.. это не наша с вами задача. Нам бы с нашей справиться.
Оставив позади мост, проехали под эстакадой железной дороги, водитель свернул вправо на Люнебургер штрассе. Audi встал у кирпичной стены эстакады, слева над оградой возвышалось фабричное или складское строение. Место довольно глухое. Бортников, как уже было, достал с заднего сиденья кейс и начал с задушевностью, будто о визите к больному, который дорог обоим:
– Пожалуйста, пожалуйтесь ему, что у вас неважно с творческим настроением и вам необходимы его моральная поддержка, советы... Пусть потом на себя он сам переключится...
– Постараюсь исполнить, – с иронией ответил Вячеслав Никитич, добавив мысленно: «Поучи ещё меня нос вытирать!»
Спутник показал, что тон Слотова его не обидел.
– Я перечитываю ваши произведения и убеждаюсь: вы – литератор большого таланта! – прочувствованно произнёс молодой человек, и Вячеслав Никитич взял вид кроткого достоинства, притворившись, будто принял похвалу за чистую монету.
Бортников продолжил:
– У вас не может быть творческих неуспехов, но я... – он выразил неловкость голосом и робкой улыбкой, – ради дела прошу вас наговорить на себя...
– Опасаетесь – мне самолюбие помешает? – бросил Вячеслав Никитич и как бы не удержал хохотка.
Оба рассмеялись, словно преисполненные тепла друг к другу. Николай Сергеевич поднял крышку кейса, извлёк из него небольшой пластиковый пакет, из которого, в свою очередь, вынул продолговатую коробочку из пластмассы и металла – MP3 player по виду.
– Похолодания не обещают – значит, вы будете без пиджака. Кладёте в карман брюк...
Слотов взял прибор и, вспоминая, проговорил с выражением приятного раздумья: никаких проводов, карманы дырявить не надо... Хотелось поболтать о первом деле (объяснимая возрастом сентиментальность?) Поведал о средстве, каковым его когда-то снарядил Борис Андреевич. Возня с проводами... «Но это было для того времени высокое достижение, – поддержал спутник беседу и показал профессиональную эрудицию, – резьбовое крепление разъёмов, провода подсоединялись надёжно!» Слотов, точно приветствуя услышанное, кивнул и добавил: ленты хватало на пять часов... Бортников поправил: в том-то и новшество было, что запись шла уже не на ленту, а на специальную очень тонкую проволоку. «Вы изучали историю предмета, а мне никто не объяснял», – в искренности вздохнул Вячеслав Никитич. Он питал обоснованное любопытство к технике подобного рода и, благодаря литературе, отчасти удовлетворял его. Держа прибор в руке, спросил: «Здесь запись на микрочип?» Собеседник не возразил.
– Перед встречей включите – и говорите хоть до утра.
Слотов, в такт обоюдно свойскому настрою, позволил себе сказать с несерьёзным видом: он слышал, средства нынче таковы, что служба может выйти на мобильник, который имеет при себе объект, и разговоры будут передаваться... Николай Сергеевич растянул губы в улыбке, но она не тронула глаз.
– Фантастичность техники порой заменяет жизнь фантастикой, – произнёс он.
У Слотова невольно вырвалось:
– Это... ваше изречение?
– У кого-то прочитал. Я думал, вы знаете.
Вячеславу Никитичу пришлось как бы не услышать. Представления о молодом человеке несколько изменились в пользу последнего. Тот вновь открыл кейс, из которого на сей раз были извлечены лист бумаги и синий незаклеенный конверт, откуда Бортников вынул, а затем вложил обратно две купюры достоинством в десять и в двадцать евро. Слотов, освежая традицию, что прервалась полтора десятка лет назад, написал расписку. Николай Сергеевич приступил к инструктажу:
– Пригласите его в бар или в кафе... Нужно, чтобы он как можно больше сказал: к кому обращался в связи с этой самой своей работой, кому её показывал, кому о ней говорил. Где планирует опубликовать? Проявлен ли интерес германских издателей? Кто в немецком театре задействован?
