Я лежала на постели, в ногах лежала собака, на полу стоял чемодан. На полгода жизни и схороненную дружбу опускался вечер.
Ликующее, сладостное лето прошло в доме Луи. Он никак не комментировал мой рассказ. Просто он стал еще нежнее обычного, еще внимательнее. Дидье приходил часто. Вместе мы искали дом в окрестностях Парижа, и нашли его, наконец, в Версале. Мы были счастливы, и тот моральный надлом, усталость и грусть, которые сопровождали мое бегство, к концу месяца рассеялись. Я не писала Юлиусу, не отвечала на его письма. Впрочем, я их и не читала. Я не виделась ни с кем из того кружка. Мы встречались с друзьями Луи, с моими старыми друзьями. Я чувствовала, что спасена. Спасена от опасности, лишенной имени и зримого образа, и именно потому казавшейся в тысячу раз большей, чем любые опасности, которые могли меня подстерегать: я чуть было не поверила всерьез, что принадлежу людям, которых не люблю, я чуть было не посвятила свою жизнь скуке, назвав ее совсем иным именем. Жизнь возвращалась ко мне, она удваивалась во мне, ибо в августе я почувствовала, что жду от Луи ребенка. Мы решили окрестить одновременно и ребенка, и собаку, ведь у нее до сих пор еще не было имени.
Мы только что переехали, а несколько дней спустя, когда я под дождем пересекала авеню де ла Гранд Арме в Париже, я столкнулась с Юлиусом. «Даймлер» выскочил из боковой аллеи. Я сразу же узнала его и остановилась. Юлиус вылез и подошел ко мне. Он похудел.
— Жозе! — воскликнул он. — Наконец! Я был уверен, что вы вернетесь.
Я смотрела на него, на этого маленького упрямого человечка. Мне показалось, что я впервые смотрю ему прямо в лицо. Все те же голубые глаза, поблескивающие за стеклами очков, все тот же костюмчик цвета морской волны, все те же безжизненные руки. Мне понадобилось большое усилие, чтобы заставить себя вспомнить, что этот человек так долго был для меня символом поддержки. Теперь он казался мне чуждым, стесняющим и близким в одно и то же время, как маньяк.
— Вы все еще сердитесь? С этим покончено, не так ли?
— Да, Юлиус, — ответила я, — с этим покончено.
— Я полагаю, вы поняли, что все это было для вашего блага? Быть может, я был несколько неловок…
Он улыбнулся, явно вполне довольный собой. У меня возникло то же впечатление, как впервые в «Салине» — что, рядом со мной неизвестный и абсолютно чуждый механизм. Я не могла припомнить ни одного, хотя бы маленького диалога между нами, мне приходил на память лишь один монолог, на пляже, — единственный раз, когда он приоткрыл мне более или менее понятное лицо. И только это воспоминание заставляло меня стоять в нерешительности перед ним, вместо того, чтобы убежать.
— Я получал о вас известия все лето, — добавил он, — я знаю Солонь так же хорошо, как вы.
— Опять ваши частные сыщики… — Он улыбнулся.
— Вы не думали ведь, что и перестану заботиться о вас?
Гнев вдруг охватил меня, и я услышала произносимые мной слова раньше, чем решилась их сказать:
— А ваши частные сыщики доложили вам, что я жду ребенка?
На миг он застыл, пораженный, потом спохватился:
— Но это очень хорошая новость, Жозе. Мы вместе прекрасно воспитаем этого ребенка.
— Это ребенок Луи, — ответила я, — в будущем месяце мы поженимся.
И тут, к моему изумлению, к моему великому ужасу, лицо его исказилось, глаза наполнились слезами, он неистово затопал ногами о тротуар и замахал руками.
— Это неправда, — ревел он, — это неправда, это невозможно!
Я смотрела на него, оцепенев. Вдруг за его спиной вырос шофер и схватил его за плечи, как раз в тот момент, когда он намеревался меня ударить. Стали собираться люди.
— Этот ребенок мой, — рычал Юлиус, — и вы тоже!
— Господин Крам, — повторял шофер, оттаскивая его назад, — господин Крам…
— Пустите меня, — кричал Юлиус, — пустите меня! Этого не может быть! Говорю вам, этот ребенок мой!
Шофер уволок его, а я внезапно очнулась от своего столбняка, бросилась бежать и укрылась в каком-то кафе. Я долго сидела, стуча зубами, пытаясь овладеть собой. Я не решалась выйти. Мне казалось, я сейчас же увижу Юлиуса, на том же месте, как он задыхается и топает ногами, а на глазах у него эти страшные слезы ярости, разочарования и, может быть, любви. Я позвонила Дидье. Он пришел за мной и проводил меня домой.
