Туда они летели.
Лукашин подумал, что уедет и никогда больше этого не увидит -
последний полет, прощание...
Над материком еще прочно держалась ночь, за спиной занимался день.
Рассвет на огромном расстоянии с севера на юг вкрадчиво подбирался к
кромке материка.
"Что ж, - думал он, - никакой трагедии, рано или поздно все
спускаются на землю".
Он сидел в кресле второго пилота, погруженный в раздумья, самолет
устойчиво шел на автопилоте, экипаж коротал время.
Впоследствии Лукашину казалось, что он дремал, когда в шлемофонах
неожиданно послышался озабоченный голос прапорщика-стрелка:
- Командир, что-то у нас с правым движком!
Все быстро повернули головы: правый двигатель дымился, черный дым
таял в бледном размытом свете раннего утра.
Майор и Лукашин тотчас вскинули головы и одновременно глянули вверх:
на среднем щитке над проходом, рядом с панелью топливной автоматики
находились контрольные лампы пожарной сигнализации. И сразу, на глазах,
словно от их взглядов, на силуэтной схеме зажглась лампа.
Горел правый двигатель. Майор действовал быстрее, чем Лукашин успел
подумать:
- РУД на стоп! - скомандовал командир экипажа, и Лукашин левой рукой
быстро отвел сектор газа до упора назад, отключив правый двигатель. -
Обесточить сеть!
Едва они вырубили ток, сработал пожарный автомат, выбросивший в
горящий двигатель пену из трех баллонов.
Лукашин и первый пилот напряженно смотрели на сигнальную лампу, никто
из экипажа не проронил ни слова. Контрольная лампа продолжала гореть.
Они еще не верили до конца в то, что произошло: обычный учебный полет
внезапно превратился в смертельную опасность. К этому трудно было
привыкнуть, в голове не укладывалось.
Быстро, без раздумий они сделали то, что полагалось, но сами еще не
верили, что это всерьез: слишком неожиданно все случилось.
Да, в глубине души каждый из них не верил, что это всерьез, хотя
надеяться, что как-нибудь обойдется, было нельзя: они летели на горящей
цистерне с горючим. И все же они надеялись - все вместе и каждый порознь.
Внешне майор выглядел спокойным. Он посматривал то на секундомер, то
на сигнальную лампу: вторую очередь противопожарной системы нужно было
включать вручную через двадцать пять секунд после первой, и майор следил,
чтобы не прозевать. Наконец, правой рукой он быстро нажал кнопку на панели
в проходе между сиденьями: в двигатель пошла пена из оставшихся трех
баллонов.
Экипаж терпеливо ждал, пока пена окажет действие, но пожар
продолжался, контрольная лампа по-прежнему горела.
- Сигнал бедствия, - напомнил Лукашин первому пилоту.
- Знаю, - неохотно ответил майор; всем казалось, пока сигнал бедствия
не подан, еще есть надежда.
Майор ждал, не двигался, было похоже, он забыл, что делать, и
мучительно пытается вспомнить; наконец, он резко, с досадой подбросил
указательным пальцем тумблер на щитке системы опознавания, расположенном
слева от него на борту: теперь на экранах локаторов, просматривающих небо,
рядом с меткой от самолета должна была появиться вторая метка, означающая,
что самолет терпит бедствие.
- Командир, надо прыгать, - сказал Лукашин.
Майор и сам знал, но, как все в экипаже, не верил, что это
окончательно и бесповоротно. В каждом из них теплилась надежда, каждый не
верил, что нужно бросить машину; казалось, стоит повременить, и все
образуется. И в то же время они знали, что медлить нельзя.
- Экипажу приготовиться покинуть самолет, - приказал майор.
Считанные секунды их одолевали сомнения. Каждый отчетливо ощутил
холод и пустоту за бортом, ледяной обжигающий поток воздуха - сейчас им
надо было оставить кабину, ее спасительное тепло и защиту, но уже в
следующее мгновение, повинуясь приказу, они плотно застегнули шлемофоны и
привязные ремни, поставили ноги на педали сидений и сняли
предохранительные чехлы с рычагов катапультирования.
