
поможет. Вот только летать на новом месте не придется, комиссия не
пропустит, и никого не уговоришь - отлетался.
Впрочем, город стоит того, большой хороший город, театры, парки,
отдельная квартира, устроенная жизнь. И если уж на то пошло, необязательно
летать, так даже спокойнее - не служба, мечта.
Постепенно на востоке открылся океан, неоглядный, темно-серый,
спящий, но полумрак над ним был тронут красными подпалинами и - обугленный
- тлел.
Лукашин напряженно озирался. Похоже, он в последний раз встречает
рассвет над океаном, столько их было, и вот последний; он озирался в
надежде запомнить, удержать, одна мысль занимала его и сверлила навылет:
больше никогда.
Позади небо выглядело студеным - бледно-зеленое, похожее на
пронизанную солнцем морскую воду, наверху оно становилось зелено-голубым,
с высотой голубело, а ближе к зениту набиралось сини, которая чем дальше
на запад, тем больше сгущалась и впереди по курсу становилась ночной
темью.
1 2 3 4
свет навигационных огней с двух сторон проникал в кабину - справа зеленый,
слева красный, лица в их освещении выглядели прихотливо и странно.
Они летели сквозь холод и мрак, за бортом внятно помнилась ледяная
мглистая пустота. Одинокий самолет в ночном небе был, словно островок
жизни, оторвавшийся от земли.
После трех часов полета им предстояла заправка в воздухе, с другого
аэродрома, расположенного далеко в стороне, летел заправщик, в назначенном
месте они должны были встретиться.
Радиообмен они начали с расстояния в восемьсот километров и время от
времени вызывали друг друга на связь. За пять минут до встречи первый
штурман доложил майору:
- Командир, подходим к району заправки.
Они зажгли синие строевые огни, экипаж почувствовал безотчетную
тревогу, хотя им не раз уже приходилось заправляться в воздухе. Через две
минуты доложил второй штурман, следивший за бортовым радаром:
- Командир, они слева. Курс шестьдесят, удаление сорок.
Танкер летел под углом в шестьдесят градусов к их курсу на расстоянии
сорока километров, они быстро сближались. Не прошло и минуты, второй
штурман доложил снова:
- Слева двадцать, - он переждал вдох и выдох и сообщил. - Слева
десять.
И почти сразу же раздался голос прапорщика, командира огневых
установок:
- Командир, я их вижу!
В сплошной черноте перемигивались два прерывистых красных огня: на
глаз не понять было - далеко ли они, близко ли и стоят на месте или
движутся.
Вскоре можно было различать навигационные огни, майор вышел на связь:
- Пятьсот тридцатый, я полсотни седьмой, вас вижу. Разрешите подход
справа?
- Полсотни седьмой, я пятьсот тридцатый, подход разрешаю, - отозвался
командир заправщика.
Оба самолета опустились до установленной высоты в шесть тысяч
шестьсот метров и стали сближаться; сейчас их вела аппаратура
межсамолетной навигации. На самолетах, кроме проблесковых маяков и
навигационных огней, горели синие строевые огни, яркие белые фары освещали
пространство между плоскостями; штурман танкера включил дополнительную
ручную фару.
- Выпускной шланг! - скомандовал майор пилоту заправщика.
Из правой плоскости танкера выполз шланг, поток воздуха сбивал его в
сторону, однако страхующий трос удерживал.
- Шланг выпустил, к работе готов, - сообщил командир заправщика.
- Иду на сцепку, - ответил майор.
Он подвел самолет так, что левое крыло наложилось на шланг, стрелок,
наблюдавший из прозрачного блистера, тотчас доложил:
- Командир, крыло на шланге вправо, - прапорщик увидел, как шланг
попал в захват, и добавил. - Шланг в захвате.
Майор дал команду на танкер, стрелок заправщика стал подтягивать
трос.
- Метка пошла, - доложил прапорщик, следя за движением размеченного
по метрам шланга; он стал вслух отсчитывать длину. - Пять... три...
полтора... один... Контакт!
Сработал автомат, патрубок шланга вошел в горловину бака.
Оба самолета шли на автопилотах: танкер был на десять метров впереди
и на три метра ниже, по команде майора начали перекачивать горючее.
Они, как альпинисты в связке, шли глухой ночью в небе над океаном:
две гигантские машины на огромной скорости летели борт о борт, соединенные
шлангом.