Через два месяца я узнала о смерти Юлиуса А. Крама. По-видимому, он скончался от сердечного приступа вследствие злоупотребления антидепрессантами, транквилизаторами и прочими средствами, помогающими убежать от действительности. Мы прошли по жизни друг друга, неизменно сохраняя параллельное направление и неизменно чуждые друг другу. Мы всегда видели друг друга лишь в профиль, мы никогда не любили друг друга. Он мечтал лишь владеть мною, а я — спастись от него. Вот и все. Если подумать, очень жалкая история. И все же я знаю, когда время привычно наведет порядок в моей хрупкой памяти, в ней останется лишь прядь его светлых волос, виднеющаяся над гамаком, и голос, говорящий неуверенно и устало «с тех пор, как я узнал вас, я больше не скучаю».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Ликующее, сладостное лето прошло в доме Луи. Он никак не комментировал мой рассказ. Просто он стал еще нежнее обычного, еще внимательнее. Дидье приходил часто. Вместе мы искали дом в окрестностях Парижа, и нашли его, наконец, в Версале. Мы были счастливы, и тот моральный надлом, усталость и грусть, которые сопровождали мое бегство, к концу месяца рассеялись. Я не писала Юлиусу, не отвечала на его письма. Впрочем, я их и не читала. Я не виделась ни с кем из того кружка. Мы встречались с друзьями Луи, с моими старыми друзьями. Я чувствовала, что спасена. Спасена от опасности, лишенной имени и зримого образа, и именно потому казавшейся в тысячу раз большей, чем любые опасности, которые могли меня подстерегать: я чуть было не поверила всерьез, что принадлежу людям, которых не люблю, я чуть было не посвятила свою жизнь скуке, назвав ее совсем иным именем. Жизнь возвращалась ко мне, она удваивалась во мне, ибо в августе я почувствовала, что жду от Луи ребенка. Мы решили окрестить одновременно и ребенка, и собаку, ведь у нее до сих пор еще не было имени.
Мы только что переехали, а несколько дней спустя, когда я под дождем пересекала авеню де ла Гранд Арме в Париже, я столкнулась с Юлиусом. «Даймлер» выскочил из боковой аллеи. Я сразу же узнала его и остановилась. Юлиус вылез и подошел ко мне. Он похудел.
— Жозе! — воскликнул он. — Наконец! Я был уверен, что вы вернетесь.
Я смотрела на него, на этого маленького упрямого человечка. Мне показалось, что я впервые смотрю ему прямо в лицо. Все те же голубые глаза, поблескивающие за стеклами очков, все тот же костюмчик цвета морской волны, все те же безжизненные руки. Мне понадобилось большое усилие, чтобы заставить себя вспомнить, что этот человек так долго был для меня символом поддержки. Теперь он казался мне чуждым, стесняющим и близким в одно и то же время, как маньяк.
— Вы все еще сердитесь? С этим покончено, не так ли?
— Да, Юлиус, — ответила я, — с этим покончено.
— Я полагаю, вы поняли, что все это было для вашего блага? Быть может, я был несколько неловок…
Он улыбнулся, явно вполне довольный собой. У меня возникло то же впечатление, как впервые в «Салине» — что, рядом со мной неизвестный и абсолютно чуждый механизм. Я не могла припомнить ни одного, хотя бы маленького диалога между нами, мне приходил на память лишь один монолог, на пляже, — единственный раз, когда он приоткрыл мне более или менее понятное лицо. И только это воспоминание заставляло меня стоять в нерешительности перед ним, вместо того, чтобы убежать.
— Я получал о вас известия все лето, — добавил он, — я знаю Солонь так же хорошо, как вы.
— Опять ваши частные сыщики… — Он улыбнулся.
— Вы не думали ведь, что и перестану заботиться о вас?
Гнев вдруг охватил меня, и я услышала произносимые мной слова раньше, чем решилась их сказать:
— А ваши частные сыщики доложили вам, что я жду ребенка?
На миг он застыл, пораженный, потом спохватился:
— Но это очень хорошая новость, Жозе. Мы вместе прекрасно воспитаем этого ребенка.
— Это ребенок Луи, — ответила я, — в будущем месяце мы поженимся.
И тут, к моему изумлению, к моему великому ужасу, лицо его исказилось, глаза наполнились слезами, он неистово затопал ногами о тротуар и замахал руками.
— Это неправда, — ревел он, — это неправда, это невозможно!
Я смотрела на него, оцепенев. Вдруг за его спиной вырос шофер и схватил его за плечи, как раз в тот момент, когда он намеревался меня ударить. Стали собираться люди.
— Этот ребенок мой, — рычал Юлиус, — и вы тоже!
— Господин Крам, — повторял шофер, оттаскивая его назад, — господин Крам…
— Пустите меня, — кричал Юлиус, — пустите меня! Этого не может быть! Говорю вам, этот ребенок мой!
Шофер уволок его, а я внезапно очнулась от своего столбняка, бросилась бежать и укрылась в каком-то кафе. Я долго сидела, стуча зубами, пытаясь овладеть собой. Я не решалась выйти. Мне казалось, я сейчас же увижу Юлиуса, на том же месте, как он задыхается и топает ногами, а на глазах у него эти страшные слезы ярости, разочарования и, может быть, любви. Я позвонила Дидье. Он пришел за мной и проводил меня домой.
Через два месяца я узнала о смерти Юлиуса А. Крама. По-видимому, он скончался от сердечного приступа вследствие злоупотребления антидепрессантами, транквилизаторами и прочими средствами, помогающими убежать от действительности. Мы прошли по жизни друг друга, неизменно сохраняя параллельное направление и неизменно чуждые друг другу. Мы всегда видели друг друга лишь в профиль, мы никогда не любили друг друга. Он мечтал лишь владеть мною, а я — спастись от него. Вот и все. Если подумать, очень жалкая история. И все же я знаю, когда время привычно наведет порядок в моей хрупкой памяти, в ней останется лишь прядь его светлых волос, виднеющаяся над гамаком, и голос, говорящий неуверенно и устало «с тех пор, как я узнал вас, я больше не скучаю».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19