В его оскале было что-то другое, зловещее или, во всяком случае, отчужденное.
В бомбоубежище я весь наш разговор тщательно препарировал. Мишка подъехал ко мне, по-видимому, неслучайно. Меня насторожили его слова «без осечек»: в них чувствовался скрытый смысл — мол, он-то знает, чем я занимаюсь. Он как бы подталкивал к действиям, торопил и, кажется, нашел, подлец, неплохой ход. Но я не мог представить, что этот засранец может быть в роли координатора. И все же… Значит, те, кто велел выйти на меня, его тоже торопят. Теперь он зажат в «золотых тисках», откуда ему уже не выбраться. Ладно, Шашлык, я тебе помогу освободиться…
После стрельбы чехол с винчестером я оставил в бомбоубежище. Захотелось пройтись по городу, заскочить в кафе, посидеть, поглазеть на молодых шалав, помечтать.
Кое-какие места здесь вызывают у меня ностальгические чувства. В новых «независимых» рамках я чувствовал себя пришельцем из другого мира. Я как бы попал в чуждый мне город, где царят иные законы, где всеобщая тоска и одиночество.
А может, это затяжной сон и я никак не могу проснуться?
Уже вечереет, я иду на Бастионную горку. Мимо Мильды, у которой позеленело платье и лицо. Но ей на все наплевать, она держит над головой звезды и ни на что не жалуется.
Я уселся на лавку и стал любоваться медленно плывущими по каналу лебедями. Отсюда мне тоже виден памятник Свободы, а за ним — пустота, там не хватает одной знакомой фигуры с вытянутой вперед рукой. Эта фигура мне безразлична, но не безразличен ландшафт, к которому я привык и который теперь, после песенной революции, так видоизменился.
Я силюсь что-то вспомнить, но смутно, на ум так ничего и не приходит. Впрочем, это не совсем так. Перед глазами появляется и снова исчезает лицо Велты Краузе. И я ловлю себя на сумасшедшей мысли — чертовски хочу ее видеть. А, собственно, зачем? Чтобы взять в перекрестье прицела?
Ветерок, который теребит листья каштана, тоже способствует ностальгическим мыслям.
Я вспоминаю то время, когда работал в филармонии рабочим сцены. К репетиции и концертам я «ставил оркестр». Стулья и пюпитры для музыкантов, подставку для дирижера. На авансцене — царство скрипок, справа — виолончели, а чуть поодаль контрабасы. Вся «медь» — по центру, сзади — трубы, литавры и валторны. Ударные — около самого задника сцены. Я больше всего любил скрипки. Пока я «ставил оркестр», музыканты настраивали инструменты. Потом занимали места и начиналась репетиция. Я находился где-то поблизости и слушал.
В том сезоне больше всего играли Малера, Генделя и Бетховена. Его Девятую симфонию. По природе я не слишком музыкален, но благодаря этой работе музыка прилепилась ко мне, и теперь ничто так не расслабляет, как классика.
Сидя на Бастионной горке, я думал о прошлой жизни, в думы вплетались мятежные ассоциации, в которых не последнюю роль играла моя новая знакомая.
И там, на Бастионке, под затухающим небом и зеленым шатром каштанов, у сверкающего в закатных лучах солнца канала, в присутствии редких прохожих я решаюсь…
Мысленно делаю шаг и оказываюсь в умозрительной запредельности. Я отрицаю все, кроме Краузе. Мне это подсказано свыше, а может, откуда-то снизу, из самых глубин земли. Не знаю, и потому, наверное, не мучаюсь сомнениями. С моих плеч словно каменная глыба свалилась, мне хорошо и ниоткуда не дует.
И я не обращаю внимания на коротко остриженного парня в темных очках. Он садится рядом, закуривает и тоже начинает пялиться на лебедей. Но я уже чувствую, что он пришел по мою душу. И впрямь, он безо всяких предисловий заговорил — глухо, бесцветным голосом:
— Есть мнение, что ты тянешь резину, — обратился он ко мне как к своему корешу. — До двадцатого все наряды должны быть закрыты.
Я на таком эсперанто изъясняться не намерен. Пододвигаюсь к нему и беру под локоток. Пальцы сами собой сжались, и теперь им непросто разжаться.
