Или все объясняется гораздо проще: он о чем-то умалчивает. Может, Дэвид успел приоткрыть ему свою тайну?
Журналисту не терпится встретиться с Джессом Уорреном, хотя он вовсе не уверен, что в своем письме тот правильно освещает случившееся.
Вот это обращение, которое отец Дэвида разослал во все газеты, что-либо писавшие о его сыне:
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ВСЕМ, КОГО ВОЛНУЕТ ЧУЖАЯ СУДЬБА
3 февраля незадолго до полудня моего сына нашли мертвым в пустыне, на Междуштатной 80. Он покончил с собой. Сколько людей проехало мимо Дэвида, не подозревая, что он нуждается в помощи?
Рядом с ним лежала короткая записка, написанная его рукой:
"Одиннадцать часов я ждал, что кто-нибудь остановится. Я совсем замерз. А они проезжают мимо".
Я хочу оправдать людей, которые в ту ночь, в те часы не затормозили у машины моего сына и навлекли на себя всеобщее осуждение.
То, что произошло с Дэвидом, нельзя расценивать как событие всеобщей значимости. Но пресса, в первую очередь телеведущие в своих выпусках новостей оповестили об этом всю страну. Особенно Куки Кармоди в своей передаче пытался уверить телезрителей, что человек одиннадцать часов тщетно ожидал помощи, но столкнулся с всеобщим эгоизмом и в конце концов, не выдержав холода, поддался отчаянию и покончил с собой.
В те дни все мы – мать Дэвида, его жена, все наши друзья и я сам – испытывали одно и то же чувство. Возможна ли такая бесчеловечность? Как мог пренебречь своим долгом дорожный патруль? Куда подевались все водители, которые, как говорят, всегда останавливаются, чтобы протянуть руку помощи попавшим в беду?
Мы тоже приняли записку нашего сына за чистую монету и готовы были проклинать весь мир.
Уверен, что люди, которые обнародовали послание Дэвида, сделали это из лучших побуждений, потому что приняли его за прощальное письмо.
Записка заслуживала публикации, ведь человек одиннадцать часов подряд напрасно взывал о помощи.
Но позже, когда мы немного пришли в себя, нам стало ясно, что тех, кто проезжал мимо этого места, да и всех жителей Вайоминга обвиняют несправедливо. Многие по-дружески относились к Дэвиду, пока он жил в этом штате.
Сейчас я лучше понимаю эту записку, ее подлинный смысл, выдающий мысли Дэвида, его жажду быть услышанным, убедиться, что люди способны на взаимную поддержку и любовь.
Позвольте отцу жертвы объяснить, что подразумевал мой сын, сочиняя это послание, поскольку Дэвид никогда не умел признавать своих поражений. Даже в последние минуты жизни ему понадобилось выдумать для себя роль.
"Одиннадцать часов я ждал, что кто-нибудь остановится".
"Одиннадцать часов" у Дэвида символизируют и самый последний, и предыдущие одиннадцать часов его жизни. Он также хотел сказать, что всю жизнь ждал помощи от других. Он искал поддержки, но не признавался, что нуждается в ней, не позволял себе о чем-то просить других. Даже сидя один в машине, он ждал, когда люди сами догадаются, что ему нужна помощь, и остановятся. Все должно было произойти само собой. Но кто же мог об этом знать? Как люди, которые ехали мимо, могли догадаться, что Дэвиду нужна помощь?
"Я совсем замерз".
Этот холод шел у него изнутри. Дэвид в одиночестве переживал свои трудности и не хотел никому жаловаться. И все больше поддавался этому холоду.
"А они проезжают мимо".
Эта фраза – ключевая: вот что больше всего угнетало Дэвида. Проезжавшие мимо люди – это его друзья и знакомые; благодаря упорному труду и настойчивости они ушли вперед, а он застрял на обочине, один на один со своими комплексами.
Боль наша велика, мы потеряли единственного сына.
Всех, кто смотрел телепередачу;
Всех, кто что-то слышал о ней;
Всех, кто обвинил в бессердечии проехавших мимо водителей грузовых и легковых машин, шоферов автобусов, дорожный патруль;
Всех, кто сердится и негодует, прошу: никого не осуждайте и не усугубляйте тем самым мое горе.