Слушая, Вячеслав Никитич приберегал задумку: как встретиться с Тиком, не наводя его на подозрения. Бортников любезно подвёз домой. Уединившись в спальне, Слотов сел в кресло и взял телефонную трубку. Разговор с Вольфгангом начал с извинений. В голосе было замешательство: «У меня нечто такого характера... очень личное...» Тик спросил, может ли он чем-то помочь. «Можешь!» – с надеждой выдохнул Вячеслав Никитич.
Они договорились увидеться завтра вечером в Английском саду у озера, неподалёку от Академии искусств.
* * *
Ему захотелось свернуть с дорожки и подойти к озеру по подстриженной траве; несколько уток, подплыв, взошли на берег: не угостишь? С ветви голубой ели, росшей на островке, наблюдала ворона. У другого берега пышно зеленел камыш, на пологом склоне полулежала, куря сигарету, женщина в брюках, подальше молодая мама склонилась над детской коляской. Пора было обернуться. Долговязая фигура Вольфганга показалась на дорожке позади прогуливающейся пожилой пары.
Встретив Тика взглядом, выражавшим симпатию и просьбу, Слотов сказал грубо-искренне:
– Забрало меня не на шутку! Я... с Ульяной...
Приятель дружелюбно молчал, будто говоря: «Бывает». Чуть сутуловатый, он был выше Слотова.
– Каюсь, но как бы я мог ей не сказать: у тебя искра Божья! дебют что надо... – возбуждённо оправдывался Вячеслав Никитич.
– Итак, мы во власти... – благодушно промолвил Тик. – Думаешь, для меня это оставалось тайной, когда ты мне дал её текст и потом звонил?
Слотов поглядел себе под ноги, вскинул голову и измотанно попросил:
– Пойдём обостримся...
Оба бывали в кафе Академии искусств и теперь направились туда. Вячеслав Никитич довершил признание: он не заблуждается насчёт творческого дара Ульяны. Но что до того, коли... – и смолк, словно предлагая приятелю ухмыльнуться. Тот ограничился оттенком усмешки:
– Когда заправляешь обществом «Беседа» и писатели – свои люди, – естественно, проймёт искушение и самой побаловаться.
Они тропкой вышли из Английского сада: перед ними за деревьями поднималось острым углом одно из строений комплекса, в котором располагалась Академия искусств. Вокруг было тихо: лужайка вблизи, дома среди зелени. Приятели, перемывая косточки знакомым графоманам, обогнули здание и уселись за столом на воздухе у входа в кафе, где широкий выбор заокеанских вин намекал на дух снобизма. Слотов спросил, что Вольфгангу больше по вкусу: продукт Калифорнии, Аргентины или Австралии? Услышал: решай сам.
Ассоциация русских литераторов вновь стала темой разговора, но Вячеслав Никитич внёс в него доброжелательность, щедро раздавал похвалы, называя одного, другого, третьего автора... После того как кельнер принёс бутылку красного австралийского и было сделано по паре глотков, Слотов в настроении чуткой мягкости произнёс имя Ульяны.
– Она прямо как ребёнок, который о чём-то возмечтал, и если не получит... трагедия для него! – отчаянно-горестно глядя на Тика, он долил вина ему и себе. – Понимаешь, я её уверил: у неё отлично получилось и об этом не один я заявлю на обсуждении...
– У тебя с ней уже?.. – Вольфганг оказался не лишён известного любопытства.
«Да», – взглядом ответил Вячеслав Никитич и произнёс страдальчески: она ждёт радости, и если не... Замерев на вдохе, прочёл в глазах Тика, заинтригованно блеснувших: «То не даст больше?»
Выпили, и Вольфганг, словно глубоко задумываясь, сказал: похоже на кабернэ... Слотов как человек, движимый одной заботой, гнул своё, не отвлекаясь: ты знаешь, что на неё набросятся... Она будет травмирована, я безнадёжно проиграю в её мнении.
Тик съел ломтик баранины, поджаренной на гриле.
– Написала-то она серятину.
В лице, голосе приятеля отобразился нахлёст переживания: ты же не в печати выступишь, это реально не скажется на твоём авторитете, останется лишь впечатление твоей рыцарской галантности!.. Вольфганг взглянул из-под набрякших век. У него, пробормотал, есть какое-то самоуважение, в конце концов. «Тогда мне хоть из Берлина беги... на обсуждение, уж конечно, не пойду...» – беспомощно-тоскливо вымолвил Слотов. Тик принял вид усталости и иронического смирения. Ну-с, что требуется от него?
