Голос его перешел в рычание, он покрылся испариной и выглядел, как настоящий сумасшедший. В смятении я поднялась со стула. Вошла санитарка, спокойно, но быстро. В руках у нее был шприц. Он отбивался. Тогда она позвонила — и пришел санитар. Он сделал мне знак выйти.
Я стояла в коридоре, держась за стену. Кошмарная тошнота, как говорят в романах, подступала к моему горлу. Алан все выкрикивал названия островов, бразильских пляжей, индийских провинций. Голос его делался все истошнее. Я заткнула уши. Вдруг наступила тишина. Санитарка вышла из палаты. Лицо ее было по-прежнему абсолютно спокойно.
— Он в прекрасном состоянии, — сказала она. Мне показалось, что глаза ее полны упрека.
С меня было довольно. Я больше не могла. Я повернулась и, слегка спотыкаясь, пошла через калитку, где вновь царило молчание. Что бы ни говорил Алан, я его больше никогда не увижу. Это невозможно. Невозможно. Эти слова преследовали меня до самого номера гостиницы. Я толкнула дверь. Секретарша Юлиуса, распаковывавшая багаж, растерянно подняла на меня глаза. Потом из комнаты вышел Юлиус, и я в слезах припала к его плечу. Он был меньше меня ростом, и чтобы опереться на него, я должна была немного нагнуться. Наши силуэты, наверное, были похожи на глупое, потерявшее голову деревце, пытающееся выпрямиться с помощью маленькой, но очень прочной подпорки.
В Нассо прекрасный был пляж, солнце — жаркое, а вода — прозрачная и теплая. Я повторяла это, как заклинание, лежа в гамаке и пытаясь поверить в то, что вижу вокруг. Ничего не получалось. Совокупность всех этих благ не давала мне ни малейшего ощущения счастья, даже физического. Все три дня, что я находилась здесь, какой-то коварный зверек все копошился в моем мозгу, повторяя: «Что ты здесь делаешь? Зачем? Ты же одна!» А ведь именно в одиночестве мне довелось познать моменты необыкновенного, почти сверхъестественного счастья, когда вокруг, в каком-то ослепительном, концентрированном озарении постигаешь, что жизнь великолепна, что она полностью и безоговорочно оправдана в эту именно секунду простым фактом твоего существования. А в другие моменты счастье сопереживалось с кем-то. Кажется, таких моментов было гораздо больше. Как будто, чтобы открыть ничтожную молекулу счастья, необходим такой микроскоп для улавливания чувств, в котором фокусируются лучи от двух пар глаз. Но сейчас мой взгляд не обладал силой, достаточной, чтобы без посторонней помощи воссоздать; этот слепящий свет. Юлиус, боясь жары, вел деловые дискуссии в роскошных гостиных отеля, оснащенных кондиционерами. Когда он, м-ль Баро и я встречались за трапезой, он не упускал случая похвалить мой загар. Сам он был очень бледен и выглядел усталым. Он поглощал множество лекарств — белых, желтых, красных таблеток, запас которых пополнил в Нью-Йорке.]Время от времени он повелительным жестом требовал какую-нибудь из них у бедной г-жи Баро, которая бросала на него тревожный взгляд. Лично я испытываю священный трепет перед лекарствами, но я избегала даже намекнуть на это в силу какой-то старомодной стыдливости. А ведь в наше время каждый с увлечением описывает мельчайшие расстройства своего организма. Такая гипертрофированная потребность в медикаментах, тем не менее, беспокоила меня и я, в конце концов, обратилась с вопросом к м-ль Баро, которая, поджав губы, предъявила мне ошеломляющий список тонизирующих, снотворных и транквилизаторов. Я была удивлена. Юлиус, неуязвимый и могущественный делец, нуждается в успокаивающих средствах? Мой покровитель жаждет поддержки? Мир перевернулся! Мне было известно, что девять десятых снабжаемого населения земли прибегают к медицинским средствам. То, что Юлиус, испытывая перегрузки от дел и одиночества, тоже нуждается в них — вполне логично. И все-таки это нарушение равновесия, обнаружившееся в нем впервые, испугало меня. Я была, однако, уже взрослой и знала, что под слоем бетона бывает песок, а под песком — бетон, и что трудности существования одинаковы для всех. Я спросила себя, а каким было детство Юлиуса, его прошлая жизнь, я пыталась проникнуть в суть его натуры. И вовремя: следовало уже поинтересоваться тем, кто проявил ко мне столько доброты.
