Рядом незримо ощущается присутствие Люськи, и как будто он ей говорит: «Посмотри, какие изумрудные листочки родила природа», — и так отчетливо, так детально он видел эти зеленые создания, что когда проснулся и осознал, где находится, чуть не заголосил.
Тоска терзала сердце. Но полежав с закрытыми глазами, он принялся разбирать сон и, как умел, его истолковывать. Такой сон, должно быть, к хорошей перемене, подумал Генка, и вновь закрыл глаза. Невольно вспомнил Осиса, пожалел его тонкие руки и просящие пощады глаза. Пожалел и Ящика, потому что тот на тяжелых покатых плечах унес в вечность частицу их общей жизни…
* * *
Психологом оказалась молодая брюнетка с холеным лицом. И когда они остались наедине и на Кутузова взглянули лучезарные серые глаза, ему захотелось как можно дольше оставаться в поле их зрения. И как можно дольше смотреть в их манящую неопределенность… Та же притягательность, что исходила от Люськиных глаз…
Его попросили рассказать — что же с ним произошло в ресторане «Ориент»? И он, как на духу, с некоторым даже энтузиазмом поведал этим серым глазам всю правду. Впрочем, когда дошел до событий, имевших место в туалете, где шестерки Шороха драили его лицом писсуар, он запнулся и стал обмозговывать, как бы незаметнее обойти эту позорную сцену, чтобы не выставлять себя последней половой тряпкой. Однако без этого бытоописания экспертиза теряла силу, и потому он напрягся и выложил все до конца.
— Как вы думаете, Кутузов, если бы вас тогда не избили, случилось бы то, что потом случилось?
Генка потер сжатый кулак.
— В тот вечер эти ребята распространяли вокруг себя цинизм, унижающий человеческое достоинство. Не было бы на их пути нас с Люськой, они привязались бы к другим.
— Я знаю, что вы участвовали в ликвидации Чернобыдьской аварии, — мягко заглядывая ему в глаза, сказала эксперт, — это так? Вы туда поехали по призыву или же… по велению собственного сердца?
— Не вижу большой разницы. Вернее, связи с моим уголовным делом.
— Не хотелось бы быть неправильно понятой. Я считаю, что люди, которые сами, добровольно ринулись в то пекло, как правило, страдают подсознательным чувством повышенной агрессивности. И таким людям все равно: идти ли на баррикады, ложиться грудью на амбразуру или вот, как в вашем случае, участвовать в ликвидации аварии на АЭС.
— Позвольте, а что тут агрессивного?! Даже если бы я сам туда напросился, как вы говорите, по велению сердца, то и тогда ничего в этом предосудительного нет. Но меня как лейтенанта запаса призвали через военкомат.
— Интересно…
— Да, именно так! — твердо сказал Генка и поднялся со стула. — Не знаю, кому из нас нужен психолог… Извините, зовите полицейского, сеанс окончен.
— Вы, Кутузов, не должны мои вопросы воспринимать в буквальном смысле. Иногда мы задаем их опосредовано.
— Тогда вы не с того конца начали. В любом деле должны быть начало и конец, а у нас с вами разговор идет про белого бычка.
Дальше Генка говорить наотрез отказался. Его обуревали противоречия: с одной стороны, притягательная сила серых глаз, с другой — перспектива возвратиться в камеру, которая с приходом очередного убийцы стала для него страшным виварием.
* * *
Торф звонил, прикрыв трубку рукой. Генка не стал прислушиваться, тем более он был занят своими мыслями. Внутренне он камня на камне не оставил от науки по названию «психология».
Чернявый разбойник сидел на корточках, согнувшись в три погибели — классической позе язвенника. Лицо новичка покрылось потом, и он по-прежнему никого и ничего не замечал.
— Сильно болит? — спросил Кутузов и ругнул себя за длинный язык.
— Не то слово, — спокойно ответил чернявый, и в голосе послышались все оттенки страдающего человека.
— Если не втерпежь, позови врача, — посоветовал Генка и опять покаялся за свою несдержанность. Ведь именно из-за нее, дряни, несдержанности, он и загремел в этот е…й колумбарий под псевдонимом СИЗО.
Разбойник промолчал, поскольку не видел смысла в дальнейшем разговоре.
