Повесив трубку, Диксон еще несколько минут сидел у телефона и курил. Он был обеспокоен, но в последнее время все, что с ним случалось, причиняло ему только беспокойство, чтобы не сказать больше. Ну что ж, он встретится с Кэчпоулом и разберется, что к чему. Маргарет, конечно, об этом ни слова. Со вздохом он вытащил карманный календарик на 1943 год, куда записывал телефонные номера, придвинул к себе телефон и вызвал Лондон.
– Можно попросить доктора Кэтона? – сказал он немного погодя.
Последовала короткая пауза, затем ясно прозвучал мягкий, уверенный голос:
– Кэтон слушает.
Диксон назвал свое имя и университет.
Почему-то голос сразу лишился мягкости и уверенности.
– Что вам угодно? – последовал отрывистый вопрос.
– Я прочел о вашем назначении, доктор Кэтон, – кстати, позвольте поздравить вас, – и хотел бы знать, что будет с моей статьей, которую вы были так добры принять для своего журнала. Не можете ли вы сказать, когда она будет напечатана?
– Ах, мистер Дикерсон, вы же знаете, сейчас все это так сложно. – Голос опять стал уверенным, словно Кэтон отвечал вызубренный наизусть урок. – Вы не представляете, сколько у нас материала лежит на очереди. Вы не должны рассчитывать, что ваша статья, которая мне очень нравится, выйдет в свет через пять минут.
– Я понимаю, доктор Кэтон, и, конечно, не сомневаюсь, что очередь очень велика. Я просто хотел спросить, не можете ли вы назвать хотя бы приблизительный срок.
– Если бы вы знали, сколько у нас трудностей, мистер Дикерсон! Напечатать такой материал, как у вас, типографским способом – это дело, с которым может справиться только самый высококвалифицированный наборщик. Случалось ли вам думать о том, сколько времени требуется, чтобы набрать хотя бы полстраницы подстрочных примечаний?
– Нет, не случалось, но я понимаю, что это должно быть чрезвычайно сложно. Но я, собственно, хотел только узнать, хотя бы приблизительно, когда вы думаете напечатать мою статью.
– Ну, что касается этого, мистер Дикерсон, то все не так просто, как вам, очевидно, кажется. Вы, вероятно, знаете Харда из Тринити-колледжа; его работа лежит в типографии уже несколько недель, и раза два-три в день, а то и больше, мне звонят оттуда по телефону, чтобы уточнить кое-какие вопросы. Разумеется, я очень часто отсылаю их к автору, в особенности если речь идет, например, о каком-нибудь иностранном документе. Я знаю, людям в вашем положении представляется, что работа редактора – сплошное удовольствие; это далеко не так, поверьте мне.
– Я уверен, что это тяжелый труд, доктор Кэтон, и, конечно, у меня и в мыслях не было требовать определенного ответа, но для меня крайне важно узнать, через какое примерно время можно ожидать появления моей статьи.
– Ну, знаете, я не могу обещать, что статья ваша выйдет на будущей неделе, – сказал голос раздраженно, словно Диксон с тупым упрямством настаивал именно на этом сроке. – Особенно при таком сложном положении дел. Поймите же наконец. Вы, как видно, совсем не представляете себе, сколько труда стоит подобрать номер, особенно первый. Это ведь не расписание поездов составлять. Что? Что? – неожиданно закончил он громко и подозрительно.
Диксон испугался – быть может, он не заметил, как с его губ сорвалось ругательство? В трубке послышались гулкие металлические звуки, словно кто-то бил молотком по оцинкованному железу под высоким куполом собора. Повысив голос, Диксон сказал:
– Я, конечно, понимаю и ничуть не протестую против задержки. Но, откровенно говоря, мне нужно срочно укрепить свое положение на факультете, и если бы я только мог сослаться на вас, если бы вы дали мне…
– Весьма сочувствую вашим неприятностям, мистер Дикинсон, но, боюсь, мои собственные дела настолько сложны, что я не в состоянии всерьез заниматься вашими. Вы же понимаете, множество людей находится в таком же положении, как вы, и что будет со мной, если все они начнут вот так же требовать с меня обещаний?
