— Придадите, будет возможность.
Корицкий словно в воду глядел.
Андрей потряс журналом.
— Русский язык, наверное, это трудно?
— Все трудно для безделья. Нет ничего трудного для работы.
С деланным безразличием Андрей положил журнал туда, где его взял.
— Простите, доктор, чем вы все-таки занимаетесь? Честное слово, я не знаю, что и думать…
Гернетт рассмеялся молодо и задорно.
— Все очень просто, мистер Стоун. Я врач-психоаналитик.
Заметив недоумениев глазах Андрея, пояснил:
— Вас смущает мой вид короля Лира? Что поделаешь, такова необходимость. Чисто выбритый врач-психоаналитик вызывает меньше доверия у пациентов. Зато врач с бородой, как у меня, кажется мнительным людям волшебником и магом. Не надо упускать из виду, что у многих культурных людей в душе сохраняется вера в мудрых стариков, в колдунов, в черную магию. И, знаете ли, у меня неплохая клиентура. Ко мне приезжают с бедами черт знает из каких далей. Во многом из-за моего вида.
— И вы всем помогаете?
— По мере возможностей. Я лечу внушением. Если болезнь мнимая, то внушение часто лечит ее окончательно. Если действительная, то пациенту легче с ней бороться, когда я укреплю его веру в возможное выздоровление.
— Неужели заговоры помогают? — спросил Андрей. — Признаться, мне в такое трудно поверить.
— «Поверить» — не совсем то слово, которое вы хотели употребить. Верно? Судя по вашим глазам, вы просто считаете меня шарлатаном либо ненормальным.
Андрей постарался скрыть смущение.
— Вообще-то я далек от проблем психологии, и они оказались для меня несколько неожиданными.
— Не надо играть словами, — сухо заметил Гернетт. — Вы не верите в возможности самовнушения и внушения. В этом суть. Верно?
— Да, — сказал Андрей честно.
— Хорошо, — Гернетт отошел к шкафу и вернулся назад с никелированной коробочкой в руках. Открыл крышку, достал глазной скальпель — маленькую пику с граненой ручкой. Засучил левый рукав, подвинулся к Андрею.
— Смотрите.
Резко проведя скальпелем, Гернетт рассек кожу чуть ниже локтя. Рука в месте разреза неестественно побелела. Андрей увидел на теле ровный аккуратный след раны.
— Смотрите.
Гернетт придвинул руку к самым глазам Андрея. На разрезе не выступило ни капли крови.
— Это и есть самовнушение, сэр. Ни крови, ни боли. Вы видите?
— Да, конечно. Это…
Гернетт взял из аптечки флакончик йода, смазал им руку, а затем покрыл разрез синтетическим клеем.
— Пусть заживает, — сказал он спокойно. — Сдерживать кровь усилием воли не так-то просто. Теперь я вас убедил хоть в чем-то?
— Не знаю, профессор. Скорее не убедили, а потрясли. Я развожу руками.
Гернетт расхохотался.
— Вы неисправимый скептик, мистер Художник!
Оглядывая квартиру Гернетта, Андрей заметил небольшую картину в простенькой полированной рамке черного цвета. Она стояла на рабочем столе профессора, прикрытая тенью шкафа с приборами.
— Разрешите? — спросил Андрей и протянул руку к полотну.
— Заметили? — Гернетт задал вопрос с какой-то радостью. — Взгляните, Эта картина уже многие годы вдохновляет меня в сумрачные минуты жизни.
Бережно взяв картину за рамку, Андрей вынес ее к свету. И замер, почувствовав себя так, будто прикоснулся к голому проводу и его ударило током.
Картина неоспоримо принадлежала кисти Чертольского. Никто другой так писать не мог. Размашистый мазок, оригинальное виденье мира.
В хаосе зеленых красок, в белых и голубых пятнах, казалось бы, стихийно смешанных на полотне, Андрей вдруг увидел полную гармонии картину мирного русского леса. Молодая березовая роща, встревоженная налетевшим шквалом холодного ветра, бурлила кипеньем листвы и ветвей.
Гернетт с интересом наблюдал за Андреем, стараясь угадать его реакцию. Увидев ошеломленное лицо художника, улыбнулся.
— Переверните вверх ногами.
