Я на него возлагаю вину за взрывы домов! – произнёс Хютер. – Он и его криминальная семья накинули петлю на шею человеку. Тот понимал: после того как ему сказали, чего от него хотят, отказаться нельзя, его не оставят в живых...
Тик воздержался от замечаний, и Детлеф Хютер перешёл к следующему: мы продемонстрируем стремление не провоцировать политический скандал. Никаких деталей, указывающих, какая это страна! Более того: действие иногда будут сопровождать мелодии Латинской Америки и Африки... Кельнер принёс приготовленное по-креольски мясо аллигатора. Детлеф, попробовав, кивнул довольный.
Пьесу надо обогатить, говорил он немного позже: упадничество не в его духе. «Я очень надеюсь на ваше желание внести доработки», – с чувством сказал он Тику.
– Я слушаю.
– Наш герой получил огромную власть, но гораздо сильнее власть нравственных страданий. Они неослабно преследуют его из-за дела со взрывами, к которому его принудили, – увлечённо сказал Хютер. – Он погружается в религию. Его доверие, симпатию вызывает молодой монах. Герой раскрывает перед ним душу. После молитв, медитации юноша-монах просит его обратиться к народу с покаянием.
Вольфганг покосился на Слотова и, словно уйдя в размышления, высказался отрешённо:
– Для Достоевского это было бы слишком.
– Вы полагаете, что решаться нельзя? – задирчиво бросил Детлеф Хютер.
– Эсхил или Софокл решились бы, – с невинным видом вставил Вячеслав Никитич и заслужил улыбку немца.
Тик проговорил так, будто вслушивался в свой голос:
– Хорошо, он покаялся. Что потом?
Детлеф окрылённо ответил:
– Смерч противоречивых мнений, море страстей! Ультраправые националисты рванулись к власти. Начались погромы. Жертвы – национальные и другие меньшинства. Передовые круги общества, простые люди доброй воли призвали лидера остаться на посту и принять меры. Он это делает. Страна возвращена к нормальной жизни.
Вячеслав Никитич почувствовал со злорадством, чего другу стоит не поморщиться: «Чудовищно низкопробно!»
– Только при таком варианте я готов работать, – тон Хютера не допускал сомнений.
– Работать так работать! – сказал Тик по-русски, с выражением: «Да катись оно всё...»
Слотов, имея в его глазах оправдание: расчёт на сотрудничество с режиссёром, – принялся хвалить предложенное им. Вячеслав Никитич наслаждался посрамлением приятеля.
* * *
На репетиции, которую Слотов смотрел уже глубокой осенью, он испытал иное – подлинно эстетическое – удовольствие. К тому моменту состоялась не одна знаменательная беседа с Вольфгангом и не только с ним. Бортников передал Вячеславу Никитичу благодарность руководства за отражение застольного разговора Тика и режиссёра. Слотов, помня КГБ, не возражал бы против премиальных, но дети оказались прижимистее отцов. Впрочем, и то сказать, рафинаду не жалели. Николай Сергеевич начал со слов: «Вы наш суперклассный помощник!» – прежде чем обратиться с просьбой «по Беслану». Кругом говорили о захвате осетинской школы с неслыханным числом заложников, и в ведомстве хотели знать о «мнениях и слухах» в Ассоциации русских литераторов.
Вольфганг, предугадывая: «Вали на него до кучи!» – не желал выглядеть закосневшим в схематизме и отзывов о тёзке избегал, заявив: «Скоропалительность подводит». Притом, однако, сказал, что не верит, будто злодеяние учинили бойцы за независимость Чеченской республики. Большинство литераторов приняло версию о виновнике Басаеве. Мнения, удалось ли части боевиков уйти или нет, разделялись поровну. Вячеслав Никитич, отвечая, когда его спрашивали, что нужно время, дабы разобраться, заметил: то же произносит и Фуршет. Чужие же мысли о событии его явно интересовали. Это шевельнуло кое-какие предположения...
Возвратившаяся из отпуска Ульяна доставила Слотову, помимо главной, ещё одну радость: не копая, не лавируя, болтать о мелочах, каковые оказываются необыкновенно занимательными. Достала до сердца чистая, он не сомневался, правда: «Я так люблю булочки с маслом и с турецкой фисташковой халвой!» Боясь располнеть, Ульяна жестоко лишала себя отрады.