– Но, доктор Кэтон, я ведь не прошу никаких обещаний. Я хотел бы знать приблизительный срок, и меня вполне устроил бы даже очень неопределенный срок – скажем, «во второй половине будущего года». Вы ничуть не будете связаны, если назовете мне хоть какой-нибудь срок. – Наступило молчание, которое Диксон истолковал как признак все нарастающей на том конце провода ярости. – Могу я просить вашего позволения отвечать «во второй половине будущего года», когда меня спросят? – продолжал он.
Диксон ждал секунд десять, но в трубке раздавалось только металлическое пощелкивание, становившееся все громче и чаще.
– Все очень сложно, очень сложно, очень сложно, – забормотал Диксон в трубку и упомянул несколько сложных положений, в которые пожелал попасть Кэтону. Изобретая разные вариации на эту тему, он все бормотал и бормотал, дергая головой и плечами, как марионетка. Уэлч приобрел достойного соперника в умении уклоняться от прямого ответа, а в умении внезапно исчезать этот тип дал Уэлчу много очков вперед с самого начала: скрыться в Южной Америке – это уже предел уклончивости. Поднявшись в свою комнату, Диксон набрал как можно больше воздуха в легкие и с полминуты, а то и больше стонал, не переводя дыхания. Потом вытащил заметки для своей лекции и стал работать над рукописью.
Через пять часов у него получилось то, что вполне могло сойти за сорокапятиминутную лекцию. Теперь уж наверняка ни во всей вселенной, ни в его мозгу, ни в чьем-либо чужом, ни просто где-нибудь на свободе не осталось ни одного факта, который не был бы втиснут в его исторический обзор. Но при этом почти все сорок пять минут он балансировал на острой грани, которая отделяла сведения, более или менее относящиеся к теме, от безнадежно и непоправимо не связанных с ней. Однако до шестидесяти минут, установленных Диксоном для лекции, не хватало пятнадцати; хорошо бы заполнить это время каким-нибудь пространным заключением, но ему уже не хотелось напрягать мозг. Что-нибудь вроде «В заключение поблагодарим Бога за двадцатый век» вполне устроило бы его, но не устроило бы Уэлча. Вдруг Диксон схватил карандаш, залился счастливым смехом и написал: «Этот краткий обзор был бы совершенно бесцелен, если рассматривать его просто как… – Диксон зачеркнул „просто“, – исторический обзор. Из всего изложенного можно извлечь ценные уроки для нас, живущих в эпоху механизированных развлечений. Любопытно, как бы отнеслись мужчины и женщины, которых я пытался описать, к таким типично современным явлениям, как радио, кино и телевидение. Что бы подумал человек той эпохи, привыкший (который привык?) музицировать сам (тут надо бросить взгляд на Уэлча), о таком обществе, где подобных ему людей считают по меньшей мере странными, где играть на каком-либо инструменте самому (самостоятельно), вместо того чтобы платить за музыку другим, где спеть мадригал вместо вульгарной джазовой музыки означает заслужить обидное прозвище „чудак“, где…»
Диксон бросил карандаш, побежал в ванную и с бешеной быстротой стал мыться. Времени осталось в обрез. Быть может, он еще кое-как успеет привести себя в порядок и домчаться до отеля, где назначена встреча с Кристиной, но думать о встрече с Кристиной уже решительно некогда. И все же, несмотря на энергичность движений, под ложечкой у него начало сосать от страха.
Диксон прибежал в отель, опоздав на две минуты. Войдя в зал, где подавали чай, он увидел ожидавшую его Кристину, и то ли от страха, то ли от какого-то иного чувства у него вдруг екнуло сердце. Он рассчитывал на. несколько минут передышки – надо же было обдумать, как ей все сказать. Будь это Маргарет, времени у него оказалось бы больше чем достаточно.
– Здравствуйте, Джим, – встретила его улыбкой Кристина.
Его охватило непреодолимое волнение.