Андрей последовал совету и вгляделся в полотно. Теперь зеленая буря воспринималась по-иному. Это были дикие джунгли Амазонии, густые, непроходимые, переплетенные лианами, таинственные и незнакомые.
— Это, — Андрей не находил слов. — Это…
Гернетт, довольный эффектом, который произвела картина на художника, засмеялся:
— Это работа гениального мастера.
— Кто он?
— Вряд ли вы слыхали его фамилию. Шарль Дебюи. Он жил рядом со мной, и мы были друзьями. Замечательный человек, прекрасный художник.
Это был Чертольский, точно. Он и только он. Итак, Шарль Дебюи. Корицкий говорил, что его картины есть в музеях Парижа и Лондона. Надо будет посмотреть каталоги на Дебюи…
— Вы куда-то ушли, мистер Стоун?
Андрей тряхнул головой:
— Он жив?
— Даже не знаю, — Гернетт качнул головой. — Он отсюда уехал. Но скорее всего жив. Такие люди живут долго.
— Какие?
— Дебюи воевал во французском сопротивлении. После войны приехал на Побережье. Он искал недобитых гитлеровцев а Южной Америке…
У Андрея не осталось сомнений — это Кирилл Петрович Чертольский.
Возвращая картину на место, Андрей с благоговеньем сказал:
— Я преклоняюсь, мистер Гернетт. Дебюи великий художник. Жаль, я не видел его работ раньше.
23
— Я уезжаю, — сказал Андрей. Эти слова он предполагал сделать началом фразы, которую продумал заранее. После «уезжаю» по замыслу надлежало сказать «но»… «Но предварительно хочу написать ваш портрет, мисс Джен. Бог знает, свидимся ли мы еще или нет…»
Однако произнести всего этого ему не удалось.
— Я уезжаю, — сказал Андрей и заметил, как улыбавшаяся до той минуты Джен вдруг помрачнела. Глаза сузились, губы обиженно поджались.
— Сумасшедший день! — воскликнула она раздраженно. — Все куда-то едут. Все хотят выглядеть занятыми. Но у вас, мистер Стоун, из этого ничего не выйдет! Вы останетесь! Больше того, вы поедете только со мной. На концерт. И никуда больше.
Впервые Андрей почувствовал, сколько в этой хрупкой и нежной женщине властности. Умение повелевать, привычка видеть вокруг себя подчинение вырвались наружу, и Джен даже не пыталась с собой совладать. Впрочем, такой поворот вполне Андрея устраивал. Он покорно склонил голову.
— Извините, Ваше высочество. Я умолкаю и подчиняюсь.
— Что с вами, Стоун? У вас утомленный вид. Это усталость или неприятности? Может быть, все из-за Мейхью?
— Из-за Мейхью? — Андрей как можно естественней изобразил удивление. — При чем тут он?
— Не знаю, — пожав плечами, ответила Джен. — Но мне так показалось. В последний раз, когда я застала его у Генри, они говорили о вас. Во всяком случае, я так подумала. Почему? Потому что Мейхью обронил фразу: «Картины его хороши, но сам он может оказаться куда лучше».
— Вот видите, «лучше», — усмехнувшись, сказал Андрей. Ему не хотелось, чтобы Джен о чем-то узнала.
— Да, но вы бы слышали, каким это было сказано тоном!
— Мне кажется, что у Мейхью всегда один тон — подобострастный.
— О, это ошибка! — воскликнула Джен — Он многогранный и многоликий. У него есть клыки, Вот такие…
Она шутила. Она не боялась Мейхью. Для нее это был привычный дворовый пес, который знал своих хозяев и показывал им свои клыки только для того, чтобы лишний раз доказать: я еще пригоден к службе. У меня сохранились зубы…
— Выходит, он кусается?
— И еще как! Его остерегается даже Генри. Он говорит, что нет ничего хуже, чем укус собственной собаки. Так мы едем на концерт?
— Безусловно, сеньорита.
— Почему сеньорита?
Андрей улыбнулся.
— Такой я вас вижу на своей картине. Вы в длинном красном платье на испанский манер.
— О-о! — воскликнула Джен. — Мне это нравится. Я приеду к вам на Оушн-роуд. В среду. Вас устроит?
— В среду? Чудесно! Только заранее позвоните.
Она приехала рано утром. На ней было красное платье и такая же красная шляпа. Золотой перстень блистал огромным рубином.