Опять настало расставание, теперь он уехал в отпуск. В Тунисе впервые в жизни прокатился на верблюде под присмотром погонщика, зарабатывающего на туристах. Вячеслав Никитич купался в море, фотографировался с Мартой под пальмами, в окрестностях города любовался ландшафтом – словом, набирал впечатления. Но могло ли не думаться о прежнем?.. Помнилось, как он и Ульяна глядели на выставке картину: пески, пальмы, ручей, нимфа, несколько заслонённая стволом дерева. Ассоциации: стихотворение Лермонтова. Сейчас возник образный ряд. Пальмы срубили, ручей высох... нет, ушёл в глубь песков. Снова простёрлась тень – и источник зажурчал. Есть и нимфа.
Он вспоминал другое полотно: позади наполненного мёдом сосуда – плод, похожий на голый зад. Кажется, будто на нём сидит пчела... По какому-то наитию ты спросил Ульяну: ей как женщине нравится Путин? В то время Вольфганг уже вовсю работал... кстати, он тоже подходит в источники (света). Но есть тень, которую свету не взять: это ты. Твой дар и родство с роем позволяют тебе угадывать далёкое роение теней. Они хотели кровью детей привести в слепую ярость взрослых и столкнуть два кавказских народа.
Показать бы тому же Бортникову свои способности к анализу и предвидению. Слотов не без страха чувствовал позыв впечатлить молодого человека соображениями о Беслане, высказать: стране (стране?) нужна война в ближнем Зарубежье и мероприятия будут проводиться, пока не явится результат... Они были в машине: возвратившийся из отпуска Слотов отработал первый день, и Николай Сергеевич (уж, конечно, соскучился) доставлял его домой. Вячеслав Никитич не глядя положил в карман технику, Бортников сказал о Тике: «Пожалуйста – что там с его пасквилем? Какие подвижки в театре? Пусть больше говорит».
Приятели встретились в доме на Шёнхаузер Аллее. Для начала Слотов бодро-красочно рассказал об отдыхе. Тут же Вольфганг убедился: его произведение запало в душу другу. «Так публикуешь в журнале?» Увы! имя покровителя неизвестно. «До сих пор? Ты говорил, у тебя несколько кандидатур и осталось лишь уточнить...» Я не хочу, ответил Тик, тыкать пальцем наугад. Кто мне помогал, на мэйлы не реагирует. Я звонил, звонил по телефону, пока, наконец, застал кого-то, он сказал – хозяин пустил его на квартиру и уехал. Куда, надолго? Я добился одного: «Больше ничего не могу сказать». По словам Вольфганга, узнать, кто именно провёл на юрфак его тёзку, обещал (не безвозмездно) пожилой гей. Возможно, он отправился куда-то по делу. Или что-то стряслось. «Я бы поехал в Питер, но не отпустят с работы. В январе-феврале возьму отпуск».
Вячеслав Никитич с неожиданной для себя грустью подумал: «В таком случае, недолго ещё нам общаться в этой жизни». Смешавшись, придал голосу волнение: «Имя выяснится. Твоя вещь войдёт событием в историю литературы!» – «Виолетта выдала мне тот же аванс», – поделился приятель. «Ага!» – хитро произнёс Слотов. «Надо же было проверить, какой из неё редактор, – с кажущейся невозмутимостью пояснил Вольфганг. – Она дала пару-другую дельных оценок стиля». – «Дала!..» – выдохнул коллега, и оба хохотнули (Тик отвёл взгляд). «Но понравится ли ей пьеса?» – сманеврировал Вячеслав Никитич. «Считаешь, что нет? – проговорил приятель в затруднении. – Хютер навязал вопиющую бредятину, но, чёрт-те знает – может, бред этот как раз и окажется сумасшедшей, но правдой».