– Здравствуйте, – поперхнувшись, ответил он. Поборов искушение пощупать, не съехал ли на сторону галстук, не забились ли внутрь клапаны карманов, не расстегнуты ли где-нибудь пуговицы, он осторожно сел напротив Кристины. Сегодня на ней был жакет цвета сливы из того же материала, что юбка; и костюм, и белая блузка казались только что отглаженными. Она была так нечеловечески хороша, что Диксон стал лихорадочно придумывать, что бы ей такое сказать, совершенно обратное тому, с чем он шел сюда, и от этих усилий у него даже закружилась голова.
– Как поживаете? – спросила Кристина.
– Ничего, спасибо, я все время работал. Надеюсь, вам удалось уйти без всяких осложнений?
– К сожалению, нет.
– Как неприятно! Что же случилось?
– Мне кажется, Бертран кое-что подозревает. Я сказала, что у меня дела в городе. Я не стала уточнять, потому что, по-моему, это выглядело бы немного…
– Правильно. И как он к этому отнесся?
– Наговорил кучу всяких слов о том, что я сама себе хозяйка и вольна делать, что хочу, и никоим образом не должна чувствовать себя связанной. И от этого мне стало очень не по себе.
– Да, я понимаю.
Кристина наклонилась вперед и положила локти на разделявший их низкий круглый столик.
– Видите ли, Джим, по совести говоря, очень нехорошо, что я вообще согласилась прийти сюда. Но я обещала, значит, не могла не прийти. И, конечно, мне этого хотелось не меньше, чем тогда, когда вы меня пригласили. Но я все обдумала и решила… Слушайте, может, мы сначала выпьем чаю, а поговорим потом?
– Нет, лучше скажите сразу, что бы вы там ни надумали.
– Ну хорошо. Вот что, Джим: очевидно, когда вы пригласили меня сюда, я немножко потеряла голову. Мне кажется, имей я время подумать о том, что делаю, я не согласилась бы. Напрасно, конечно, я начинаю прямо с этого, мы ведь едва успели поздороваться, но вы понимаете, о чем я говорю, не правда ли?
Диксону и в голову не пришло, что слова Кристины значительно облегчают его задачу.
– Насколько я понял, вы не хотите встречаться со мной? – глухо спросил он.
– Я, право, не представляю себе, как мы могли бы встречаться. А вы? Напрасно, конечно, я сразу начала этот разговор, но все это не выходит у меня из головы. Ведь вы, так сказать, привязаны к месту, правда? Или, может быть, вы часто ездите в Лондон?
– Нет, я почти там не бываю.
– Значит, мы можем видеться, только если Бертран пригласит меня погостить у его родителей, как сейчас, и я буду всегда чувствовать себя довольно скверно, когда мне придется убегать, чтобы повидаться с вами. И во всяком случае… – Кристина остановилась, и на лице ее появилось выражение, заставившее Диксона обернуться.
Неслышно подошедший по ковру молодой официант стоял за его спиной, переминаясь с ноги на ногу и шумно дыша через рот. Диксон подумал, что никогда еще не видел человеческой фигуры, выражающей такую наглость без всякой помощи слов, жестов или гримас. Этот малый помахивал серебряным подносиком, пытаясь изобразить непринужденную грацию, и смотрел мимо Диксона на Кристину.
– Чай для двоих, пожалуйста, – сказал Диксон. Официант слабо улыбнулся Кристине, словно выражая ей свое снисходительное, но искреннее соболезнование, затем повернулся и пошел, подбивая коленом поднос.
– Простите, что вы хотели сказать? – спросил Диксон Кристину.
– Да просто я… ну… связана с Бертраном, вот и все. Не то чтоб у меня были какие-нибудь обязательства по отношению к нему или что-нибудь в этом роде. Но я не хочу делать глупости. Я не считаю, конечно, что видеться с вами – глупо. Ох, кажется, я не смогу объяснить хоть сколько-нибудь толково. – Мало-помалу и тон ее и манера держаться снова становились «благочопорными». – Боюсь, мне только и остается, что просить вас понять. Я знаю, так всегда говорится в подобных случаях, и кажется, я и сама себя не вполне понимаю, поэтому не могу требовать, чтобы вы меня поняли, но что же делать?