— Ну как, однократка, поговорил по душам? — спросил Торф, когда кончил трепаться по телефону.
— С ним, что ли? — Кутузов кивнул в сторону новичка.
— С психологом…
— Она такой же психолог, как я Ясир Арафат. Эта ученая стерватесса сказала, что только агрессивные придурки идут на баррикады и закрывают собой амбразуры.
— Но ведь это же правда на сто процентов. Только те, у кого постоянно горит в заднице мякина, бегают на баррикады.
— А при чем тут Чернобыль? Меня же туда мо-били-зо-вали. Куда было деваться? Сейчас я всех послал бы куда-нибудь подальше, а тогда — не поедешь сам, отвезут в наручниках в штрафбат. Вот и вся психология.
— Она тебе все равно какую-нибудь цидульку сочинит. Деньги ей за что-то ведь платят.
— Суду нужны факты, а не абстрактные умозаключения. Так что, выражаясь твоим языком, Сеня, раненых не подбираем…
Это впервые употребленное ласкательное «Сеня» как-то незатейливо сблизило Торфа с Кутузовым.
Как бы дальше у них развивался диалог — неизвестно, за дверью послышалась возня, и в камеру вошел старший контролер.
— Кутузов, на выход! Свиданка с женой.
Его вели переходами, через несколько решетчатых калиток, пока не попали в застеленный синим линолеумом коридор. Оттуда — четыре двери, и через одну из них он попал на «переговорную станцию», как называли в СИЗО комнату свиданий.
Люська сидела у барьера и показалась Генке ласковым ветерком, коснувшимся его измотанного неволей сердца. Его предупредили, о чем можно вести беседу, а о чем лучше не заикаться.
Пока ему читали лекцию, он неотрывно смотрел на жену. На ней был бежевый плащик, на голове — красный беретик, а под ним — узел льняных волос с простенькой заколкой.
Если бы вдруг у него оказались несметные богатства, он, не задумываясь, положил бы их к ногам любого затрюханного контролера, лишь бы тот позволил прикоснуться к Люськиной щеке.
Она улыбнулась, хотя, по его расчетам, на ее лице должна лежать как бы траурная печать. Но он тоже улыбнулся, от чего уже давно отвык и что теперь нелегко бьыо сделать. А когда уселся напротив нее и заглянул в ее зеленые с янтарными крапинками глаза, к горлу подкатил бильярдный шар. А может, теннисный мяч — не вздохнуть, не охнуть.
— Я уже не верил, что когда-нибудь тебя увижу, — сдерживаясь изо всех сил, проговорил Кутузов.
И хотя женщина продолжала улыбаться, ее глаза больше не излучали той неподдельной радости, которая сопровождала каждую их встречу.
— Все хорошо, Гена. Юра наш знает, что ты в длительной командировке, хотя соседские ребятишки сказали ему, где ты на самом деле находишься…
— А ты что — не могла Юрика переубедить? Объяснила бы, я сижу без вины, что на нас с тобой напали хулиганы и папка защищал тебя и себя… Ладно, это поправимо, ты лучше скажи, как насчет цыгана? Есть вообще такой в природе, или это призрак, который бродит по Юрмале…
— Я всех подняла на ноги — и твоих сестер, и зятьев. Коля ездил в Каугури и отыскал этого Романа. Но он говорит, что ничего такого не помнит. Одна девочка, что живет по соседству с цыганским поселком, рассказала, что к дому Романа два раза приезжали на иномарках какие-то люди. Да и по поведению цыгана можно понять, что он чего-то очень боится.
— Значит, опередили нас. Это нехорошо, но не смертельно. А как ты, Люся? Совесть тебя, случайно, не мучает?
— Давай, Гена, не будем на эту тему.
— Да как же, Люсек, не будем, если из-за твоего несвоевременного виляния задницей я попал туда, куда и в страшном сне не мечтал загреметь.
Ее полные губы сникли в уголках, лоб покрылся мелкими морщинками.
— Я хотела как лучше. Ты сам видел, как они нас провоцировали. Это же натуральные уголовники, все как один сидели, и не один раз.
— И твой Шорох?
— Не знаю, — у Люськи глаза мгновенно скосились к переносице. — Я его об этом не спрашивала.