Вскоре Тик привёл Слотова в Gorki-Theater на репетицию любовной сцены. Детлеф, быстро подойдя, едва поздоровался с гостями и поспешно вернулся к актёрам, которые молча внимали тому, что он им толковал. Вячеслава Никитича пробрал зуд от сходства молодого актёра с прототипом. Репетиция началась, и Слотов восторженно забылся, видя школьника с выпяченными губами. Это был никто иной, как он: весьма многим известный, а тогда угодливо-робкий перед мужчиной в набедренной повязке, которой служило полотенце. Осанистый актёр великолепно передавал влюблённость, совлекая с юнца рубашку, нежно проводя руками по его бокам сверху вниз, целуя пупок, берясь за трусики. Он говорил ему о таких вещах, как карьера и блага, которые может обрести любимый.
Вольфганг, зорко следя за сценой, шепнул Слотову о молодом актёре:
– Как выразителен! Ты заметил это скользнувшее в глазах... огонёк бесстыжести?
– Смеханец.
– Точно – смеханец! – прошептал Вольфганг.
После репетиции сказал:
– Образ удаётся, это цель! И я не принимаю то, будто пьеса – унижение России.
По его словам, немцы в полном умилении от героя. Влиятельная в Берлине персона, любящая напомнить о своей принадлежности к сексуальному меньшинству, обещала посмотреть одну из репетиций.
– Он, Детлеф и другие, – передал Тик, – уверены, что пьеса вызовет к России позитивный интерес.
Вячеслав Никитич хихикнул про себя. Его не очень трогало, будет или нет унижена Россия. Там он не имел бы того, что ему предоставила Германия. Но его сладострастно щекотала причастность к теневому, в котором Россия тайно себя выражает. Любопытно, как шефы выйдут из ситуации с пьесой. Постараются загубить через проводников влияния? Но удастся ли сделать так, чтобы не распространилось, откуда дует ветер? Вряд ли. По-видимому, пьесу, где нет прямых намёков на страну, решат не замечать, меж тем как люди увидят спектакль, из тени явится то, что было в реальности, и прошлое срастётся с настоящим. Движение обнажённых мужских тел, ягодицы, ласкающие руки, поцелуй в живот... и – мужчина в костюме при галстуке, взгляд того, за кем много чего есть: холодный, со смеханцом.
Повесть напечатана в журнале «Литературный европеец», NN 100, 102, 103 и 106 / 2006, Frankfurt/Main, ISSN 1437-045-X .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Тик воздержался от замечаний, и Детлеф Хютер перешёл к следующему: мы продемонстрируем стремление не провоцировать политический скандал. Никаких деталей, указывающих, какая это страна! Более того: действие иногда будут сопровождать мелодии Латинской Америки и Африки... Кельнер принёс приготовленное по-креольски мясо аллигатора. Детлеф, попробовав, кивнул довольный.
Пьесу надо обогатить, говорил он немного позже: упадничество не в его духе. «Я очень надеюсь на ваше желание внести доработки», – с чувством сказал он Тику.
– Я слушаю.
– Наш герой получил огромную власть, но гораздо сильнее власть нравственных страданий. Они неослабно преследуют его из-за дела со взрывами, к которому его принудили, – увлечённо сказал Хютер. – Он погружается в религию. Его доверие, симпатию вызывает молодой монах. Герой раскрывает перед ним душу. После молитв, медитации юноша-монах просит его обратиться к народу с покаянием.
Вольфганг покосился на Слотова и, словно уйдя в размышления, высказался отрешённо:
– Для Достоевского это было бы слишком.
– Вы полагаете, что решаться нельзя? – задирчиво бросил Детлеф Хютер.
– Эсхил или Софокл решились бы, – с невинным видом вставил Вячеслав Никитич и заслужил улыбку немца.
Тик проговорил так, будто вслушивался в свой голос:
– Хорошо, он покаялся. Что потом?
Детлеф окрылённо ответил:
– Смерч противоречивых мнений, море страстей! Ультраправые националисты рванулись к власти. Начались погромы. Жертвы – национальные и другие меньшинства. Передовые круги общества, простые люди доброй воли призвали лидера остаться на посту и принять меры. Он это делает. Страна возвращена к нормальной жизни.
Вячеслав Никитич почувствовал со злорадством, чего другу стоит не поморщиться: «Чудовищно низкопробно!»
– Только при таком варианте я готов работать, – тон Хютера не допускал сомнений.