Коллега, казалось, сейчас протянет к нему руки:
– Сказать лишь, что у вещи – свои достоинства, дарование налицо! поздравить с успехом...
– Хватит! Я не собираюсь представать трепачом, – обидчиво заметил Вольфганг.
Приятель, словно в радости единодушия, воскликнул: никаких пустых похвал! скажи только то, что я привёл для примера, и больше ничего не нужно, твоё слово достаточно много значит... до чего же я тебе обязан! – Слотов, как бы снимая патетику и в облегчении шутя, выразительно перевёл дух. – Спасибо тебе! – поднял рюмку и побудил к тому Тика.
Затем настал черёд подготовленного манёвра. Вячеслав Никитич извинился: ему надо отлучиться. Он не желал, чтобы его излияния об Ульяне были увековечены, и лишь сейчас, посетив туалет, включил запись. Вернувшись за столик, воодушевлённо изображал признательность Тику за помощь, будто уже ставшую фактом.
* * *
В небе ещё разливается свет, но воздух над лужайкой, которая видна с площадки перед кафе, уже по-вечернему голубоват. За столиком двое, мужчина, чьи длинные волосы собраны на затылке в пучок, скучновато внимает собеседнику. Тот в пылу благодарности словно бы ищет, чем обласкать слух приятеля.
– Может, не тот момент и ты не так поймёшь, но... твоя работа меня поразила!
У Вольфганга Тика на миг приподнялась бровь, мелькнуло выражение дружелюбного скепсиса: ты мне льстишь, дабы я сделал для тебя то, чего, собственно, не обещал. Но, желая меня умаслить, ты, вместе с тем, сознаёшь, что моя работа – действительно явление. Истина требовала поделиться обеспокоенностью:
– Сумел ли я добиться, чтобы это не была публицистика, где соль и перец – имя Путина... кое-что я постарался воссоздать художественно.
Вячеслав Никитич, точно проникнувшись важностью услышанного, сказал почтительно и робко:
– Ты шёл к пониманию характера...
Слотов будто провёл пальцем по запотевшему стеклу, и слова Тика о Путине каплями побежали по дорожке: на заре юности он не показал себя сорванцом, хулиганом, хотя щеголяет в интервью признанием, будто бы был настоящей шпаной. Шпана, не имевшая приводов в милицию? в школе не оставившая о себе дурной памяти?.. Это был до безликости ординарный характер, что очень не подходит лицу на его нынешнем месте. Шпана в ранней юности – выделяющий штрих, черта романтической пикантности.
Вольфганг процитировал Есенина: «я разбойник и хам и по крови степной конокрад». Слотов одобрительно рассмеялся и, со своей стороны, вспомнил из того же стихотворения: «Мне бы в ночь в голубой степи где-нибудь с кистенём стоять». Тик вернулся к Путину: кто с детства не знает значений «мочить», «капать», «стучать»? Но выражаться таким манером – это ещё не быть шпаной. Путину, однако же, охотно верят: признаётся-то в не совсем хорошем... откровенность тоже ему на пользу, создаётся что-то вроде обаяния агрессивной прямоты с примесью уголовщины, массе такое импонирует.
– О да! – воскликнул Слотов. Всё его существо, казалось, выражало удовольствие от того, что он слушает Тика.
Тот, входя во вкус, погружался в досконально обжитое. Отрок Путин, серость из серых, по чьему-то примеру пошёл в Спортивную школу молодёжи, как она звалась до шестьдесят четвёртого года, когда её переименовали в Школу высшего спортивного мастерства. Вова жил от неё неподалёку. Если что-то стало его выделять, то не шпанство, а занятия самбо, потом – дзюдо. Но как с умственным ростом? неужели никто не влиял, не согревал вниманием? Некто имелся, но о нём следовало навсегда забыть. Пустота, однако, не красила бы биографию президента, и люди, оформлявшие его жизненный путь, вклеили хрестоматийное и бесподобно умиляющее. Классная руководительница, дабы вырвать ученика Вову из объятий улицы, посещает его на дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Оставив позади мост, проехали под эстакадой железной дороги, водитель свернул вправо на Люнебургер штрассе. Audi встал у кирпичной стены эстакады, слева над оградой возвышалось фабричное или складское строение. Место довольно глухое. Бортников, как уже было, достал с заднего сиденья кейс и начал с задушевностью, будто о визите к больному, который дорог обоим:
– Пожалуйста, пожалуйтесь ему, что у вас неважно с творческим настроением и вам необходимы его моральная поддержка, советы... Пусть потом на себя он сам переключится...