«Почему же она не отреагировала на слово — твой»?» — терзался Кутузов.
Разговор зашел об адвокате и, естественно, о деньгах, которых Кутузовым в последнее время катастрофически не хватало.
— Ты, люся, продай мой велосипед, костюм, он мне в ближайшую пятилетку авряд ли понадобится…Отдай в ломбард мое обручальное кольцо…
— Да сейчас все это стоит копейки. Но ты не беспокойся, я что-нибудь придумаю, не в таких переделках были… Я тебя, Гена, очень прошу, веди себя на суде нормально, а то придерутся и действительно лет на пять упрячут. Я этого просто не выдержу…
— Захочешь — выдержишь. Далеко, в Сибирь, теперь не отправляют. Будешь приезжать в лагерь в гости, а там, смотришь, за хорошее поведение годик-другой скостят. Но скажу тебе честно — врагу своему не пожелаю сюда попасть.
— Представляю. Когда я сюда шла, такого понаслушалась… И я бы тут, наверное, и часа не смогла бы продержаться.
— Смогла бы. Тут тоже есть всякие люди, правда, в основном контуженные жизнью. Вот, например, Ящик…
— Ген, ты что — заговариваешься? Какой еще ящик?
— Фамилия такая у парня. Приговорили к расстрелу. Мать бросила, занесла семимесячного на свалку, где его случайно обнаружили. Форменная жертва аборта, но тоже человек, хотя и с исковерканной душой.
— Я тебе поесть принесла. Колбаски, твой любимый венгерский шпик с перцем, банку икры, сигарет. Всего понемногу…
Она говорила, говорила, и Генка нет-нет и спохватывался, что каких-то былых ноток в ее голосе не хватает. Каких-то родных нюансов — речь лилась так, как льется из крана холодная вода.
— Люсь, ты подумала, что будешь говорить на суде?
— То, что было. Что же я еще могу сказать?
— Ты не забыла как они куражились над нами? Жвачка, сальные намеки на твою девственность, бесконечные приставания…
— Все скажу, не беспокойся. Документы я уже собрала: и справку об инвалидности, характеристику с последнего места работы, и почетную грамоту ЦК КПСС, Верховного Совета и Совмина…
— Люсек, да ты проснись ради Бога! Вернешься домой, загляни в календарь. Ну какой сейчас ЦК да еще КПСС? Может, еще будешь на суде размахивать повязкой народного дружинника или значком «Ударник коммунистического труда»? Забудь об этом — это был сон, и ничего этого сейчас нет. Ты же знаешь, все, что связано с тем временем, кое у кого вызывает преждевременные роды.
— Но ты же их, сволочей, спасал! Чего тебе стесняться или бояться — кто что скажет? Ты же на Чернобыльской АЭС не мафиозной организацией руководил, а был взрывником. Благодаря тебе на реактор поступали необходимые тонны щебенки.
— Ладно, Люся, перестань шуметь! Мне бы сейчас полцентнера тротила, и я бы этот гадюшник с удовольствием стер с лица земли.
Генка тоскливым взглядом окинул помещение и сильно сжал кулаки и челюсти.
Однако время свидания заканчивалось, им уже дважды напоминали о регламенте. А тут, как назло, на Люськином виске от сквознячка шелохнулся завиток.
Помимо воли у него вырвался возглас:
— Люся, ты помнишь, как над Припятью мы устраивали вечера отдыха? Костры, звездные ночи и ядерная под боком жуть…А мы пели под гитару песни и ничего не боялись…
Но жена сбила его ностальгический всхлип неожиданным вопросом:
— Ген, а может, нам стоит найти того парня, которого ты в детстве вытащил из проруби? Это все-таки характеризует тебя с положительной стороны.
— Все, Люсек, «кусты черемухи завяли, сирень сгорела за окном»…
Это были первые строки из песни, которую давнымдавно сочинил Генка и которую впервые сам исполнил в одну из звездных ночей над Припятью.
