Вы считаете, что они… делали неправильно, поступая таким образом?
– О нет, молодой человек, они не поступали неправильно, нет-нет, вы чересчур серьезно к этому относитесь, – ответил Роджер с энтузиазмом. Он повел в счете в поединке с Мечером и теперь был не прочь сменить тему, тем более что, как ему не без основания казалось, некоторые судьи, по-видимому, решили: выйти вперед ему удалось ценой немалых потерь. Никогда не называй еврея евреем, пока не убедишься, что это не выведет его из себя, – мудрое правило, которым он едва не пренебрег, когда затронули Элен. Сохранявший и тогда спокойствие, сейчас Мечер смотрел на него с выражением, удивительно похожим на дружелюбное.
Каслмейн, казалось, пребывал в раздумье.
– Тогда, – проговорил он наконец, – это выглядит… бессмысленным.
– Отнюдь нет. Привычка снимать ободок перед тем, как закурить, – это совершенно безобидное, но претенциозное современное поветрие, а кроме того, при этом возникает риск повредить оберточный слой – то есть верхний лист табака, скрепляющий сигару.
– Теперь мне понятно.
– В любом случае самое лучшее в сигаре – это первые затяжки, пока вы курите до ободка. К слову сказать, у меня есть собственная теория, согласно которой вкус сигары ухудшается по мере приближения к ободку, так что его присутствие призвано напоминать курильщику, чтобы он не слишком увлекался. Но я до сих пор не мог найти подтверждения своей теории в литературе о сигарах.
– Как любопытно.
– Прошу извинения, но я буду вынужден прервать вашу столь интересную беседу, чтобы напомнить нашему дорогому другу, мистеру Мичелдекану, о его обещании прочесть нам сегодня вечером лекцию. – Эти слова были произнесены с такой медлительностью, на которую не был бы способен ни один обладатель относительно нормальных органов речи. Впрочем, Мейнард Пэрриш всегда так говорил. На нем был недорогой стандартного покроя костюм бутылочно-зеленого цвета с переливами. К тому времени как он произнес наконец последнее слово, он успел подойти к ним и по очереди старательно раскланяться с каждым из старшекурсников.
В самом деле пора, пожалуй, начинать. Роджер небрежно кивнул на прощание Мечеру и его друзьям, но, к его удивлению, все они или почти все потянулись следом за ним и Пэрришем. Идя к выходу, он сквозь полуотворенную дверь мельком увидел экран телевизора и на нем эскадрон американских кавалеристов, атакующих противника, и дюжины тел на поле боя. Холл был устлан толстыми коврами, уставлен тяжелыми кожаными креслами, на стенах – массивные деревянные панели. Иных стилей они тут, видно, и не знали: лишь этот неуклюже-тяжеловесный да хромированный модерн.
Роджер забрал свой портфель из чересчур пышной гардеробной, подавил жгучую ненависть, вспыхнувшую было при виде портретов господ в бриджах и котелках, что украшали стены возле парадной двери, и позволил проводить себя к соседнему, в точности такому же зданию через дорогу. Огни фар и неон рекламы освещали ему путь. Внутри – опять такая же лестница или ее подобие, коридор с бесчисленными поворотами. Легонькое винцо – слабость не одних только американцев. В передней его поджидали. Один из встречавших, как его уверили, был редактор местной городской газеты, другой – университетской. Это следовало предвидеть. Но какого черта нужно здесь отцу Колгейту, чего он тут ошивается? И кто все эти женщины?
Глава 9
Шее еще досадуя на Колгейта и женщин, Роджер полез в портфель за материалами для лекции. Он пошел на то, чтобы приложить кое-какие усилия и собрать их, пообещав себе показать Элен (ясно давшей понять, что придет его послушать), что способен быть деловым человеком и зарабатывать деньги, что он знает, на чем стоит мир, и как много ему известно всяких разных важных вещей и так далее. С этой целью он не только написал подробный конспект, но и запасся разнообразным печатным материалом, предполагая уснастить свою лекцию яркими цитатами. Все это составило довольно внушительную пачку машинописных и печатных страниц, однако сейчас, заглянув в портфель, он ничего там не обнаружил, ни единого листочка, только какая-то одинокая тоненькая книжечка вроде брошюрки валялась на дне.