— Кто тебя послал? — тихо спросил я молодца.
— Вопрос не по теме, — уверенно отреагировал нежданный гость.
— Заткнись! Передай тому, кто тебе велел меня найти, чтобы таких, как ты, мудозвонов, больше не посылал…
Он дернулся, видно, самолюбие взыграло, да не мог вырваться из моих пальцев. Он ведь не знал, что мои руки натренированы на смертельную хватку и если уж настал его час…
— Далеко заходишь, — предупредил меня парень.
— По-моему, это не в твоей компетенции, сосунок. Ты всего лишь шестерка, а я буду говорить только с джокером. Так кто тебя послал?
Я еще сильнее сжал пальцы. И это ему не понравилось. Он рвался с такой силой, что мы оба, потеряв равновесие, покатились по земле в сторону канала.
Я сознательно увлекал его вниз, ближе к воде. У самого края берега я положил ему на горло вторую руку. Надавил.
— Хочешь нахлебаться тины, продолжай молчать, — предупредил я его, сжимая пальцы.
Лицо его побагровело, сонная артерия просила пощады, но мне это было до лампочки. Я надавил еще сильнее и через пару секунд услышал хриплое:
— Отпусти, скажу.
— Говори и не притворяйся трупом, — я всем телом навалился на него, и мы еще на десяток сантиметров приблизились к каналу.
— Рэм, — прохрипел парень, который еще недавно был в темных очках. Теперь они лежали раздавленные у него под плечом. — Рэм Заварзин…
Я заглянул в его глаза и не увидел в них ничего человеческого. Это были отмороженные глаза убийцы.
— Врешь, Заварзин сидит в СИЗО.
— Это он… оттуда велел тебя найти и напомнить.
— За что он хочет убить эту бабу?
— Не знаю, не мое дело.
— В следующий раз будешь любознательнее.
Я поднял голову и осмотрелся. Рядом никого не было. Высокая трава скрывала от постороннего взгляда.
Я сжал пальцы, насколько позволяла прочность моих сухожилий. Хрящи его горла хрустнули, хрип перешел в затихающее сипение.
Я поднажал плечом и столкнул молодца в воду. Она была рядом, и потому тело упало бесшумно. Через мгновение я остался на берегу один. Обмакнул руку в теплую воду и ополоснул лицо. Мне показалось, что в канале что-то задвигалось, отдаляясь от берега. Но это уже не имело никакого значения.
Я встал, отряхнулся и, не поднимаясь на горку, пошел вдоль канала в сторону мостика…
Глава третья
…Как я и думал, террористов взяли, причем без лишнего шума. Несколько снайперских пуль, выпущенных синхронно, сделали свое дело. Это произошло в тот момент, когда террористы переходили из захваченного автобуса в поданный им вертолет.
Когда вечером следующего дня я шел в бомбоубежище, то думал о том, что произошло на Бастионной горке.
Было ясно, что я не совладал с нервами и впервые допустил столь грубый промах. Через несколько часов этого молокососа хватятся и начнут искать.
Мне не было его жаль, и угрызения совести не мучили. Но я однозначно понимал, что все, чем я до их пор жил, начало скособочиваться, накренилось с опасной скоростью.
Войдя в уютную аллею, я замедлил шаг. Впервые засомневался — нужно ли сегодня вообще идти стрелять? Все теряло смысл, и это тоже.
Я сел на поломанную хулиганьем лавку и почувствовал некоторое успокоение. Теплый вечер и звезды над головой, словно релаксатор, успокаивали нервы. Людей поблизости не было, и потому, наверное, моя агрессивность несколько поутихла.
Я вернулся домой и, не зажигая света, устроился в кресле с портативным приемником. На российской волне звучала джазовая музыка Цфасмана, и это меня вполне устраивало. Вместе с музыкой уходила из тела непомерная усталость. Однако облегчение было временным, что-то тревожное не давало покоя. Словно черт под ребро бодал.
Подчиняясь непонятному мне импульсу, я быстро собрался и вышел из дому. Через десять минут я уже находился в районе Межапарка у дома Краузе.
Света в окнах не было, и я осторожно, чтобы не застрять в кустах, обошел строение. Было тихо, лишь где-то у переезда стучали на стыках колеса состава и изредка раздавались свистки маневровщиков.