– Вы однажды сказали, что Бертран вызывает у вас раздражение; вы отказываетесь от этих слов?
– Нет, это правда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Можно попросить доктора Кэтона? – сказал он немного погодя.
Последовала короткая пауза, затем ясно прозвучал мягкий, уверенный голос:
– Кэтон слушает.
Диксон назвал свое имя и университет.
Почему-то голос сразу лишился мягкости и уверенности.
– Что вам угодно? – последовал отрывистый вопрос.
– Я прочел о вашем назначении, доктор Кэтон, – кстати, позвольте поздравить вас, – и хотел бы знать, что будет с моей статьей, которую вы были так добры принять для своего журнала. Не можете ли вы сказать, когда она будет напечатана?
– Ах, мистер Дикерсон, вы же знаете, сейчас все это так сложно. – Голос опять стал уверенным, словно Кэтон отвечал вызубренный наизусть урок. – Вы не представляете, сколько у нас материала лежит на очереди. Вы не должны рассчитывать, что ваша статья, которая мне очень нравится, выйдет в свет через пять минут.
– Я понимаю, доктор Кэтон, и, конечно, не сомневаюсь, что очередь очень велика. Я просто хотел спросить, не можете ли вы назвать хотя бы приблизительный срок.
– Если бы вы знали, сколько у нас трудностей, мистер Дикерсон! Напечатать такой материал, как у вас, типографским способом – это дело, с которым может справиться только самый высококвалифицированный наборщик. Случалось ли вам думать о том, сколько времени требуется, чтобы набрать хотя бы полстраницы подстрочных примечаний?
– Нет, не случалось, но я понимаю, что это должно быть чрезвычайно сложно. Но я, собственно, хотел только узнать, хотя бы приблизительно, когда вы думаете напечатать мою статью.
– Ну, что касается этого, мистер Дикерсон, то все не так просто, как вам, очевидно, кажется. Вы, вероятно, знаете Харда из Тринити-колледжа; его работа лежит в типографии уже несколько недель, и раза два-три в день, а то и больше, мне звонят оттуда по телефону, чтобы уточнить кое-какие вопросы. Разумеется, я очень часто отсылаю их к автору, в особенности если речь идет, например, о каком-нибудь иностранном документе. Я знаю, людям в вашем положении представляется, что работа редактора – сплошное удовольствие; это далеко не так, поверьте мне.
– Я уверен, что это тяжелый труд, доктор Кэтон, и, конечно, у меня и в мыслях не было требовать определенного ответа, но для меня крайне важно узнать, через какое примерно время можно ожидать появления моей статьи.
– Ну, знаете, я не могу обещать, что статья ваша выйдет на будущей неделе, – сказал голос раздраженно, словно Диксон с тупым упрямством настаивал именно на этом сроке. – Особенно при таком сложном положении дел. Поймите же наконец. Вы, как видно, совсем не представляете себе, сколько труда стоит подобрать номер, особенно первый. Это ведь не расписание поездов составлять. Что? Что? – неожиданно закончил он громко и подозрительно.
Диксон испугался – быть может, он не заметил, как с его губ сорвалось ругательство? В трубке послышались гулкие металлические звуки, словно кто-то бил молотком по оцинкованному железу под высоким куполом собора. Повысив голос, Диксон сказал:
– Я, конечно, понимаю и ничуть не протестую против задержки. Но, откровенно говоря, мне нужно срочно укрепить свое положение на факультете, и если бы я только мог сослаться на вас, если бы вы дали мне…
– Весьма сочувствую вашим неприятностям, мистер Дикинсон, но, боюсь, мои собственные дела настолько сложны, что я не в состоянии всерьез заниматься вашими. Вы же понимаете, множество людей находится в таком же положении, как вы, и что будет со мной, если все они начнут вот так же требовать с меня обещаний?