Он остолбенело смотрел на нее, поначалу приняв за книжечку детских комиксов. На обложке красовалась грубо нарисованная отвратительно ухмылявшаяся мальчишеская рожица, вызывавшая непреодолимое желание схватить книжку и разодрать ее, а клочки отшвырнуть подальше. По шее у Роджера пополз холодок; лицо вспыхнуло.
– Вы только взгляните! – с трудом выдавил он, обращаясь к Пэрришу, который с видом добродушного профессора заглянул в портфель и хмыкнул:
– Гм, весьма…
– Да неужели вы не понимаете, что случилось? – обрушился на него Роджер. – Кто-то украл все мои материалы к лекции и сунул эту вот… эту мерзость…
Он еще долго бушевал, выкрикивая что-то более или менее нечленораздельное; все присутствующие окружили его, спрашивая, что стряслось, сочувствуя, ужасаясь, успокаивая. Но где-то в глубине сознания работала трезвая мысль. Ее пробудила рожица на обложке, которая невольно связывалась с другим сорванцом, чьи отвратительные каверзы вспомнились Роджеру если не сразу, то минуту спустя. Когда за два часа до этого он, покидая дом Бангов, положил портфель на столик в передней, Артур спросил, что у него в портфеле. Роджер ответил, что там лежит его лекция. Потом, это он хорошо помнил, он вернулся в свою комнату, чтобы сменить галстук. Ему пришло в голову, что тот неброский, который он надел поначалу, из аудитории будет смотреться слишком неказисто, и какое-то время он провел в комнате, примеряя зеленый пейслийский галстук, – время вполне достаточное, чтобы этот изобретательный дьяволенок успел совершить подмену. Но даже то, что Роджер вроде бы нашел объяснение, и очень убедительное, неприятности, случившейся с ним, это не спасло окружающих от его гнева. Такая у него была привычка: набрасываться в подобных ситуациях на первого, кто попадал ему под руку, и многочисленные лондонские официанты, прислуга в гостиницах и телефонистки имели возможность в полной мере испытать это на себе. Взмахнув сжатым кулаком, он заявил во всеуслышание:
– Я хочу, чтобы кто-нибудь немедленно отправился в аудиторию и сообщил, что я не появлюсь перед ними. Пожалуйста.
– Но как же так?…
– Нечестно по отношению к людям заставлять их ждать меня.
– Но собралось уж, наверно, больше ста пятидесяти человек!..
– Да хоть бы сто пятьдесят тысяч, мне все равно, я не намерен выступать перед ними.
– Но вы не можете просто так взять и отказаться…
– Не могу? Это почему же? Разве я в этом виноват? Сделайте одолжение, запомните: я в этом не виноват.
– Послушай, Роджер, дружище, – произнес Мейнард Пэрриш голосом, который не однажды превращал шумные факультетские баталии в царство апатии и уныния, – давай подумаем, что можно предпринять, чтобы как-то выйти из этой безусловно очень сложной и неприятной ситуации. Я бы, со своей стороны, мог взять на себя…
– Что тут придумаешь? Не уговаривай меня. Это мое последнее слово.
– Погоди, Роджер, не кипятись, пожалуйста. Из всех людей, умеющих ясно и ярко выражать свои мысли, с какими я когда-либо имел счастье общаться, ты – и поверь, я говорю это без малейшего намека на лесть, – ты самый неординарный. Нет сомнения, что такому выдающемуся оратору, как ты, не составит никакого труда произнести импровизированную речь…
– Если ты думаешь, что я способен выйти к людям, чтобы закатить экспромт на пятьдесят минут, то тебя ждет разочарование. Они, может быть, и не понимают разницы между подобным словоблудием и настоящей серьезной лекцией, но я понимаю. Нет и еще раз нет.
– А если я объявлю, что лекция откладывается на полчаса? Ты бы мог за это время собраться с мыслями…
– Нет, – отрезал Роджер.