Если бы Дэвид подал знак, кто-нибудь из вас остановился бы. Но сейчас только мы, родители, должны оплакивать его смерть. Людям, которые не сделали Дэвиду ничего дурного, не в чем себя упрекать.
Я действительно сожалею, что так все получилось. Я прошу прощения у своих соотечественников, которых незаслуженно оскорбили, обвинили в отсутствии любви к ближнему. Надеюсь, если мое письмо будет полностью напечатано, оно поможет восстановить справедливость. Пусть боль и печаль останутся лишь в сердцах тех, кто любил Дэвида.
Не оскверняйте же наше горе, неверно объясняя его записку.
Дэвид был искренним человеком. Он говорил, что мы должны помогать друг другу.
С глубоким сожалением,
Джесс Уоррен.
Адриана Рэндала, завершавшего расследование, взволновало это письмо, эта отцовская самоотверженность – от них повеяло другой эпохой или глубокой верой. Такая доброта не могла не растрогать собратьев Рэндала по перу.
Во всех редакциях письмо Джесса отправили в корзинку для мусора.
Глава 26
Понедельник, 28 мая
Для поездки в Солт-Лейк-Сити старый журналист выбрал праздничный день. День поминовения , когда на каждом шагу развеваются звездно-полосатые флаги, а могилы утопают в цветах. Адриан не решился предварительно звонить Джессу Уоррену. В этот день отец Дэвида наверняка будет дома.
Легкий ветерок дует с юго-западных склонов и несет пустыне надежду на близкое лето, ароматы цветов и запах соли, долетающие из менее суровых земель, из-за Скалистых гор.
Адриан любит эти теплые последние дни мая, когда на кактусах распускаются редкие красные или желтые соцветия.
Стада уже перебираются на летние горные пастбища. Десятки тысяч свежеостриженных овец после недельного перехода штурмуют высокие склоны, поднимаясь до самой границы снегов. Как всегда весной, Адриан опубликовал забавную фотографию, запечатлевшую великое переселение.
Он припарковывает машину у аэродрома.
Воздух вибрирует. Глухой и низкий гул моторов оповещает о снижении старины "Кон-вера" <"Конвер" – старая модель небольшого пассажирского винтового самолета.> компании "Нью Фронтир Эарлайнс" задолго до того, как в небе вырисовывается его силуэт, на глазах меняющий оттенки – от фиалкового до серебристого.
Как только самолет садится, помощник шерифа Слим начинает досмотр четырех пассажиров, ожидающих вылета.
– Хелло, Адриан, решили прогуляться?
Слим – больше для виду – водит антенной своего датчика по одежде журналиста; приветливой улыбкой он старается загладить нелепую формальность.
Он уже столько лет знает Адриана, да и трех остальных пассажиров: Фелтона из универсама и двух фермеров в широких бежевых фетровых шляпах и сапогах из тисненой кожи.
Пилот, старый ирландец-забияка, вылезает, чтобы размять ноги; когда он подходит ближе, Слим кричит ему ритуальное:
– Боюсь, что до Кубы ты сегодня на своей развалюхе не долетишь!
Уже семнадцать лет, в любую погоду летчик и самолет – неразлучны. Они облетели все аэродромы между Денвером и Солт-Лейк-Сити. Словно огромный гудящий шмель, "Конвер" второе десятилетие носится от городка к городку.
Пилот прощается с пассажирами, которые выходят из самолета. Они – его гости, а он – хозяин. Требования профсоюзов? Обязательное страхование? Его скромному жалованию никто не позавидует. Но он работает не ради денег. Он живет ради своего самолета, и на пенсию они уйдут только вместе. Два года он сражается с дирекцией авиалинии, которая хочет отправить "Конвер" на свалку: скандалит с авиатехниками, хитрит и ловчит, чтобы каждые полгода успешно проходить проверки.
Адриан приветствует пилота.
В салоне уже собралась дюжина пассажиров. Адриан рассеянно берет жевательную резинку, которую предлагает молодая чернокожая стюардесса, небрежно рассевшаяся в кресле у входа.
Ирландец, который в носу самолета возится со стабилизатором, кричит через плечо:
– Эй, как вы там, все готовы? Можно взлетать?
Ответа не слышно, да он его и не ждет.
