Вот и рухнувшая поперек нее строевая сосна, образовавшая своим падением естественный мостик через данную водную преграду. Вот и веточки, продуманно заломленные на кустах по обеим сторонам узкой звериной тропы…
– Не вешать нос, мальчики! Веселей!
– Ну цирк, – смачно сплевывает в сторону Циркач, и на лице его появляется гримаса брезгливости. – И так от смеха едва на ногах держимся – куда еще веселей!
– И все-таки, и все-таки еще веселей, мои герои! – У фрау Эммы, судя по всему, сохраняется, несмотря на годы, все тот же отличный слух. – А еще не забывайте, мальчики, о тренаже вашей памяти, потому что назад пойдете без меня и даже без компаса. Двинетесь обратно по-одному, каждый в свое время. Каждый – только в свое…
– Ну я ж говорю, чистый цирк!
– Вот именно, Циркач! Правильно говоришь! И поэтому советую уже сейчас любому из членов группы тщательно фиксировать в уме малейшие приметы данной местности. Так сказать, арены будущего представления. Веселей, мальчики! Не вешать нос!
Фрау Эмма теперь уже не кричит на воспитанников, как делала это когда-то, еще в первом – военных лет – интернате, не посмеивается презрительно и не издевается над начинающими крепнуть и раздаваться в плечах юношами. Нет, сегодняшняя фрау Эмма, словно бы вдруг переродившись на глазах у всех, увлеченно и деловито производит вместе с группой разбор преодоленного пути, производит его, этот непременный разбор, толково и до мельчайших подробностей, мысленно следуя в обратном порядке от ориентира до ориентира. Уж после таких-то объяснений и доуточнений даже самый ограниченный воспитанник сумеет, по второму разу и уже в одиночку следуя тем же маршрутом, найти напоминающий верблюжью голову обломок скалы, затем – неожиданно широкую петлю ручья, а уж затем – и причудливо сросшиеся два дерева – лиственное с хвойным…
– Усвоили урок, мальчики? Если усвоили, то и возвращаться будет веселей.
– Я ж и говорю, – ворчит Циркач. – Куда как весело – обхохочешься тут…
– Вперед, мои герои, вперед!
Чтобы не терять времени даром, фрау Эмма на коротких привалах вручает каждому воспитаннику по фотоснимку, на котором может быть запечатлен укромный уголок леса или отрезок городской улицы, вид на затянутое тиной болото или интерьер со вкусом обставленной гостиной. Фотоснимки полагается разглядывать не больше полутора минут, после чего надлежит («Веселей, мальчики, веселей!») дать точное описание увиденного с непременным перечислением многочисленных подробностей не всегда четкого изображения.
Ранее в закрытых горных лагерях с воспитанниками было уже отработано умение поддерживать связь со встречными группами, с ходу настраивая рацию, ловя чуть пробивающиеся позывные и спешно передавая шифрованные радиограммы. Учились «прилежны вьюноши» также по приличным дорогам и по гиблому бездорожью водить и безжалостно гонять мотоциклы, легковые машины и грузовики всех марок, фирм, модификаций и сроков выпуска.
Распорядок дня в колледже был уплотнен до предела, и поэтому почти сразу же после возвращения из похода (одно другому, мол, не помеха) группа проследовала в просторный спортзал, где занятия проводились в любое время года при распахнутых настежь окнах. Здесь неизменно в шесть часов утра по большей части молча, но не без команд спецтренера проделывали воспитанники обязательный комплекс гимнастических упражнений, здесь же можно было поиграть в баскетбол или волейбол, поупражняться на брусьях, турнике или кольцах, посовершенствоваться до седьмого пота в самбо, боксе, каратэ или дзюдо. А кроме того, на переменах между основными занятиями, проводившимися в закрытых классах, юноши для поддержания тонуса пробегали два-три круга по полуторакилометровой гаревой дорожке, охватывающей снаружи спортзал и крошечный бар при нем с кофейным аппаратом и стойкой для прохладительных напитков.
– Не закисают они тут у вас?
– Никак нет, господин Мантейфель! Такое для них непозволительно!
Пожилой спецтренер, сидевший до этого на сложенном вдвое мате из пористой резины, проворно вскочил на ноги и по-солдатски вытянулся перед доктором философии, пришедшим в зал в дорогом спортивном костюме. Спецтренер все еще дышал и тяжело и сипловато после того, как несколько минут тому назад лично показал воспитанникам особенность выполнения переднего и заднего сальто с места в момент, когда руки заняты удержанием оружия или других неслучайных предметов.
– Чудак, – выкликнул господин Мантейфель, беря предупредительно протянутый спецтренером нож в деревянном чехле. – Попробуй-ка ты, Чудак!
– Я готов.
– Чехол можете снять, – с горделивыми нотками в голосе заметил спецтренер. – С Чудаком это совершенно лишнее.
– Посмотрим.
Господин Мантейфель, не сняв чехла, резко взмахнул ножом – и юноша так же резко метнулся не назад и не в сторону, а навстречу занесенной руке, цепко захватил ее между локтем и запястьем, всей тяжестью своего тела рванул вниз. О, черт! Доктор закусил губу от боли и выронил нож, который Чудак подхватил еще на лету, имитируя нанесение ответного удара обезоруженному противнику.
– Какой-нибудь новый прием? – спросил у спецтренера господин Мантейфель, кривясь и массируя через первосортную шерсть своего костюма правую руку. – Не понимаю, как это нож при таком лобовом прыжке разминулся с данным стриженым затылком. А ну-ка, попробуем еще разок!