Он столь резко произнес это свое «нет», что не только в передней повисла внезапная тишина, но и за вращающимися дверьми, в зале большого помещичьего дома. Пэрриш, Мечер и несколько его друзей, оба редактора, полдюжины пятидесятилетних дам, имевших настолько боевой вид, будто они готовы были отвечать Роджеру ударом на удар любое количество раундов, какое ему взбрело бы назначить, отец Колгейт – все безмолвно наблюдали за тем, как Роджер выхватил из портфеля комикс, швырнул его на пол, потом передумал и упрятал обратно.
– Надеюсь, ты отобедаешь у меня, Роджер? – спросил Пэрриш.
– И не рассчитывай. Я позвоню тебе. А теперь, дамы и господа, извините, мне действительно надо идти.
Уже спустившись в вестибюль, Роджер услыхал позади торопливые шаги; кто-то спускался следом. Это оказался отец Колгейт, который с глубокомысленным видом произнес:
– Я должен сказать вам нечто важное.
– Очень сомневаюсь, чтобы то, что вы желаете сказать, было важно для меня, святой отец, но в любом случае, важно это или нет…
– У человека моей профессии очень быстро развивается некая способность, которую, по существу, можно назвать инстинктом и с помощью которой он безошибочно обнаруживает признаки души, пребывающей в конфликте с Богом. Вы, сын мой, глубоко страдаете. Дух ваш смятен. Все это – безошибочные признаки души, пребывающей в конфликте с Всевышним. Я определил это по вашим чрезвычайно резким и несдержанным словам в мой адрес, произнесенным вами в доме Общества, и увидел самое бесспорное, какое только возможно, подтверждение тому в вашем поведении здесь, несколько минут назад. Человек не станет вести себя как малый ребенок, если у него не болит душа. У вас, мистер Мичелдекан, болит душа. Не желаете ли исповедоваться? Чем раньше вы это сделаете, тем будет лучше.
Только внутренний спор с самим собой относительно того, сильно или не слишком, где и когда, прямо сейчас или позже вмазать оратору, позволял Роджеру оставаться относительно спокойным, пока продолжалась эта речь. Но когда Колгейт сделал паузу, он не удержался от искушения сказать ему пару теплых слов:
– Я не ваш сын, шут вы гороховый, и ни за что не стану вам исповедоваться, даже с петлей на шее. А теперь прочь с дороги, если не желаете принять через пять секунд мученическую смерть.
– Противодействие желанию Господнему – это самый…
– Сейчас Господь желает, чтобы я немедленно выпил стакан чего-нибудь покрепче и чтобы никто не противодействовал мне в этом. Прощайте. Да, вот еще что, помолитесь за меня, святой отец, обещаете? Это ниспошлет покой на вашу душу.
За стойкой в баре дальше по улице Роджер первым делом пропустил одну за другой три больших порции виски.
– Вы небось англичанин? – справился бармен.
– Да.
– Я бывал в Англии во время войны. Знаете Саутгемптон?
– Нет.
– Что-то я разболтался. Ну, не буду мешать, вижу, вы сами себе лучший собеседник.
Беседуя сам с собой, Роджер пришел к неутешительному выводу, что, прими он предложение выступить с импровизированной речью – делом, вовсе для него не трудным, – он мог бы произвести более сильное впечатление на Элен, чем зачитав заготовленный доклад, – если, мрачно добавил он про себя, допустить, что он способен произвести на нее впечатление подобными вещами, да и вообще какими угодно. Затем его мысли перекинулись на Артура. Чтобы успешно провернуть дело с портфелем, требовалось обладать находчивостью, злонамеренностью и дерзостью. Удивительно, как подобные качества могут сочетаться в столь юном существе. Или неудивительно? Артуру, как отъявленному рецидивисту, на роду написано проявить свои наклонности с младых ногтей. Галилей, Колумб, Клемент Этли – все прошли через этот возраст. Его вдруг поразило, до чего же сильно он любит Элен. Ведь если она оставит Эрнста и уйдет к нему, то всего вероятней приведет с собой Артура – а он тем не менее старается уговорить ее. Но сейчас думать об этом почему-то не хотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– О нет, молодой человек, они не поступали неправильно, нет-нет, вы чересчур серьезно к этому относитесь, – ответил Роджер с энтузиазмом. Он повел в счете в поединке с Мечером и теперь был не прочь сменить тему, тем более что, как ему не без основания казалось, некоторые судьи, по-видимому, решили: выйти вперед ему удалось ценой немалых потерь. Никогда не называй еврея евреем, пока не убедишься, что это не выведет его из себя, – мудрое правило, которым он едва не пренебрег, когда затронули Элен. Сохранявший и тогда спокойствие, сейчас Мечер смотрел на него с выражением, удивительно похожим на дружелюбное.