Она помахала ему рукой и послала воздушный поцелуй. Кутузов проводил ее взглядом и отправился по тем же переходам, в сопровождении того же контролера, к себе в камеру. На душе у него было неспокойно — не получил он от встречи с женой ожидаемой поддержки. Как будто фильм, который вдруг оборвался перед самой развязкой. Он даже не мог внятно определить для себя причину смятения, но то, что она была, — не сомневался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Тоска терзала сердце. Но полежав с закрытыми глазами, он принялся разбирать сон и, как умел, его истолковывать. Такой сон, должно быть, к хорошей перемене, подумал Генка, и вновь закрыл глаза. Невольно вспомнил Осиса, пожалел его тонкие руки и просящие пощады глаза. Пожалел и Ящика, потому что тот на тяжелых покатых плечах унес в вечность частицу их общей жизни…
* * *
Психологом оказалась молодая брюнетка с холеным лицом. И когда они остались наедине и на Кутузова взглянули лучезарные серые глаза, ему захотелось как можно дольше оставаться в поле их зрения. И как можно дольше смотреть в их манящую неопределенность… Та же притягательность, что исходила от Люськиных глаз…
Его попросили рассказать — что же с ним произошло в ресторане «Ориент»? И он, как на духу, с некоторым даже энтузиазмом поведал этим серым глазам всю правду. Впрочем, когда дошел до событий, имевших место в туалете, где шестерки Шороха драили его лицом писсуар, он запнулся и стал обмозговывать, как бы незаметнее обойти эту позорную сцену, чтобы не выставлять себя последней половой тряпкой. Однако без этого бытоописания экспертиза теряла силу, и потому он напрягся и выложил все до конца.
— Как вы думаете, Кутузов, если бы вас тогда не избили, случилось бы то, что потом случилось?
Генка потер сжатый кулак.
— В тот вечер эти ребята распространяли вокруг себя цинизм, унижающий человеческое достоинство. Не было бы на их пути нас с Люськой, они привязались бы к другим.
— Я знаю, что вы участвовали в ликвидации Чернобыдьской аварии, — мягко заглядывая ему в глаза, сказала эксперт, — это так? Вы туда поехали по призыву или же… по велению собственного сердца?
— Не вижу большой разницы. Вернее, связи с моим уголовным делом.
— Не хотелось бы быть неправильно понятой. Я считаю, что люди, которые сами, добровольно ринулись в то пекло, как правило, страдают подсознательным чувством повышенной агрессивности. И таким людям все равно: идти ли на баррикады, ложиться грудью на амбразуру или вот, как в вашем случае, участвовать в ликвидации аварии на АЭС.
— Позвольте, а что тут агрессивного?! Даже если бы я сам туда напросился, как вы говорите, по велению сердца, то и тогда ничего в этом предосудительного нет. Но меня как лейтенанта запаса призвали через военкомат.
— Интересно…
— Да, именно так! — твердо сказал Генка и поднялся со стула. — Не знаю, кому из нас нужен психолог… Извините, зовите полицейского, сеанс окончен.
— Вы, Кутузов, не должны мои вопросы воспринимать в буквальном смысле. Иногда мы задаем их опосредовано.
— Тогда вы не с того конца начали. В любом деле должны быть начало и конец, а у нас с вами разговор идет про белого бычка.
Дальше Генка говорить наотрез отказался. Его обуревали противоречия: с одной стороны, притягательная сила серых глаз, с другой — перспектива возвратиться в камеру, которая с приходом очередного убийцы стала для него страшным виварием.
* * *
Торф звонил, прикрыв трубку рукой. Генка не стал прислушиваться, тем более он был занят своими мыслями. Внутренне он камня на камне не оставил от науки по названию «психология».
Чернявый разбойник сидел на корточках, согнувшись в три погибели — классической позе язвенника. Лицо новичка покрылось потом, и он по-прежнему никого и ничего не замечал.
— Сильно болит? — спросил Кутузов и ругнул себя за длинный язык.
— Не то слово, — спокойно ответил чернявый, и в голосе послышались все оттенки страдающего человека.
— Если не втерпежь, позови врача, — посоветовал Генка и опять покаялся за свою несдержанность. Ведь именно из-за нее, дряни, несдержанности, он и загремел в этот е…й колумбарий под псевдонимом СИЗО.
Разбойник промолчал, поскольку не видел смысла в дальнейшем разговоре.
— Ну как, однократка, поговорил по душам? — спросил Торф, когда кончил трепаться по телефону.