– Но, доктор Кэтон, я ведь не прошу никаких обещаний. Я хотел бы знать приблизительный срок, и меня вполне устроил бы даже очень неопределенный срок – скажем, «во второй половине будущего года». Вы ничуть не будете связаны, если назовете мне хоть какой-нибудь срок. – Наступило молчание, которое Диксон истолковал как признак все нарастающей на том конце провода ярости. – Могу я просить вашего позволения отвечать «во второй половине будущего года», когда меня спросят? – продолжал он.
Диксон ждал секунд десять, но в трубке раздавалось только металлическое пощелкивание, становившееся все громче и чаще.
– Все очень сложно, очень сложно, очень сложно, – забормотал Диксон в трубку и упомянул несколько сложных положений, в которые пожелал попасть Кэтону. Изобретая разные вариации на эту тему, он все бормотал и бормотал, дергая головой и плечами, как марионетка. Уэлч приобрел достойного соперника в умении уклоняться от прямого ответа, а в умении внезапно исчезать этот тип дал Уэлчу много очков вперед с самого начала: скрыться в Южной Америке – это уже предел уклончивости. Поднявшись в свою комнату, Диксон набрал как можно больше воздуха в легкие и с полминуты, а то и больше стонал, не переводя дыхания. Потом вытащил заметки для своей лекции и стал работать над рукописью.
Через пять часов у него получилось то, что вполне могло сойти за сорокапятиминутную лекцию. Теперь уж наверняка ни во всей вселенной, ни в его мозгу, ни в чьем-либо чужом, ни просто где-нибудь на свободе не осталось ни одного факта, который не был бы втиснут в его исторический обзор. Но при этом почти все сорок пять минут он балансировал на острой грани, которая отделяла сведения, более или менее относящиеся к теме, от безнадежно и непоправимо не связанных с ней. Однако до шестидесяти минут, установленных Диксоном для лекции, не хватало пятнадцати; хорошо бы заполнить это время каким-нибудь пространным заключением, но ему уже не хотелось напрягать мозг. Что-нибудь вроде «В заключение поблагодарим Бога за двадцатый век» вполне устроило бы его, но не устроило бы Уэлча. Вдруг Диксон схватил карандаш, залился счастливым смехом и написал: «Этот краткий обзор был бы совершенно бесцелен, если рассматривать его просто как… – Диксон зачеркнул „просто“, – исторический обзор. Из всего изложенного можно извлечь ценные уроки для нас, живущих в эпоху механизированных развлечений. Любопытно, как бы отнеслись мужчины и женщины, которых я пытался описать, к таким типично современным явлениям, как радио, кино и телевидение. Что бы подумал человек той эпохи, привыкший (который привык?) музицировать сам (тут надо бросить взгляд на Уэлча), о таком обществе, где подобных ему людей считают по меньшей мере странными, где играть на каком-либо инструменте самому (самостоятельно), вместо того чтобы платить за музыку другим, где спеть мадригал вместо вульгарной джазовой музыки означает заслужить обидное прозвище „чудак“, где…»
Диксон бросил карандаш, побежал в ванную и с бешеной быстротой стал мыться. Времени осталось в обрез. Быть может, он еще кое-как успеет привести себя в порядок и домчаться до отеля, где назначена встреча с Кристиной, но думать о встрече с Кристиной уже решительно некогда. И все же, несмотря на энергичность движений, под ложечкой у него начало сосать от страха.
Диксон прибежал в отель, опоздав на две минуты. Войдя в зал, где подавали чай, он увидел ожидавшую его Кристину, и то ли от страха, то ли от какого-то иного чувства у него вдруг екнуло сердце. Он рассчитывал на. несколько минут передышки – надо же было обдумать, как ей все сказать. Будь это Маргарет, времени у него оказалось бы больше чем достаточно.
– Здравствуйте, Джим, – встретила его улыбкой Кристина.
Его охватило непреодолимое волнение.
– Здравствуйте, – поперхнувшись, ответил он. Поборов искушение пощупать, не съехал ли на сторону галстук, не забились ли внутрь клапаны карманов, не расстегнуты ли где-нибудь пуговицы, он осторожно сел напротив Кристины. Сегодня на ней был жакет цвета сливы из того же материала, что юбка; и костюм, и белая блузка казались только что отглаженными. Она была так нечеловечески хороша, что Диксон стал лихорадочно придумывать, что бы ей такое сказать, совершенно обратное тому, с чем он шел сюда, и от этих усилий у него даже закружилась голова.