– Работать так работать! – сказал Тик по-русски, с выражением: «Да катись оно всё...»
Слотов, имея в его глазах оправдание: расчёт на сотрудничество с режиссёром, – принялся хвалить предложенное им. Вячеслав Никитич наслаждался посрамлением приятеля.
* * *
На репетиции, которую Слотов смотрел уже глубокой осенью, он испытал иное – подлинно эстетическое – удовольствие. К тому моменту состоялась не одна знаменательная беседа с Вольфгангом и не только с ним. Бортников передал Вячеславу Никитичу благодарность руководства за отражение застольного разговора Тика и режиссёра. Слотов, помня КГБ, не возражал бы против премиальных, но дети оказались прижимистее отцов. Впрочем, и то сказать, рафинаду не жалели. Николай Сергеевич начал со слов: «Вы наш суперклассный помощник!» – прежде чем обратиться с просьбой «по Беслану». Кругом говорили о захвате осетинской школы с неслыханным числом заложников, и в ведомстве хотели знать о «мнениях и слухах» в Ассоциации русских литераторов.
Вольфганг, предугадывая: «Вали на него до кучи!» – не желал выглядеть закосневшим в схематизме и отзывов о тёзке избегал, заявив: «Скоропалительность подводит». Притом, однако, сказал, что не верит, будто злодеяние учинили бойцы за независимость Чеченской республики. Большинство литераторов приняло версию о виновнике Басаеве. Мнения, удалось ли части боевиков уйти или нет, разделялись поровну. Вячеслав Никитич, отвечая, когда его спрашивали, что нужно время, дабы разобраться, заметил: то же произносит и Фуршет. Чужие же мысли о событии его явно интересовали. Это шевельнуло кое-какие предположения...
Возвратившаяся из отпуска Ульяна доставила Слотову, помимо главной, ещё одну радость: не копая, не лавируя, болтать о мелочах, каковые оказываются необыкновенно занимательными. Достала до сердца чистая, он не сомневался, правда: «Я так люблю булочки с маслом и с турецкой фисташковой халвой!» Боясь располнеть, Ульяна жестоко лишала себя отрады.
Опять настало расставание, теперь он уехал в отпуск. В Тунисе впервые в жизни прокатился на верблюде под присмотром погонщика, зарабатывающего на туристах. Вячеслав Никитич купался в море, фотографировался с Мартой под пальмами, в окрестностях города любовался ландшафтом – словом, набирал впечатления. Но могло ли не думаться о прежнем?.. Помнилось, как он и Ульяна глядели на выставке картину: пески, пальмы, ручей, нимфа, несколько заслонённая стволом дерева. Ассоциации: стихотворение Лермонтова. Сейчас возник образный ряд. Пальмы срубили, ручей высох... нет, ушёл в глубь песков. Снова простёрлась тень – и источник зажурчал. Есть и нимфа.
Он вспоминал другое полотно: позади наполненного мёдом сосуда – плод, похожий на голый зад. Кажется, будто на нём сидит пчела... По какому-то наитию ты спросил Ульяну: ей как женщине нравится Путин? В то время Вольфганг уже вовсю работал... кстати, он тоже подходит в источники (света). Но есть тень, которую свету не взять: это ты. Твой дар и родство с роем позволяют тебе угадывать далёкое роение теней. Они хотели кровью детей привести в слепую ярость взрослых и столкнуть два кавказских народа.
Показать бы тому же Бортникову свои способности к анализу и предвидению. Слотов не без страха чувствовал позыв впечатлить молодого человека соображениями о Беслане, высказать: стране (стране?) нужна война в ближнем Зарубежье и мероприятия будут проводиться, пока не явится результат... Они были в машине: возвратившийся из отпуска Слотов отработал первый день, и Николай Сергеевич (уж, конечно, соскучился) доставлял его домой. Вячеслав Никитич не глядя положил в карман технику, Бортников сказал о Тике: «Пожалуйста – что там с его пасквилем? Какие подвижки в театре? Пусть больше говорит».