- Экипажу покинуть самолет! - приказал майор.
Они рванули скобы - распахнулись аварийные люки: первый штурман,
стрелок и радист провалились вниз, второго штурмана заряд вместе с
сидением выстрелил вверх.
Из штурманского фонаря сквозь образовавшееся отверстие в пилотскую
кабину с силой ударил поток холодного воздуха.
- Давай, майор, - сказал Лукашин.
- Почему я? - спросил пилот.
- То есть, как? - не понял Лукашин.
- Я - командир экипажа. Прыгаю последним.
- Ну давай поговорим о субординации. Самое время.
- Вы должны прыгать...
- Имей в виду: ящик пишет, - напомнил Лукашин.
Связь между членами экипажа осуществляло СПУ, самолетное переговорное
устройство, канал первого пилота находился под неусыпным присмотром
бортового магнитофона, который записывал все разговоры. Он помещался в
хвосте, куда перед вылетом ставили САРП, самолетный автоматический
регистрирующий прибор, именуемый в обиходе "черным ящиком".
САРП фиксировал режим полета и располагался в бронированном сейфе,
которые должен был уцелеть в любых переделках - при пожаре, взрыве,
падении и даже на дне моря, откуда он мог подавать радиосигналы.
- Я - инспектор, старший в полете. И по званию, - Лукашин поверх
маски глянул пилоту в глаза. - Выполняйте приказ!
- Есть, - нехотя ответил пилот.
Он со злостью откатился на сидении назад, поднял колени, левую руку
согнул и прижал к телу, правой взялся за скобу.
Несколько секунд он не двигался, словно раздумывал, стоит ли прыгать,
потом резко рванул скобу: Лукашин услышал выстрел, и майор улетел вверх.
Дико завыл и ударил сразу со всех сторон ветер; тугой поток воздуха
бился в тесноте кабины, трепал провода, ремни, тесемки, бешено кидался на
стенки и рвал все, что можно было сорвать.
"Пора", - подумал Лукашин. Он застегнул потуже ремешок шлемофона,
снял ноги с педалей и вместе с сидением отъехал назад, потом снял чехол со
скобы и сел поудобнее в исходное положение.
Одно движение, выстрел и ты, уповая на судьбу, - что еще остается -
летишь прочь; приятного мало, если учесть скорость, высоту и океан внизу -
ледяная вода, ни дна, ни берегов.
Вылетаешь перед неумолимо надвигающимся килем, который с крейсерской
скоростью режет пространство, опережаешь его на мгновение - он проходит
под тобой, как гигантский нож.
А потом долго спускаешься, поглядывая вниз, как бы выбирая место
попригляднее, хотя что выбирать? - внизу вода без конца и без края. И надо
еще надуть из баллончика резиновую лодку, и спасибо, если повезет с
погодой, а заштормит, каково тогда?
Времени на раздумья не осталось, в любое мгновение самолет мог
взорваться, но Лукашин медлил, ему казалось, он не все сделал.
Взгляд машинально скользнул вверх, Лукашин не поверил глазам:
сигнальная лампа погасла.
Это было неправдоподобно, но она погасла. У него даже мелькнула
мысль, что она и раньше не горела, всем лишь показалось; от такой мысли
можно было свихнуться.
На вид двигатель выглядел сейчас вполне невинно - ни дыма, ни огня.
Он мог даже сойти за исправный, жаль только, запустить нельзя: после
пожара запускать двигатель запрещалось.
Можно было лишь гадать, почему угас пожар: сбил ли его встречный
поток воздуха или запоздало подействовала пена, впрочем, сейчас это
значения не имело.
До аэродрома оставался час полета. Лукашин подумал, что можно
дотянуть - с риском, но можно. По крайней мере, стоит попытаться. Вместе с
сидением он проехал вперед, сунул ноги в ремни на педалях.