Каслмейн, казалось, пребывал в раздумье.
– Тогда, – проговорил он наконец, – это выглядит… бессмысленным.
– Отнюдь нет. Привычка снимать ободок перед тем, как закурить, – это совершенно безобидное, но претенциозное современное поветрие, а кроме того, при этом возникает риск повредить оберточный слой – то есть верхний лист табака, скрепляющий сигару.
– Теперь мне понятно.
– В любом случае самое лучшее в сигаре – это первые затяжки, пока вы курите до ободка. К слову сказать, у меня есть собственная теория, согласно которой вкус сигары ухудшается по мере приближения к ободку, так что его присутствие призвано напоминать курильщику, чтобы он не слишком увлекался. Но я до сих пор не мог найти подтверждения своей теории в литературе о сигарах.
– Как любопытно.
– Прошу извинения, но я буду вынужден прервать вашу столь интересную беседу, чтобы напомнить нашему дорогому другу, мистеру Мичелдекану, о его обещании прочесть нам сегодня вечером лекцию. – Эти слова были произнесены с такой медлительностью, на которую не был бы способен ни один обладатель относительно нормальных органов речи. Впрочем, Мейнард Пэрриш всегда так говорил. На нем был недорогой стандартного покроя костюм бутылочно-зеленого цвета с переливами. К тому времени как он произнес наконец последнее слово, он успел подойти к ним и по очереди старательно раскланяться с каждым из старшекурсников.
В самом деле пора, пожалуй, начинать. Роджер небрежно кивнул на прощание Мечеру и его друзьям, но, к его удивлению, все они или почти все потянулись следом за ним и Пэрришем. Идя к выходу, он сквозь полуотворенную дверь мельком увидел экран телевизора и на нем эскадрон американских кавалеристов, атакующих противника, и дюжины тел на поле боя. Холл был устлан толстыми коврами, уставлен тяжелыми кожаными креслами, на стенах – массивные деревянные панели. Иных стилей они тут, видно, и не знали: лишь этот неуклюже-тяжеловесный да хромированный модерн.
Роджер забрал свой портфель из чересчур пышной гардеробной, подавил жгучую ненависть, вспыхнувшую было при виде портретов господ в бриджах и котелках, что украшали стены возле парадной двери, и позволил проводить себя к соседнему, в точности такому же зданию через дорогу. Огни фар и неон рекламы освещали ему путь. Внутри – опять такая же лестница или ее подобие, коридор с бесчисленными поворотами. Легонькое винцо – слабость не одних только американцев. В передней его поджидали. Один из встречавших, как его уверили, был редактор местной городской газеты, другой – университетской. Это следовало предвидеть. Но какого черта нужно здесь отцу Колгейту, чего он тут ошивается? И кто все эти женщины?
Глава 9
Шее еще досадуя на Колгейта и женщин, Роджер полез в портфель за материалами для лекции. Он пошел на то, чтобы приложить кое-какие усилия и собрать их, пообещав себе показать Элен (ясно давшей понять, что придет его послушать), что способен быть деловым человеком и зарабатывать деньги, что он знает, на чем стоит мир, и как много ему известно всяких разных важных вещей и так далее. С этой целью он не только написал подробный конспект, но и запасся разнообразным печатным материалом, предполагая уснастить свою лекцию яркими цитатами. Все это составило довольно внушительную пачку машинописных и печатных страниц, однако сейчас, заглянув в портфель, он ничего там не обнаружил, ни единого листочка, только какая-то одинокая тоненькая книжечка вроде брошюрки валялась на дне.