Для пилотов заправка в воздухе давно уже стала привычной, хотя для
постороннего в этом заключалось нечто странное и непостижимое: две машины
вылетали с отстоящих далеко друг от друга аэродромов, встречались через
несколько часов в назначенном месте, обозначенном лишь цифрой на карте,
соединялись на лету шлангом и летели рядом так, будто ими управлял один
человек.
Они шли в сцепке двадцать минут, пока длилась заправка.
- Готово, - сказал Лукашин, потому что за топливной автоматикой
обычно следил второй пилот.
Подача топлива прекратилась, они отдали шланг.
- Спасибо за харч, - поблагодарил майор командира заправщика.
- На здоровье, - ответил тот, и самолеты разошлись.
- Спина взмокла, - майор вытер лицо и шею.
- Вернемся, попаримся, - пообещал Лукашин.
- В каком смысле? - заинтересовался майор. - Баню мне устроите?
- Ничего, командир, все нормально, - успокоил его Лукашин.
Спокойно, даже сонливо они летели дальше, время от времени выходили
на связь, чтобы доложить земле, что на борту порядок; шел четвертый час
полета.
То было странное существование: ровное устойчивое движение, тугой
мерный баюкающий гул, слабое фосфоресцирующее свечение приборов,
затененная подсветка штурманских столиков, полумрак кабины, отделенной
стеклом и металлом от холодной пустоты ночи - куда они летели, зачем?
Ему случалось летать в полнолуние, когда небо было залито лунным
светом, свет лежал на облаках, на фюзеляже и плоскостях, и машина несла
сияние Луны сквозь ночь.
Он летал в кромешной черноте новолуния, когда ночь плотно окутывала
машину и землю, и лишь крупные яркие звезды отчетливо висели во мраке над
головой.
Лукашин вспомнил о лежащем в кармане кителя рапорте, который остался
на базе, и почувствовал сожаление: рано или поздно рапорт придется отдать
в штаб.
Когда-то Лукашин летал на перехватчиках - давно, сразу после училища.
В те годы он успел пожить в разных местах между заливом Петра Великого и
Пенжинской губой.
Он летал над Анадырью, над бухтой Провидения, над островами и далеко
над открытым океаном, где встречал американцев, барражирующих вдали от
своих баз; их операторы прослушивали все пространство и нередко выходили
на чужой частоте в эфир.
"Ваня, как дела?" - обращались они с сильным акцентом. Как правило,
им отвечали - "еще не родила", а некоторые без затей посылали их подальше
- так далеко, куда даже на сверхзвуковом истребителе нельзя было долететь.
Ему нравилось летать в стратосфере, где небо даже днем было темным, в
стерильной чистоте сияло солнце, под которым плоскости сверкали так, что
казалось, будто они горят.
Скорости он не чувствовал. Ему казалось, он висит высоко над огромным
глобусом, который медленно вращается, плавно уходили назад знакомые
очертания береговой линии, проплывали далеко внизу, и только быстрота, с
какой менялись места, говорила о скорости.
Появлялись, исчезали мысы, заливы, острова, между которыми там, внизу
были дни пути, - он проходил их в считанные минуты.
Истребитель пронзал пустоту на границе с космосом, темное забрало
шлема защищало глаза от слепящего солнца; Лукашин летел один вдали от
земли и словно сам по себе, в полном одиночестве, лишь голос в шлемофонах
связывал его с землей.
Вся планета, окутанная голубым дымом, проплывала под ним - изгибы
материка и океан, гладкая бескрайняя равнина с округлым туманным
горизонтом, неоглядно раздвинутым высотой.
Позже врачи запретили ему летать на перехватчиках, пришлось
переучиваться на бомбардировщик, и теперь он инспектор, почти пассажир. Но
почему же иногда, изредка ему снится один и тот же сон: он летит в
стратосфере, и далеко внизу плывет кромка материка, за которой начинается
неоглядная светлая равнина - океан?
Лукашин взглянул на майора: тот сосредоточенно сидел в кресле, хотя
машина шла на автопилоте и можно было расслабиться.
На вид майору можно было дать лет двадцать восемь, члены экипажа
выглядели и того моложе, кроме, разве что, прапорщика-стрелка. На земле,
особенно в штатском, они и вовсе казались юнцами, и Лукашин завидовал - им
еще летать и летать.