Он летел один. Связь не работала, генератор они отключили в начале
пожара, аварийное питание радиостанции включалось с места первого пилота.
Особенно донимал ветер. Встречный поток со свистом врывался спереди и
снизу, из штурманского фонаря, где в полу зиял аварийный люк, и сверху,
куда катапульта выстрелила первого пилота; в кабине царил ледяной холод,
Лукашин почувствовал, как окоченел.
Он летел один в растерзанной кабине без связи с землей, один в
сумеречном рассветном небе, он вообще был один на свете, скованный
мучительным холодом; ветер пронизывал его тело насквозь.
Бесчувственными руками Лукашин сжимал штурвал, время от времени
бросал исподлобья подозрительный взгляд наверх: сигнальна лампа пока не
загоралась.
Она могла вспыхнуть в любой момент, и тогда в лучшем случае он успеет
лишь прыгнуть. Но может и не успеть: вспышка, и только рваные куски
металла разлетаются во все стороны, а потом долго и беспорядочно сыплятся
к далекой воде.
Он подумал, ему и без пожара долго не протянуть, окоченеет на ветру,
а если долетит, не сможет посадить.
Пространство постепенно наполнялось светом. Блекли и таяли звезды,
внизу разрастался холодный серый блеск, в котором угадывалась вода.
Вскоре стало светло, горизонт раздвинулся, открылась даль, и стал
явным океанский простор. И там, вдали, на краю окоема, Лукашин увидел
прерывистую и как бы повисшую в воздухе темную полосу: то был высокий,
поднимающийся над водой скалистый берег материка.
Лукашин вспомнил, что впереди, чуть в стороне от курса есть маленький
гражданский аэродром, грунтовая площадка среди гор, окруженная лесом.
Аэрофлот имел там по расписанию два рейса в неделю, десятиместный биплан
прилетал из районного центра, и начальник порта каждый раз гонял по
летному полю стадо коз и стаю собак.
Нечего было и думать садиться там на тяжелой машине, в то же время он
знал, что может не долететь.
Его одолевали сомнения. Он напряженно размышлял, то ли садиться, то
ли тянуть дальше, площадка была слишком мала, не хватит даже на часть
пробега, но продолжать полет было слишком рискованно.
Пока он раздумывал, берег рос над водой, надвигался, самолет быстро
съедал остающееся пространство.
Лукашин начал снижение. За спиной на востоке всходило солнце, лучи
его окрасили висящее впереди облако; вздрагивая всем корпусом, самолет
стремительно проходил облака, прошивал насквозь, словно нанизывал одно за
другим.
Он пробил последнее облако, побережье открылось, и хотя он ожидал,
это случилось внезапно, берег возник вдруг, освещенный солнцем и покрытый
тенями облаков: заросшие лесом склоны, распадки, высокие прибрежные скалы,
округлые вершины сопок - горная страна, обрывающаяся в океан; хребты
тянулись из глубины суши и с большой высоты отвесно рушились в воду.
Лукашин снизился над долиной и принялся искать площадку. Он увидел ее
далеко внизу, маленький пятачок на дне распадка, с таким же успехом можно
было садиться на футбольное поле.
Он продолжал снижаться, заложил вираж и с высоты четырехсот метров
стал заходить на посадку. После маневра, когда самолет вышел на посадочную
прямую, Лукашин нажал и повернул кнопку на пульте в проходе между
сиденьями; он почувствовал толчок, вышли шасси.
Лукашин понимал, что без аварии не обойдется, и сбросил в воздухе
горючее, чтобы самолет не вспыхнул после удара. Потом он выпустил закрылки
на двадцать градусов, и когда скорость упала до трехсот сорока километров,
выпустил их полностью. За пятьсот метров до поля он стал выбирать точку
выравнивания и увидел, что мешает лес: садиться приходилось с перелетом.
Тем временем ясный день входил в силу, затоплял мир светом и
разгорался в небе и на земле. День был так погож и чист, что казалось,
нигде нет печалей, темных мыслей, бед и горестей - нигде, ни у кого.
1 2 3 4