Он остолбенело смотрел на нее, поначалу приняв за книжечку детских комиксов. На обложке красовалась грубо нарисованная отвратительно ухмылявшаяся мальчишеская рожица, вызывавшая непреодолимое желание схватить книжку и разодрать ее, а клочки отшвырнуть подальше. По шее у Роджера пополз холодок; лицо вспыхнуло.
– Вы только взгляните! – с трудом выдавил он, обращаясь к Пэрришу, который с видом добродушного профессора заглянул в портфель и хмыкнул:
– Гм, весьма…
– Да неужели вы не понимаете, что случилось? – обрушился на него Роджер. – Кто-то украл все мои материалы к лекции и сунул эту вот… эту мерзость…
Он еще долго бушевал, выкрикивая что-то более или менее нечленораздельное; все присутствующие окружили его, спрашивая, что стряслось, сочувствуя, ужасаясь, успокаивая. Но где-то в глубине сознания работала трезвая мысль. Ее пробудила рожица на обложке, которая невольно связывалась с другим сорванцом, чьи отвратительные каверзы вспомнились Роджеру если не сразу, то минуту спустя. Когда за два часа до этого он, покидая дом Бангов, положил портфель на столик в передней, Артур спросил, что у него в портфеле. Роджер ответил, что там лежит его лекция. Потом, это он хорошо помнил, он вернулся в свою комнату, чтобы сменить галстук. Ему пришло в голову, что тот неброский, который он надел поначалу, из аудитории будет смотреться слишком неказисто, и какое-то время он провел в комнате, примеряя зеленый пейслийский галстук, – время вполне достаточное, чтобы этот изобретательный дьяволенок успел совершить подмену. Но даже то, что Роджер вроде бы нашел объяснение, и очень убедительное, неприятности, случившейся с ним, это не спасло окружающих от его гнева. Такая у него была привычка: набрасываться в подобных ситуациях на первого, кто попадал ему под руку, и многочисленные лондонские официанты, прислуга в гостиницах и телефонистки имели возможность в полной мере испытать это на себе. Взмахнув сжатым кулаком, он заявил во всеуслышание:
– Я хочу, чтобы кто-нибудь немедленно отправился в аудиторию и сообщил, что я не появлюсь перед ними. Пожалуйста.
– Но как же так?…
– Нечестно по отношению к людям заставлять их ждать меня.
– Но собралось уж, наверно, больше ста пятидесяти человек!..
– Да хоть бы сто пятьдесят тысяч, мне все равно, я не намерен выступать перед ними.
– Но вы не можете просто так взять и отказаться…
– Не могу? Это почему же? Разве я в этом виноват? Сделайте одолжение, запомните: я в этом не виноват.
– Послушай, Роджер, дружище, – произнес Мейнард Пэрриш голосом, который не однажды превращал шумные факультетские баталии в царство апатии и уныния, – давай подумаем, что можно предпринять, чтобы как-то выйти из этой безусловно очень сложной и неприятной ситуации. Я бы, со своей стороны, мог взять на себя…
– Что тут придумаешь? Не уговаривай меня. Это мое последнее слово.
– Погоди, Роджер, не кипятись, пожалуйста. Из всех людей, умеющих ясно и ярко выражать свои мысли, с какими я когда-либо имел счастье общаться, ты – и поверь, я говорю это без малейшего намека на лесть, – ты самый неординарный. Нет сомнения, что такому выдающемуся оратору, как ты, не составит никакого труда произнести импровизированную речь…
– Если ты думаешь, что я способен выйти к людям, чтобы закатить экспромт на пятьдесят минут, то тебя ждет разочарование. Они, может быть, и не понимают разницы между подобным словоблудием и настоящей серьезной лекцией, но я понимаю. Нет и еще раз нет.
– А если я объявлю, что лекция откладывается на полчаса? Ты бы мог за это время собраться с мыслями…
– Нет, – отрезал Роджер.