Адриану никогда не надоедает сверху вновь и вновь открывать для себя пустыню: здесь пятно охры, там мазок сиены, все оттенки бежевого, серо-зеленого; а вот гора Кинге Маунтин с блестящими выступами, искусственное озеро Флейминг Годж, которое начинается в получасе полета от Рок-Ривера и тает в тумане в ста милях к югу, у большой плотины в штате Юта.
Адриан впервые замечает в углу иллюминатора между двумя толстыми стеклами маленькую полустертую печать: отметку о тридцати тысячах часов, которые уже налетал "Конвер".
После промежуточной посадки в Вернале самолету нелегко набрать высоту, необходимую для перелета через основной хребет Скалистых гор. Он покачивается, борясь с могучим дыханием гор Уосатч, а затем ныряет вниз, к плоским солончакам. Здесь, на пять тысяч футов ниже Красной пустыни, уже настоящая весна, вспаханные поля радуют глаз всевозможными оттенками зеленого. Но вокруг большого озера застыли только мертвые корки соли.
Адриан добирается на автобусе до квартала Вудс-Крос, в северной части Солт-Лейк-Сити. В отдалении бросаются в глаза две громады: Капитолий штата и собор мормонов, уродливая подделка под средневековую архитектуру.
В Вудс-Кросе Адриан целых семь часов расспрашивает Линду и Джесса Уорренов об их сыне.
Он не выдает своего удивления, когда Джесс открывает ему дверь скромного, но уютного дома, утопающего в зелени. Адриан не так представлял себе этого человека. Журналист воображал отца Дэвида человеком массивным, властным, неопределенного возраста.
Мужчина лет пятидесяти, сухощавый, ростом ниже Адриана, здоровается с ним глухим голосом. Лицо выразительное: лоб, покрытый сетью морщинок, крупный нос, тонкие, горестно сжатые губы. Очень темные, блестящие и глубоко посаженные глаза, в которые трудно смотреть.
Усаживаясь, Адриан задается вопросом, что поддерживает этого человека: вера или отчаяние? Встретившись с его пристальным взглядом, журналист думает, что, пожалуй, впервые видит такие глаза.
Джесс Уоррен наполняет пивом два высоких узких стакана, они тут же запотевают. Быстрыми шагами входит его жена. Адриан встает и вежливо кланяется, по обычаю старого Запада. Линда Уоррен, кажется, это оценила. Ростом она ниже мужа. И еще более хрупкая, чем он. У нее очень короткая стрижка и челка, из-под которой она взглядывает на гостя, натянуто улыбаясь.
Рана Уорренов все еще кровоточит. Сколько зла может натворить пресса во имя свободы информации! Дэвид, его близкие, шахтеры, полиция, весь Рок-Ривер были равнодушно забрызганы грязью полуправды, которая хуже вымысла.
– Из уважения к памяти Дэвида, к вам и к доброй репутации Вайоминга я хочу разобраться в этой истории, – говорит Адриан. – Сам я тоже виноват. И я невольно участвовал в искажении этого драматического факта. Но я прочитал ваше открытое письмо, и мне захотелось увидеться с вами.
Уоррены соглашаются на разговор. Адриан вынимает из внутреннего кармана куртки блокнот и ручку с синими чернилами.
Глава 27
ИНТЕРВЬЮ, КОТОРОЕ АДРИАН РЭНДАЛ ВЗЯЛ У ДЖЕССА И ЛИНДЫ УОРРЕН
АДРИАН. У вас есть еще дети, кроме Дэвида?
ДЖЕСС. Нет.
АДРИАН. Дэвид был женат?
ДЖЕСС. Да, пять лет. Его жена и сын сейчас в отъезде.
АДРИАН. В Рок-Ривере поговаривают, будто у Дэвида были трудности с деньгами. ДЖЕСС. Вряд ли что-то серьезное. АДРИАН. Так у него не было крупных долгов?
ДЖЕСС. Нет, насколько я знаю. Если в кармане пусто, то долг и в тысячу долларов – катастрофа. Но если зарабатываешь триста в неделю.
ЛИНДА. У него были старые долги. Ему часто напоминали о них. Случались и непредвиденные расходы. Мотор в его машине сдал еще в прошлом октябре.
АДРИАН. Его жена работала?
ДЖЕСС. Да.
АДРИАН. Вы имели возможность помогать ему?
ДЖЕСС (морщится и понижает голос). Вопрос не в том, была возможность или нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18