Он услышал, как штурман-навигатор доложил майору:
- Командир, через десять минут будем на месте.
Это было то место, ради которого они летели в такую даль. Оно ничем
не отличалось от прочих мест в небе над океаном, но для них оно было
одно-единственное: они проделали весь путь, чтобы сюда попасть.
Теперь нельзя было мешкать. Мягко открылись створы люка, массивная
балка плавно вывела ракету из чрева машины; на пульте зажглась надпись -
"ракета висит".
Они по порядку проверили исправность всех систем ракеты - давление
масла, температуру, обороты и прочее - экипаж наперебой докладывал майору,
в шлемофонах стоял галдеж, голоса перебивали друг друга, так что казалось,
идет общий спор и каждый старается перекричать остальных. Неожиданно
установилась тишина.
- Двигатель ракеты на форсаж, - сказал майор как бы без адреса, но
Лукашин знал, что команда относится к нему: он сидел в кресле второго
пилота.
- Двигатель ракеты на форсаж, - как эхо, повторил он и нажал кнопку
на пульте перед собой.
- Стрелку по нулям, - приказал майор, имея в виду ИКО, индикатор
кругового обзора.
Штурман еще раз проверил курс, и теперь нужно было установить самолет
строго горизонтально.
- Командир, режим, - попросил старший лейтенант, штурман-навигатор.
- Есть режим, - отозвался майор, выровнял самолет и после короткой
паузы сказал. - Режим - горизонт.
Автопилот строго следил за курсом, высотой и уровнем, на приборной
доске вспыхнуло табло: "ракета готова".
- Командир, разрешите отцеп, - попросил штурман.
Майор помолчал, будто собирался с духом, и ответил:
- Отцеп разрешаю.
Они почувствовали толчок: освобожденный от груза самолет стал
взбухать. Сидящий в прозрачном хвостовом фонаре радист увидел падающую
вниз ракету, в темноте ярко пульсировало пламя двигателя. Ракета
провалилась на километр-два, потом зависла на мгновение и, набирая
скорость, ушла.
Дело было сделано, они легли на обратный курс; оставалось лишь
долететь и приземлиться. Они достали пищевые пакеты, которые стрелок
получил перед вылетом, и принялись за еду.
Ночь была на исходе. Звезды меркли, небо на востоке стало сереть,
бледный холодный свет проступил там из темноты, и самолет уходил на запад,
где еще длилась ночь. Они словно торопились - прочь от наступающего дня,
но рассвет настигал их: радисту, второму штурману и стрелку, имевшим
задний обзор, открылся на востоке ледяной блеск, который рос и разливался
над горизонтом.
Лукашин вспомнил о рапорте, который дожидался его на базе. Конечно,
Наде здесь невмоготу, да и не к лицу такой женщине жить на краю земли, ему
и самому за все годы осточертела глушь.
Ему до одури надоели сырые бараки, общежития, коммуналки, общие
кухни, дворовые туалеты, смертельная гарнизонная скука, пустые магазины,
вечная неустроенность, чемоданы...
Сослуживцы то один, то другой переводились на запад, получали
квартиры, а иные ухитрялись попасть в большие города и даже в столицы.
Надя права, он отдаст рапорт, вернется и сразу отдаст, начальство знает,
поможет. Вот только летать на новом месте не придется, комиссия не
пропустит, и никого не уговоришь - отлетался.
Впрочем, город стоит того, большой хороший город, театры, парки,
отдельная квартира, устроенная жизнь. И если уж на то пошло, необязательно
летать, так даже спокойнее - не служба, мечта.
Постепенно на востоке открылся океан, неоглядный, темно-серый,
спящий, но полумрак над ним был тронут красными подпалинами и - обугленный
- тлел.
Лукашин напряженно озирался. Похоже, он в последний раз встречает
рассвет над океаном, столько их было, и вот последний; он озирался в
надежде запомнить, удержать, одна мысль занимала его и сверлила навылет:
больше никогда.
Позади небо выглядело студеным - бледно-зеленое, похожее на
пронизанную солнцем морскую воду, наверху оно становилось зелено-голубым,
с высотой голубело, а ближе к зениту набиралось сини, которая чем дальше
на запад, тем больше сгущалась и впереди по курсу становилась ночной
темью.
1 2 3 4