– Постараюсь исполнить, – с иронией ответил Вячеслав Никитич, добавив мысленно: «Поучи ещё меня нос вытирать!»
Спутник показал, что тон Слотова его не обидел.
– Я перечитываю ваши произведения и убеждаюсь: вы – литератор большого таланта! – прочувствованно произнёс молодой человек, и Вячеслав Никитич взял вид кроткого достоинства, притворившись, будто принял похвалу за чистую монету.
Бортников продолжил:
– У вас не может быть творческих неуспехов, но я... – он выразил неловкость голосом и робкой улыбкой, – ради дела прошу вас наговорить на себя...
– Опасаетесь – мне самолюбие помешает? – бросил Вячеслав Никитич и как бы не удержал хохотка.
Оба рассмеялись, словно преисполненные тепла друг к другу. Николай Сергеевич поднял крышку кейса, извлёк из него небольшой пластиковый пакет, из которого, в свою очередь, вынул продолговатую коробочку из пластмассы и металла – MP3 player по виду.
– Похолодания не обещают – значит, вы будете без пиджака. Кладёте в карман брюк...
Слотов взял прибор и, вспоминая, проговорил с выражением приятного раздумья: никаких проводов, карманы дырявить не надо... Хотелось поболтать о первом деле (объяснимая возрастом сентиментальность?) Поведал о средстве, каковым его когда-то снарядил Борис Андреевич. Возня с проводами... «Но это было для того времени высокое достижение, – поддержал спутник беседу и показал профессиональную эрудицию, – резьбовое крепление разъёмов, провода подсоединялись надёжно!» Слотов, точно приветствуя услышанное, кивнул и добавил: ленты хватало на пять часов... Бортников поправил: в том-то и новшество было, что запись шла уже не на ленту, а на специальную очень тонкую проволоку. «Вы изучали историю предмета, а мне никто не объяснял», – в искренности вздохнул Вячеслав Никитич. Он питал обоснованное любопытство к технике подобного рода и, благодаря литературе, отчасти удовлетворял его. Держа прибор в руке, спросил: «Здесь запись на микрочип?» Собеседник не возразил.
– Перед встречей включите – и говорите хоть до утра.
Слотов, в такт обоюдно свойскому настрою, позволил себе сказать с несерьёзным видом: он слышал, средства нынче таковы, что служба может выйти на мобильник, который имеет при себе объект, и разговоры будут передаваться... Николай Сергеевич растянул губы в улыбке, но она не тронула глаз.
– Фантастичность техники порой заменяет жизнь фантастикой, – произнёс он.
У Слотова невольно вырвалось:
– Это... ваше изречение?
– У кого-то прочитал. Я думал, вы знаете.
Вячеславу Никитичу пришлось как бы не услышать. Представления о молодом человеке несколько изменились в пользу последнего. Тот вновь открыл кейс, из которого на сей раз были извлечены лист бумаги и синий незаклеенный конверт, откуда Бортников вынул, а затем вложил обратно две купюры достоинством в десять и в двадцать евро. Слотов, освежая традицию, что прервалась полтора десятка лет назад, написал расписку. Николай Сергеевич приступил к инструктажу:
– Пригласите его в бар или в кафе... Нужно, чтобы он как можно больше сказал: к кому обращался в связи с этой самой своей работой, кому её показывал, кому о ней говорил. Где планирует опубликовать? Проявлен ли интерес германских издателей? Кто в немецком театре задействован?