В окнах стояла непроглядная мгла. На стеклах искрились капельки росы. Поднявшись на крыльцо, я осторожно нажал ручку. Дверь неожиданно отворилась, я на ощупь миновал коридор и, пошарив в темноте рукой, не сразу нашел ручку. Открыв дверь, ведущую в комнаты, я зажег карманный фонарик.
В помещении было душно и пахло кровью.
Я осветил ближайшее пространство и увидел желто-коричневые узоры шерстяного ковра, который устилал весь пол. Затем направил луч света туда, где, по моим расчетам, стоял диван, и увидел разбросанное постельное белье, а за диваном — босую мужскую ногу. Туловище скрывал низкий журнальный столик.
Я обошел стол, и взгляд мой упал на залитое кровью лицо человека. Без сомнения, это был муж Краузе — Эдуард. Его длинный нос еще больше вытянулся, впалые щеки покрывала обильная черная щетина с засохшей на ней кровью. Через воротник клетчатой рубашки выглядывал треугольник незагорелого тела.
Я приподнял голову Краузе и посветил на рану. Это было пулевое отверстие, и, судя по запекшейся крови, выстрел сделан несколько часов назад. Лицо его было напряжено, словно сведенное судорогой.
Я закрыл ему глаза и опустил голову на подушку. В этот момент пальцы мои коснулись чего-то твердого: я снова приподнял голову убитого, отогнул край подушки и увидел крохотный магнитофончик. Не раздумывая, положил его в карман, вышел на улицу и, осторожно ступая, направился к калитке. Я нe сомневался, что смерть Эдуарда связана с делом его жены.
В какое-то мгновение я почувствовал себя абсолютно лишним существом в этом пространственно-абсурдном мире. Но по дороге домой мне немного полегчало и уже не давило на мозг полной безнадегой. Теперь я точно знал, что буду делать. Я должен найти Шашлыка и вытрясти из него душу. Во всей этой истории ощущалось его присутствие, и никто нe мог бы меня разубедить, что это не так.
Но вначале я поехал к себе домой, чтобы прокрутить пленку, найденную в квартире Краузе. Я очень надеялся на то, что на ней будет записано что-то важное, какая-то разгадка…
Вначале звучала музыка, и я, перемотав кассету на одну треть вперед, услышал глухой мужской голос. Это скорее был отчет, нежели осмысленный монолог человека, пожелавшего поделиться с миром своими заветными мыслями.
Голос говорил: «В одиннадцать тридцать позвонили и спросили Велту. Мужчина… как будто заикался. Еще один звонок около трех часов ночи. Звонил мужчина, но голос был другой. Без пятнадцати шесть звонила женщина и назвалась парикмахером, спрашивала Велту. Какое-то у нее срочное дело. Я все отвечал, что Велта в командировке, но где именно, не говорил. Последний звонок был в девять утра, и голос принадлежал тому, кто звонил вечером… Все эти звонки бросают меня в дрожь, я хотел отключить телефон, но боялся, что не услышу звонка от Велты. Ей ни в коем случае нельзя возвращаться, такого кошмара в нашей жизни еще не было. В голосах звонивших были какие-то механические нотки, и это меня беспокоит…»
Дальше шла музыка — кажется, песни Булановой о разбитой любви.
Сами по себе такие звонки ни о чем не говорят. Но после них был убит Эдуард, а это уже говорит о многом.
В какой-то момент я начал презирать себя. Если уж я стал на этот путь, жалеть нельзя никого. Исключения из правила ведут к исключению самого себя из Ее Превосходительства Жизни. И не в том дело, что очень за нее держусь, нет, тут дело принципа. Далеко не от каждого я согласен получить визу в царствие небесное.
Мне вспомнилась тупая и самодовольная физиономия Шашлыка. Пожалуй, он несколько переиграл в этой кровавой буффонаде.
Засунув кассету в карман куртки и прихватив малокалиберный пистолет Марголина, я отправился на задание, которое дал сам себе.
Следует взять за жабры Срань Ивановича и заглянуть в его свинячьи глазки.
Я пролистал телефонную книгу в надежде, что там значится его фамилия. Но когда составлялся этот справочник, он был еще малолеткой и никакого телефона ему не полагалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20