— С ним, что ли? — Кутузов кивнул в сторону новичка.
— С психологом…
— Она такой же психолог, как я Ясир Арафат. Эта ученая стерватесса сказала, что только агрессивные придурки идут на баррикады и закрывают собой амбразуры.
— Но ведь это же правда на сто процентов. Только те, у кого постоянно горит в заднице мякина, бегают на баррикады.
— А при чем тут Чернобыль? Меня же туда мо-били-зо-вали. Куда было деваться? Сейчас я всех послал бы куда-нибудь подальше, а тогда — не поедешь сам, отвезут в наручниках в штрафбат. Вот и вся психология.
— Она тебе все равно какую-нибудь цидульку сочинит. Деньги ей за что-то ведь платят.
— Суду нужны факты, а не абстрактные умозаключения. Так что, выражаясь твоим языком, Сеня, раненых не подбираем…
Это впервые употребленное ласкательное «Сеня» как-то незатейливо сблизило Торфа с Кутузовым.
Как бы дальше у них развивался диалог — неизвестно, за дверью послышалась возня, и в камеру вошел старший контролер.
— Кутузов, на выход! Свиданка с женой.
Его вели переходами, через несколько решетчатых калиток, пока не попали в застеленный синим линолеумом коридор. Оттуда — четыре двери, и через одну из них он попал на «переговорную станцию», как называли в СИЗО комнату свиданий.
Люська сидела у барьера и показалась Генке ласковым ветерком, коснувшимся его измотанного неволей сердца. Его предупредили, о чем можно вести беседу, а о чем лучше не заикаться.
Пока ему читали лекцию, он неотрывно смотрел на жену. На ней был бежевый плащик, на голове — красный беретик, а под ним — узел льняных волос с простенькой заколкой.
Если бы вдруг у него оказались несметные богатства, он, не задумываясь, положил бы их к ногам любого затрюханного контролера, лишь бы тот позволил прикоснуться к Люськиной щеке.
Она улыбнулась, хотя, по его расчетам, на ее лице должна лежать как бы траурная печать. Но он тоже улыбнулся, от чего уже давно отвык и что теперь нелегко бьыо сделать. А когда уселся напротив нее и заглянул в ее зеленые с янтарными крапинками глаза, к горлу подкатил бильярдный шар. А может, теннисный мяч — не вздохнуть, не охнуть.
— Я уже не верил, что когда-нибудь тебя увижу, — сдерживаясь изо всех сил, проговорил Кутузов.
И хотя женщина продолжала улыбаться, ее глаза больше не излучали той неподдельной радости, которая сопровождала каждую их встречу.
— Все хорошо, Гена. Юра наш знает, что ты в длительной командировке, хотя соседские ребятишки сказали ему, где ты на самом деле находишься…
— А ты что — не могла Юрика переубедить? Объяснила бы, я сижу без вины, что на нас с тобой напали хулиганы и папка защищал тебя и себя… Ладно, это поправимо, ты лучше скажи, как насчет цыгана? Есть вообще такой в природе, или это призрак, который бродит по Юрмале…
— Я всех подняла на ноги — и твоих сестер, и зятьев. Коля ездил в Каугури и отыскал этого Романа. Но он говорит, что ничего такого не помнит. Одна девочка, что живет по соседству с цыганским поселком, рассказала, что к дому Романа два раза приезжали на иномарках какие-то люди. Да и по поведению цыгана можно понять, что он чего-то очень боится.
— Значит, опередили нас. Это нехорошо, но не смертельно. А как ты, Люся? Совесть тебя, случайно, не мучает?
— Давай, Гена, не будем на эту тему.
— Да как же, Люсек, не будем, если из-за твоего несвоевременного виляния задницей я попал туда, куда и в страшном сне не мечтал загреметь.
Ее полные губы сникли в уголках, лоб покрылся мелкими морщинками.
— Я хотела как лучше. Ты сам видел, как они нас провоцировали. Это же натуральные уголовники, все как один сидели, и не один раз.
— И твой Шорох?
— Не знаю, — у Люськи глаза мгновенно скосились к переносице. — Я его об этом не спрашивала.
«Почему же она не отреагировала на слово — твой»?» — терзался Кутузов.