За исключением этого краткого момента угрызения совести, я зверски скучала в этом карикатурном Нассо, заполненном истеричными американками и малокровными дельцами. К счастью, благодаря конкуренции бесчисленных бассейнов, гарантировавших безопасность от акул и микробов, море было в моем распоряжении. Хотя постоянное одиночество на пляже иногда тяготило меня, оно притупляло мои чувства, и отзвук криков Алана в больничной палате постепенно слабел. Без всякого нетерпения ждала я, пока мой организм придет в согласие с окружающей природой или пока мы вернемся в Париж. Прекрасны были вечера. У самого моря ставили столики, и невидимый пианист в сопровождении банджо исполнял старые вещи, принесшие когда-то славу Колу Портеру. После ужина немногочисленные обитатели отеля укладывались в гамаки и любовались морем, луной, вслушиваясь в упорный гул волн. В один из таких вечеров у Юлиуса возникло нелепое желание услышать вальс Штрауса. Я нашла пианиста на деревянной эстраде у самой воды. Когда я произнесла свою просьбу, голос мой дрогнул, потому что пианист был замечательно красив. Он показался мне таким черноволосым, таким стройным, таким беспечным, таким уверенным в себе. Мы бросили друг на друга один из тех откровенных взглядов, какими я не часто обменивалась с незнакомым мужчиной. Имел такой взгляд последствия или нет, всякий раз он был очевидным знаком взаимопонимания. Пианист заиграл венский вальс, а я тут же ушла, улыбаясь своему прошлому или будущему беспутству. Потом я о нем забыла. Но на миг этот взгляд пробудил во мне сознание того, что я женщина, что я дар, что я живая.
А кроме того, на следующий день Юлиус упал в обморок на пляже. Он подошел к моему гамаку, пробормотал что-то относительно жары и вдруг упал головой вперед. Он лежал у моих ног — в своем коротеньком блайзере цвета морской волны, в галстуке и в серых брюках. К счастью, он питал отвращение к шортикам, которые напяливали на себя иные одышливые постояльцы отеля. Это маленькое темное тельце, вытянувшееся посреди ослепительного пляжа, казалось, покинуло картину какого-то сюрреалиста. Я бросилась к нему, подбежал еще кто-то, и мы отнесли Юлиуса в его комнату. Доктор говорил о переутомлении, о напряжении. Я прождала в обществе м-ль Баро почти час, пока он хоть немного пришел в себя. Когда он позвал меня, я вошла в комнату и села в ногах его кровати, преисполненная жалости, как к больному ребенку. Он был в светло-серой пижаме, и в вырезе ее, там, где начиналась шея, волос совсем не было. Голубые глаза без очков испуганно мигали. Он казался таким беззащитным! Такой маленький пожилой мальчик. На мгновение я смутилась, что не принесла ему в утешение ни игрушки, ни сухого пирожного.
— Я в отчаянии, — сказал он. — Я, наверное, вас напугал.
— Очень напугали, — созналась я. — Вы должны были отдыхать, Юлиус, гулять у моря, хоть немного купаться.
Он покраснел.
— Я всю жизнь очень боюсь воды, — сказал он. — По правде говоря, я не умею плавать.
Вид у него был такой удрученный, что я расхохоталась.
— Завтра я поучу вас в бассейне, — сказала я. — Во всяком случае, сегодня вы не будете работать, вы будете спокойно сидеть в гамаке возле меня, и любоваться морем. Вы ведь даже не знаете, какого оно цвета.
Я чувствовала себя представительницей службы социального обеспечения. А он слабо кивал головой, в восторге от того, что хоть один раз кто-то принимает за него решение. Зависимость, как и ее противоположность, является, по-видимому, одной из главных потребностей человеческого существа. С разрешения доктора и с помощью м-ль Баро мы уложили Юлиуса, закутанного в одеяло, в большой веревочный гамак, в котором он наполовину утонул.