Слушая, Вячеслав Никитич приберегал задумку: как встретиться с Тиком, не наводя его на подозрения. Бортников любезно подвёз домой. Уединившись в спальне, Слотов сел в кресло и взял телефонную трубку. Разговор с Вольфгангом начал с извинений. В голосе было замешательство: «У меня нечто такого характера... очень личное...» Тик спросил, может ли он чем-то помочь. «Можешь!» – с надеждой выдохнул Вячеслав Никитич.
Они договорились увидеться завтра вечером в Английском саду у озера, неподалёку от Академии искусств.
* * *
Ему захотелось свернуть с дорожки и подойти к озеру по подстриженной траве; несколько уток, подплыв, взошли на берег: не угостишь? С ветви голубой ели, росшей на островке, наблюдала ворона. У другого берега пышно зеленел камыш, на пологом склоне полулежала, куря сигарету, женщина в брюках, подальше молодая мама склонилась над детской коляской. Пора было обернуться. Долговязая фигура Вольфганга показалась на дорожке позади прогуливающейся пожилой пары.
Встретив Тика взглядом, выражавшим симпатию и просьбу, Слотов сказал грубо-искренне:
– Забрало меня не на шутку! Я... с Ульяной...
Приятель дружелюбно молчал, будто говоря: «Бывает». Чуть сутуловатый, он был выше Слотова.
– Каюсь, но как бы я мог ей не сказать: у тебя искра Божья! дебют что надо... – возбуждённо оправдывался Вячеслав Никитич.
– Итак, мы во власти... – благодушно промолвил Тик. – Думаешь, для меня это оставалось тайной, когда ты мне дал её текст и потом звонил?
Слотов поглядел себе под ноги, вскинул голову и измотанно попросил:
– Пойдём обостримся...
Оба бывали в кафе Академии искусств и теперь направились туда. Вячеслав Никитич довершил признание: он не заблуждается насчёт творческого дара Ульяны. Но что до того, коли... – и смолк, словно предлагая приятелю ухмыльнуться. Тот ограничился оттенком усмешки:
– Когда заправляешь обществом «Беседа» и писатели – свои люди, – естественно, проймёт искушение и самой побаловаться.
Они тропкой вышли из Английского сада: перед ними за деревьями поднималось острым углом одно из строений комплекса, в котором располагалась Академия искусств. Вокруг было тихо: лужайка вблизи, дома среди зелени. Приятели, перемывая косточки знакомым графоманам, обогнули здание и уселись за столом на воздухе у входа в кафе, где широкий выбор заокеанских вин намекал на дух снобизма. Слотов спросил, что Вольфгангу больше по вкусу: продукт Калифорнии, Аргентины или Австралии? Услышал: решай сам.
Ассоциация русских литераторов вновь стала темой разговора, но Вячеслав Никитич внёс в него доброжелательность, щедро раздавал похвалы, называя одного, другого, третьего автора... После того как кельнер принёс бутылку красного австралийского и было сделано по паре глотков, Слотов в настроении чуткой мягкости произнёс имя Ульяны.
– Она прямо как ребёнок, который о чём-то возмечтал, и если не получит... трагедия для него! – отчаянно-горестно глядя на Тика, он долил вина ему и себе. – Понимаешь, я её уверил: у неё отлично получилось и об этом не один я заявлю на обсуждении...
– У тебя с ней уже?.. – Вольфганг оказался не лишён известного любопытства.
«Да», – взглядом ответил Вячеслав Никитич и произнёс страдальчески: она ждёт радости, и если не... Замерев на вдохе, прочёл в глазах Тика, заинтригованно блеснувших: «То не даст больше?»
Выпили, и Вольфганг, словно глубоко задумываясь, сказал: похоже на кабернэ... Слотов как человек, движимый одной заботой, гнул своё, не отвлекаясь: ты знаешь, что на неё набросятся... Она будет травмирована, я безнадёжно проиграю в её мнении.
Тик съел ломтик баранины, поджаренной на гриле.
– Написала-то она серятину.
В лице, голосе приятеля отобразился нахлёст переживания: ты же не в печати выступишь, это реально не скажется на твоём авторитете, останется лишь впечатление твоей рыцарской галантности!.. Вольфганг взглянул из-под набрякших век. У него, пробормотал, есть какое-то самоуважение, в конце концов. «Тогда мне хоть из Берлина беги... на обсуждение, уж конечно, не пойду...» – беспомощно-тоскливо вымолвил Слотов. Тик принял вид усталости и иронического смирения. Ну-с, что требуется от него?