– Как поживаете? – спросила Кристина.
– Ничего, спасибо, я все время работал. Надеюсь, вам удалось уйти без всяких осложнений?
– К сожалению, нет.
– Как неприятно! Что же случилось?
– Мне кажется, Бертран кое-что подозревает. Я сказала, что у меня дела в городе. Я не стала уточнять, потому что, по-моему, это выглядело бы немного…
– Правильно. И как он к этому отнесся?
– Наговорил кучу всяких слов о том, что я сама себе хозяйка и вольна делать, что хочу, и никоим образом не должна чувствовать себя связанной. И от этого мне стало очень не по себе.
– Да, я понимаю.
Кристина наклонилась вперед и положила локти на разделявший их низкий круглый столик.
– Видите ли, Джим, по совести говоря, очень нехорошо, что я вообще согласилась прийти сюда. Но я обещала, значит, не могла не прийти. И, конечно, мне этого хотелось не меньше, чем тогда, когда вы меня пригласили. Но я все обдумала и решила… Слушайте, может, мы сначала выпьем чаю, а поговорим потом?
– Нет, лучше скажите сразу, что бы вы там ни надумали.
– Ну хорошо. Вот что, Джим: очевидно, когда вы пригласили меня сюда, я немножко потеряла голову. Мне кажется, имей я время подумать о том, что делаю, я не согласилась бы. Напрасно, конечно, я начинаю прямо с этого, мы ведь едва успели поздороваться, но вы понимаете, о чем я говорю, не правда ли?
Диксону и в голову не пришло, что слова Кристины значительно облегчают его задачу.
– Насколько я понял, вы не хотите встречаться со мной? – глухо спросил он.
– Я, право, не представляю себе, как мы могли бы встречаться. А вы? Напрасно, конечно, я сразу начала этот разговор, но все это не выходит у меня из головы. Ведь вы, так сказать, привязаны к месту, правда? Или, может быть, вы часто ездите в Лондон?
– Нет, я почти там не бываю.
– Значит, мы можем видеться, только если Бертран пригласит меня погостить у его родителей, как сейчас, и я буду всегда чувствовать себя довольно скверно, когда мне придется убегать, чтобы повидаться с вами. И во всяком случае… – Кристина остановилась, и на лице ее появилось выражение, заставившее Диксона обернуться.
Неслышно подошедший по ковру молодой официант стоял за его спиной, переминаясь с ноги на ногу и шумно дыша через рот. Диксон подумал, что никогда еще не видел человеческой фигуры, выражающей такую наглость без всякой помощи слов, жестов или гримас. Этот малый помахивал серебряным подносиком, пытаясь изобразить непринужденную грацию, и смотрел мимо Диксона на Кристину.
– Чай для двоих, пожалуйста, – сказал Диксон. Официант слабо улыбнулся Кристине, словно выражая ей свое снисходительное, но искреннее соболезнование, затем повернулся и пошел, подбивая коленом поднос.
– Простите, что вы хотели сказать? – спросил Диксон Кристину.
– Да просто я… ну… связана с Бертраном, вот и все. Не то чтоб у меня были какие-нибудь обязательства по отношению к нему или что-нибудь в этом роде. Но я не хочу делать глупости. Я не считаю, конечно, что видеться с вами – глупо. Ох, кажется, я не смогу объяснить хоть сколько-нибудь толково. – Мало-помалу и тон ее и манера держаться снова становились «благочопорными». – Боюсь, мне только и остается, что просить вас понять. Я знаю, так всегда говорится в подобных случаях, и кажется, я и сама себя не вполне понимаю, поэтому не могу требовать, чтобы вы меня поняли, но что же делать?
– Вы однажды сказали, что Бертран вызывает у вас раздражение; вы отказываетесь от этих слов?
– Нет, это правда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46