Он столь резко произнес это свое «нет», что не только в передней повисла внезапная тишина, но и за вращающимися дверьми, в зале большого помещичьего дома. Пэрриш, Мечер и несколько его друзей, оба редактора, полдюжины пятидесятилетних дам, имевших настолько боевой вид, будто они готовы были отвечать Роджеру ударом на удар любое количество раундов, какое ему взбрело бы назначить, отец Колгейт – все безмолвно наблюдали за тем, как Роджер выхватил из портфеля комикс, швырнул его на пол, потом передумал и упрятал обратно.
– Надеюсь, ты отобедаешь у меня, Роджер? – спросил Пэрриш.
– И не рассчитывай. Я позвоню тебе. А теперь, дамы и господа, извините, мне действительно надо идти.
Уже спустившись в вестибюль, Роджер услыхал позади торопливые шаги; кто-то спускался следом. Это оказался отец Колгейт, который с глубокомысленным видом произнес:
– Я должен сказать вам нечто важное.
– Очень сомневаюсь, чтобы то, что вы желаете сказать, было важно для меня, святой отец, но в любом случае, важно это или нет…
– У человека моей профессии очень быстро развивается некая способность, которую, по существу, можно назвать инстинктом и с помощью которой он безошибочно обнаруживает признаки души, пребывающей в конфликте с Богом. Вы, сын мой, глубоко страдаете. Дух ваш смятен. Все это – безошибочные признаки души, пребывающей в конфликте с Всевышним. Я определил это по вашим чрезвычайно резким и несдержанным словам в мой адрес, произнесенным вами в доме Общества, и увидел самое бесспорное, какое только возможно, подтверждение тому в вашем поведении здесь, несколько минут назад. Человек не станет вести себя как малый ребенок, если у него не болит душа. У вас, мистер Мичелдекан, болит душа. Не желаете ли исповедоваться? Чем раньше вы это сделаете, тем будет лучше.
Только внутренний спор с самим собой относительно того, сильно или не слишком, где и когда, прямо сейчас или позже вмазать оратору, позволял Роджеру оставаться относительно спокойным, пока продолжалась эта речь. Но когда Колгейт сделал паузу, он не удержался от искушения сказать ему пару теплых слов:
– Я не ваш сын, шут вы гороховый, и ни за что не стану вам исповедоваться, даже с петлей на шее. А теперь прочь с дороги, если не желаете принять через пять секунд мученическую смерть.
– Противодействие желанию Господнему – это самый…
– Сейчас Господь желает, чтобы я немедленно выпил стакан чего-нибудь покрепче и чтобы никто не противодействовал мне в этом. Прощайте. Да, вот еще что, помолитесь за меня, святой отец, обещаете? Это ниспошлет покой на вашу душу.
За стойкой в баре дальше по улице Роджер первым делом пропустил одну за другой три больших порции виски.
– Вы небось англичанин? – справился бармен.
– Да.
– Я бывал в Англии во время войны. Знаете Саутгемптон?
– Нет.
– Что-то я разболтался. Ну, не буду мешать, вижу, вы сами себе лучший собеседник.
Беседуя сам с собой, Роджер пришел к неутешительному выводу, что, прими он предложение выступить с импровизированной речью – делом, вовсе для него не трудным, – он мог бы произвести более сильное впечатление на Элен, чем зачитав заготовленный доклад, – если, мрачно добавил он про себя, допустить, что он способен произвести на нее впечатление подобными вещами, да и вообще какими угодно. Затем его мысли перекинулись на Артура. Чтобы успешно провернуть дело с портфелем, требовалось обладать находчивостью, злонамеренностью и дерзостью. Удивительно, как подобные качества могут сочетаться в столь юном существе. Или неудивительно? Артуру, как отъявленному рецидивисту, на роду написано проявить свои наклонности с младых ногтей. Галилей, Колумб, Клемент Этли – все прошли через этот возраст. Его вдруг поразило, до чего же сильно он любит Элен. Ведь если она оставит Эрнста и уйдет к нему, то всего вероятней приведет с собой Артура – а он тем не менее старается уговорить ее. Но сейчас думать об этом почему-то не хотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30