Приятели встретились в доме на Шёнхаузер Аллее. Для начала Слотов бодро-красочно рассказал об отдыхе. Тут же Вольфганг убедился: его произведение запало в душу другу. «Так публикуешь в журнале?» Увы! имя покровителя неизвестно. «До сих пор? Ты говорил, у тебя несколько кандидатур и осталось лишь уточнить...» Я не хочу, ответил Тик, тыкать пальцем наугад. Кто мне помогал, на мэйлы не реагирует. Я звонил, звонил по телефону, пока, наконец, застал кого-то, он сказал – хозяин пустил его на квартиру и уехал. Куда, надолго? Я добился одного: «Больше ничего не могу сказать». По словам Вольфганга, узнать, кто именно провёл на юрфак его тёзку, обещал (не безвозмездно) пожилой гей. Возможно, он отправился куда-то по делу. Или что-то стряслось. «Я бы поехал в Питер, но не отпустят с работы. В январе-феврале возьму отпуск».
Вячеслав Никитич с неожиданной для себя грустью подумал: «В таком случае, недолго ещё нам общаться в этой жизни». Смешавшись, придал голосу волнение: «Имя выяснится. Твоя вещь войдёт событием в историю литературы!» – «Виолетта выдала мне тот же аванс», – поделился приятель. «Ага!» – хитро произнёс Слотов. «Надо же было проверить, какой из неё редактор, – с кажущейся невозмутимостью пояснил Вольфганг. – Она дала пару-другую дельных оценок стиля». – «Дала!..» – выдохнул коллега, и оба хохотнули (Тик отвёл взгляд). «Но понравится ли ей пьеса?» – сманеврировал Вячеслав Никитич. «Считаешь, что нет? – проговорил приятель в затруднении. – Хютер навязал вопиющую бредятину, но, чёрт-те знает – может, бред этот как раз и окажется сумасшедшей, но правдой».
Вскоре Тик привёл Слотова в Gorki-Theater на репетицию любовной сцены. Детлеф, быстро подойдя, едва поздоровался с гостями и поспешно вернулся к актёрам, которые молча внимали тому, что он им толковал. Вячеслава Никитича пробрал зуд от сходства молодого актёра с прототипом. Репетиция началась, и Слотов восторженно забылся, видя школьника с выпяченными губами. Это был никто иной, как он: весьма многим известный, а тогда угодливо-робкий перед мужчиной в набедренной повязке, которой служило полотенце. Осанистый актёр великолепно передавал влюблённость, совлекая с юнца рубашку, нежно проводя руками по его бокам сверху вниз, целуя пупок, берясь за трусики. Он говорил ему о таких вещах, как карьера и блага, которые может обрести любимый.
Вольфганг, зорко следя за сценой, шепнул Слотову о молодом актёре:
– Как выразителен! Ты заметил это скользнувшее в глазах... огонёк бесстыжести?
– Смеханец.
– Точно – смеханец! – прошептал Вольфганг.
После репетиции сказал:
– Образ удаётся, это цель! И я не принимаю то, будто пьеса – унижение России.
По его словам, немцы в полном умилении от героя. Влиятельная в Берлине персона, любящая напомнить о своей принадлежности к сексуальному меньшинству, обещала посмотреть одну из репетиций.
– Он, Детлеф и другие, – передал Тик, – уверены, что пьеса вызовет к России позитивный интерес.
Вячеслав Никитич хихикнул про себя. Его не очень трогало, будет или нет унижена Россия. Там он не имел бы того, что ему предоставила Германия. Но его сладострастно щекотала причастность к теневому, в котором Россия тайно себя выражает. Любопытно, как шефы выйдут из ситуации с пьесой. Постараются загубить через проводников влияния? Но удастся ли сделать так, чтобы не распространилось, откуда дует ветер? Вряд ли. По-видимому, пьесу, где нет прямых намёков на страну, решат не замечать, меж тем как люди увидят спектакль, из тени явится то, что было в реальности, и прошлое срастётся с настоящим. Движение обнажённых мужских тел, ягодицы, ласкающие руки, поцелуй в живот... и – мужчина в костюме при галстуке, взгляд того, за кем много чего есть: холодный, со смеханцом.
Повесть напечатана в журнале «Литературный европеец», NN 100, 102, 103 и 106 / 2006, Frankfurt/Main, ISSN 1437-045-X .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20