Коллега, казалось, сейчас протянет к нему руки:
– Сказать лишь, что у вещи – свои достоинства, дарование налицо! поздравить с успехом...
– Хватит! Я не собираюсь представать трепачом, – обидчиво заметил Вольфганг.
Приятель, словно в радости единодушия, воскликнул: никаких пустых похвал! скажи только то, что я привёл для примера, и больше ничего не нужно, твоё слово достаточно много значит... до чего же я тебе обязан! – Слотов, как бы снимая патетику и в облегчении шутя, выразительно перевёл дух. – Спасибо тебе! – поднял рюмку и побудил к тому Тика.
Затем настал черёд подготовленного манёвра. Вячеслав Никитич извинился: ему надо отлучиться. Он не желал, чтобы его излияния об Ульяне были увековечены, и лишь сейчас, посетив туалет, включил запись. Вернувшись за столик, воодушевлённо изображал признательность Тику за помощь, будто уже ставшую фактом.
* * *
В небе ещё разливается свет, но воздух над лужайкой, которая видна с площадки перед кафе, уже по-вечернему голубоват. За столиком двое, мужчина, чьи длинные волосы собраны на затылке в пучок, скучновато внимает собеседнику. Тот в пылу благодарности словно бы ищет, чем обласкать слух приятеля.
– Может, не тот момент и ты не так поймёшь, но... твоя работа меня поразила!
У Вольфганга Тика на миг приподнялась бровь, мелькнуло выражение дружелюбного скепсиса: ты мне льстишь, дабы я сделал для тебя то, чего, собственно, не обещал. Но, желая меня умаслить, ты, вместе с тем, сознаёшь, что моя работа – действительно явление. Истина требовала поделиться обеспокоенностью:
– Сумел ли я добиться, чтобы это не была публицистика, где соль и перец – имя Путина... кое-что я постарался воссоздать художественно.
Вячеслав Никитич, точно проникнувшись важностью услышанного, сказал почтительно и робко:
– Ты шёл к пониманию характера...
Слотов будто провёл пальцем по запотевшему стеклу, и слова Тика о Путине каплями побежали по дорожке: на заре юности он не показал себя сорванцом, хулиганом, хотя щеголяет в интервью признанием, будто бы был настоящей шпаной. Шпана, не имевшая приводов в милицию? в школе не оставившая о себе дурной памяти?.. Это был до безликости ординарный характер, что очень не подходит лицу на его нынешнем месте. Шпана в ранней юности – выделяющий штрих, черта романтической пикантности.
Вольфганг процитировал Есенина: «я разбойник и хам и по крови степной конокрад». Слотов одобрительно рассмеялся и, со своей стороны, вспомнил из того же стихотворения: «Мне бы в ночь в голубой степи где-нибудь с кистенём стоять». Тик вернулся к Путину: кто с детства не знает значений «мочить», «капать», «стучать»? Но выражаться таким манером – это ещё не быть шпаной. Путину, однако же, охотно верят: признаётся-то в не совсем хорошем... откровенность тоже ему на пользу, создаётся что-то вроде обаяния агрессивной прямоты с примесью уголовщины, массе такое импонирует.
– О да! – воскликнул Слотов. Всё его существо, казалось, выражало удовольствие от того, что он слушает Тика.
Тот, входя во вкус, погружался в досконально обжитое. Отрок Путин, серость из серых, по чьему-то примеру пошёл в Спортивную школу молодёжи, как она звалась до шестьдесят четвёртого года, когда её переименовали в Школу высшего спортивного мастерства. Вова жил от неё неподалёку. Если что-то стало его выделять, то не шпанство, а занятия самбо, потом – дзюдо. Но как с умственным ростом? неужели никто не влиял, не согревал вниманием? Некто имелся, но о нём следовало навсегда забыть. Пустота, однако, не красила бы биографию президента, и люди, оформлявшие его жизненный путь, вклеили хрестоматийное и бесподобно умиляющее. Классная руководительница, дабы вырвать ученика Вову из объятий улицы, посещает его на дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20