Андрей провел Джен в мастерскую и с книгой на коленях усадил у окна.
На светлом фоне оконного прямоугольника распущенные волосы Джен походили на золотое руно. Андрей вдруг ощутил, что призрачность света, подчеркнутая нежность фона вовсе не подходят для леди. Он ясно, как умеют делать художники, представил, как ее следовало рисовать. Он увидел силуэт большого, расцвеченного огнями города, прямые улицы, темные провалы неба без звезд и Джен на первом плане, надменную, холодную. Потом он смыл воображаемый фон, и она осталась одна в сиянии роскошных волос, как богиня любви и золота.
Андрей решительно шагнул к мольберту и стал набрасывать контуры портрета. Джен, отложив книгу, следила за его движениями.
— Вы рады, — спросила она, — что я пришла?
— Да, конечно, — ответил он, не поднимая глаз.
— И только?
Андрей почувствовал, как дрогнуло сердце. Он, словно во сне, далеко и приглушенно слышал свои слова и в то же время очень ясно отдавал себе отчет, почему это с ним происходит. Он любил Джен. И не мог ничего с собой поделать.
Он в отчаянье подумал, что подобное состояние должен испытывать человек, попавший в глубокую песчаную яму. Чем больше он прилагает усилий, стараясь выбраться наружу, тем глубже погружается в песок, тонет в нем. Может быть, ему не стоило сопротивляться? Просто положиться на волю волн и лишь изредка подгребать, чтобы не очень сильно сносило в сторону. Но именно такой пассивности он и не мог себе позволить. Он знал, что обязан овладеть собой. Сжаться, подавить чувство силой воли. Иначе ему нельзя.
— Вам не скучно молчать? — спросила Джен в самый разгар работы.
— А разве я с вами не разговариваю? — откликнулся он удивленно. — Мне казалось, что я болтаю без умолку.
— Вы молчите как рыба. А я хочу говорить. Можно мне задавать вопросы?
— Это ваше право.
— Тогда отвечайте. Вам нравится Горки?
— Горки? — Андрей постарался воскресить в памяти что-либо стоящее из работ этого модного художника. Первой вспомнилась «Вода у цветочной мельницы». Не будь у полотна названия, никто бы никогда не догадался, что на нем изображено. Вся картина состояла из красных, желтых, фиолетовых и зеленых пятен, разбросанных в беспорядке по полотну. Местами мазки легли потеками, образовав причудливые ненужности.
— Извините, Джен, но мне не хотелось бы говорить о вещах, которые я не могу заставить себя называть искусством. Хотя разрисовать ткань так, как может Горки, я не способен.
— Вы против модернизма?
— Сознание человека, угнетенного неизлечимым СПИДом, до самой смерти остается сознанием. Но это больное сознание, потому что болен весь организм. Модернизм — продукт больной цивилизации. Утрата духовных идеалов, давление перенаселенности городов на психику, разрушенная экология. Что можно ждать от художника?
— Категорично, но честно, — сказала Джен. — Спасибо вам, Чарли. Я бы не смогла признаться, что не понимаю того или иного художника. В подобных случаях принято делать серьезный вид и произносить нечто неопределенное: «Да, пожалуй, в этом что-то есть…» А что именно, не уточнять. Люди панически боятся вслух сказать: «А король-то голый…»
Она посмотрела на Андрея глубокими, широко открытыми глазами, и он окончательно понял, что его так волновало и беспокоило до сих пор: во взгляде Джен светилась необъяснимая напряженность. И, поняв это, он сразу представил, как надо ее рисовать, чтобы не убить, не приглушить остроты этого тревожащего душу взгляда, а, наоборот, подчеркнуть его, оттенить.
Несколько решительных движений кистью — и вот, словно переводимая с серой полупрозрачной бумажки, картина начала вдруг оживать и светиться. Теперь, уже заранее радуясь удаче, Андрей заметил, что лицо Джен, гордое и властное, придется несколько притенить, смазать, чтобы только глаза, одни глаза стали центром портрета.
Когда работа идет хорошо, и ты чувствуешь, что все получается именно так, как задумано, больше того — лучше, нежели ты предполагал, настроение поднимается, исчезает чувство усталости и ощущение времени. Может быть, это и есть вдохновение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36