Я расположилась рядом с ним и раскрыла книгу. Я полагала, что он устал и нуждается в тишине.
— Вы читаете? — тут же спросил он плаксиво.
— Нет, — лицемерно ответила я и закрыла книгу.
Нужно было разговаривать. Мысленно я уже произнесла маленькую проповедь о злоупотреблении лекарствами, но тем же плаксивым голосом он остановил мой порыв. Мне видны были лишь прядь его волос, одеяло и руки, которыми он крепко цеплялся за края гамака, как будто плывя в шатком каноэ.
— Вам скучно?
— Нет, — ответила я, — почему? Здесь так красиво, и я обожаю ничего не делать.
— Я всегда боюсь, что вам скучно, — сказал Юлиус. — Если бы я убедился, что это так, это было бы ужасно.
— А почему? — весело спросила я.
— Потому что с тех пор, как я познакомился с вами, мне больше не бывает скучно.
Я неуверенно пробормотала «очень приятно», уже боясь продолжения этой речи.
— С тех пор, как я с вами познакомился, — продолжал голос Юлиуса, чуть приглушенный от робости или из-за одеяла, — с тех пор, как я с вами познакомился, я больше не чувствую себя одиноким. Я всегда был как-то очень одинок — по своей вине, разумеется. Я не умею разговаривать с людьми: я внушаю им страх или антипатию. Особенно женщинам. Они полагают, что то, чего я хочу от них, либо чересчур просто, либо чересчур заурядно. А может быть, я веду себя с женщинами как заурядный человек, не знаю.
Я молчала.
— Или же, — продолжал он со смешком, — мне попадались одни заурядные женщины. И потом я всегда так занят делами. В этой сфере, знаете ли, никогда нельзя жить спокойно. Если перестать ими заниматься, все погубишь. Нужно всегда быть начеку и принимать решения, даже если это тебя больше не занимает. Вот и стараешься, неизвестно зачем.
— От вас зависит так много людей. Естественно, что это вас заботит.
— Конечно, — промолвил он, — они зависят от меня. Но я-то ни от кого не завишу. Я не работаю для кого-либо. Я вам уже говорил, что вначале я был беден. Но не думаю, чтобы тогда я чувствовал себя более одиноким или более несчастным.
Этот грустный голосок из глубины слишком большого гамака неожиданно преисполнил меня нежности и печали. Я пыталась себя успокоить, восстановить в памяти устрашающий образ финансовой акулы, какой он мне представился в Париже; пронзительный взгляд, грубый голос — а думала только о маленьком человечке в пиджаке цвета морской волны, рухнувшем на солнце, — которого я видела только что.
— Почему вы так и не женились? — спросила я.
— Это желание у меня возникло лишь однажды. На той молодой англичанке, помните? Прошло слишком много времени, пока я вновь вернулся к этой мысли, но тогда это стало слишком легко. Видите ли, я стал очень богат…
— Ведь были же и такие женщины, которые любили вас за другое, — промолвила я.
— Не думаю. А может быть, я к ним несправедлив… Наступило молчание. Я отчаянно пыталась найти слова, которые не были бы общим местом или не ограничивались бы примитивным желанием ободрить, но безуспешно.
— Вот поэтому, — продолжал Юлиус все тише, — с тех пор как я познакомился с вами, я стал гораздо счастливее. Я чувствую, что я забочусь о вас, что я, наконец, занят кем-то. Жестоко это говорить, но когда вы на днях вернулись к «Пьеру» в слезах и позволили мне вас утешить — да, я знаю, это ужасно, — но я уже давно не был так счастлив.
Я ничего не ответила, сидя совершенно неподвижно. Капелька пота скользила по моей спине. Я закрыла глаза — как будто, если я не буду его видеть, это помешает мне и слышать его. И в то же время, с какой-то жестокой насмешкой над самой собой, я призналась себе, что с самой первой встречи у Алфернов, с той самой минуты, когда я очутилась лицом к лицу с Юлиусом А. Крамом, я ждала этого момента. Мое чистосердечие на поверку звалось лицемерием, а моя беззаботность — слепотой.
— Правда, — промолвил Юлиус, — если я потеряю вас, я этого не переживу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19