Разговор зашел об адвокате и, естественно, о деньгах, которых Кутузовым в последнее время катастрофически не хватало.
— Ты, люся, продай мой велосипед, костюм, он мне в ближайшую пятилетку авряд ли понадобится…Отдай в ломбард мое обручальное кольцо…
— Да сейчас все это стоит копейки. Но ты не беспокойся, я что-нибудь придумаю, не в таких переделках были… Я тебя, Гена, очень прошу, веди себя на суде нормально, а то придерутся и действительно лет на пять упрячут. Я этого просто не выдержу…
— Захочешь — выдержишь. Далеко, в Сибирь, теперь не отправляют. Будешь приезжать в лагерь в гости, а там, смотришь, за хорошее поведение годик-другой скостят. Но скажу тебе честно — врагу своему не пожелаю сюда попасть.
— Представляю. Когда я сюда шла, такого понаслушалась… И я бы тут, наверное, и часа не смогла бы продержаться.
— Смогла бы. Тут тоже есть всякие люди, правда, в основном контуженные жизнью. Вот, например, Ящик…
— Ген, ты что — заговариваешься? Какой еще ящик?
— Фамилия такая у парня. Приговорили к расстрелу. Мать бросила, занесла семимесячного на свалку, где его случайно обнаружили. Форменная жертва аборта, но тоже человек, хотя и с исковерканной душой.
— Я тебе поесть принесла. Колбаски, твой любимый венгерский шпик с перцем, банку икры, сигарет. Всего понемногу…
Она говорила, говорила, и Генка нет-нет и спохватывался, что каких-то былых ноток в ее голосе не хватает. Каких-то родных нюансов — речь лилась так, как льется из крана холодная вода.
— Люсь, ты подумала, что будешь говорить на суде?
— То, что было. Что же я еще могу сказать?
— Ты не забыла как они куражились над нами? Жвачка, сальные намеки на твою девственность, бесконечные приставания…
— Все скажу, не беспокойся. Документы я уже собрала: и справку об инвалидности, характеристику с последнего места работы, и почетную грамоту ЦК КПСС, Верховного Совета и Совмина…
— Люсек, да ты проснись ради Бога! Вернешься домой, загляни в календарь. Ну какой сейчас ЦК да еще КПСС? Может, еще будешь на суде размахивать повязкой народного дружинника или значком «Ударник коммунистического труда»? Забудь об этом — это был сон, и ничего этого сейчас нет. Ты же знаешь, все, что связано с тем временем, кое у кого вызывает преждевременные роды.
— Но ты же их, сволочей, спасал! Чего тебе стесняться или бояться — кто что скажет? Ты же на Чернобыльской АЭС не мафиозной организацией руководил, а был взрывником. Благодаря тебе на реактор поступали необходимые тонны щебенки.
— Ладно, Люся, перестань шуметь! Мне бы сейчас полцентнера тротила, и я бы этот гадюшник с удовольствием стер с лица земли.
Генка тоскливым взглядом окинул помещение и сильно сжал кулаки и челюсти.
Однако время свидания заканчивалось, им уже дважды напоминали о регламенте. А тут, как назло, на Люськином виске от сквознячка шелохнулся завиток.
Помимо воли у него вырвался возглас:
— Люся, ты помнишь, как над Припятью мы устраивали вечера отдыха? Костры, звездные ночи и ядерная под боком жуть…А мы пели под гитару песни и ничего не боялись…
Но жена сбила его ностальгический всхлип неожиданным вопросом:
— Ген, а может, нам стоит найти того парня, которого ты в детстве вытащил из проруби? Это все-таки характеризует тебя с положительной стороны.
— Все, Люсек, «кусты черемухи завяли, сирень сгорела за окном»…
Это были первые строки из песни, которую давнымдавно сочинил Генка и которую впервые сам исполнил в одну из звездных ночей над Припятью.
Она помахала ему рукой и послала воздушный поцелуй. Кутузов проводил ее взглядом и отправился по тем же переходам, в сопровождении того же контролера, к себе в камеру. На душе у него было неспокойно — не получил он от встречи с женой ожидаемой поддержки. Как будто фильм, который вдруг оборвался перед самой развязкой. Он даже не мог внятно определить для себя причину смятения, но то, что она была, — не сомневался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12