На этот раз доктор снял-таки чехол, азартно отшвырнул его в сторону и гибко, настороженно, словно бы крадучись с опущенной к бедру полоской мерцающей стали, двинулся на воспитанника. Чуть приоткрыв рот от внимательности и напряжения и тоже опустив руки вдоль туловища, Чудак отступал шаг за шагом, как будто копируя движения противника в обратном – зеркального отражения – порядке. Два человека друг перед другом перемещались по залу, точно в стилизованном танце, перемещались по-змеиному мягко, упруго, медленно и выжидательно. Наконец доктор сделал обманный рывок корпусом вправо, и справа же от юноши, а не слева, как можно было ожидать, блеснуло словно бы удлиненное молниеносностью лезвие. И снова Чудак отработанно метнулся навстречу ножу, и снова не опоздал, хотя теперь-то уже заломить сильную руку господина Мантейфеля не удалось. Правда, воспитанник не ослабил при этом хватки и своих пальцев, что позволило ножу лишь кончиком лезвил царапнуть по сухому и смуглому плечу юноши…
– Смышленый и смелый солдат, – сказал спецтренер, ладонью смахивая е Чудака кровь, выступающую из неглубокого пореза. – – Да принесите же кто-нибудь аптечку!
– Злости в избытке, а силенок пока еще недостаточно, – уточнил господин Мантейфель. – Общая беда послевоенной молодости.
Все-таки, видимо, довольный результатом повторной схватки, доктор философии тщательно протер нож смоченным в спирте бинтом, после чего точным движением вогнал лезвие в плоский деревянный чехол, поспешно поданный ему кем-то из воспитанников. И только затем господин Мантейфель, демонстрируя разностороннюю профессионализацию, лично обработал йодом края пустякового пореза на плече у Чудака и, налепив на царапину пластырь, дважды ополоснул, предварительно па мыливая их, свои холеные руки под краном.
Что рвущейся в бой забияке,
Что немо таящей клыки
Собаке нужна как собаке
Хозяйская твёрдость руки.
Нужны не прогулки – походы,
Не мясо – суровая кость.
В собаке помимо породы
Особенно ценится злость,
И злость эта полнит собаку.
И в главном собака вольна:
Хозяйскому слову и знаку
Бездумно покорна она.
Странно было видеть не где-нибудь на марше, в спортзале или в классе, а именно здесь, в безлюдном месте, бредущего окраиной огромного поля Циркача, под тяжелыми сапогами которого безжизненно крошилась и сухо шуршала земля. Уже ухватившись было за дверцу кабины, Циркач вдруг словно бы нехотя наклонился, поднял жесткий комок, размял в пальцах и несильно дунул – на ладони не осталось ни пылинки.
– На что они тут надеются?
– А ты не спеши нас хоронить. Хлеб! не везде такие.
– Вас? Никак лично рассчитываешь, Чудак, на богатый урожай? Может, еще и свадьбу свою планируешь к осени?
– Может, и планирую. Тут все делается по плану.
– Тогда зови свидетелем в загс.
– Для суда ты вроде бы больше подходишь. Причем отнюдь не свидетелем.
– Ну и юморочек у тебя, Чудак!
Они ехали по новой дороге, обильно присыпанной гравием, но еще не прикатанной как полагается, отчего в днище самосвала гулко, часто, но аритмично барабанила мелкая галька. Склонив голову немного набок, чтобы лучше прислушиваться к этой назойливой дроби, Чудак хмурился и по временам ожесточенно крутил баранку, словно бы надеясь провести колеса машины мимо наиболее крупных голышей, а когда те – правда, изредка – все же бухали снизу, морщился с неподдельным страданием.
– Почему заявился только теперь?
– А что?
– Раньше надо было.
– Надо! Мне свою голову на плечах уберечь тоже надо! Да и у шефа она, как тебе известно, не на шелковой ленточке держится.
– Говори яснее.
– Ну чистый цирк с тобой! Куда ж еще яснее! Слишком благополучно, Чудак, проходит стадия твоего вживления в чужеродную среду… Ты рули, рули! Не у тещи пока за миской сметаны, а за баранкой сидишь!
– Это твое личное мнение? Или шеф тоже так полагает?
– Насчет сметаны-то?
– С огнем играешь, однокашник! Смотри, ты меня должен знать…
– Здесь останови, коли шуток не понимаешь, – Циркач выпрыгнул на дорогу, сразу же ощутив и лицом, и руками какое-то необычное движение воздуха вокруг. – Природа, Чудак, сегодня с тобой заодно серьезно настроена: кажись, гроза будет. – И тут же зачастил, мелко кланяясь: – Спасибочки, что по старой дружбе подвез за бесплатно. До скорого радостного свиданьица!
Сверху вниз смотрел Чудак из кабины на юродствующего Циркача, слыша, как у ног этого опасного посланца шуршит на дороге песок, перекатывается вдаль издалека, то свиваясь в желтые жгуты, то вскидываясь вверх тугими и недолговечными фонтанчиками. А потом, через минуту-другую, самосвал, послушный лишь чуть подрагивавшим рукам водителя, двинулся мимо Циркача вперед, туда, где, клубясь от края и до края, вздыбливаясь и разрастаясь от земли и до неба, казалось, все поглощала собою линяло-медная туча в черном обрамлении. Некоторое время, перебарывая грозовые запахи, еще доносился в кабину сухой запах земли, и в зеркальце заднего обзора было видно, как ветер, тоже набирая скорость, налетал сбоку и ударял Циркача по лицу, которое тот даже и не пытался отвернуть… Но вот Чудак поднял боковое стекло, поерзал, устраиваясь поудобнее, на скрипучем сиденье и стал смотреть только прямо перед собой.
Конечно, появления связника следовало ожидать не просто со дня на день, а даже с часу на час. Естественно. Но Циркач? Почему именно он? Впрочем, не все ли равно? В конце концов с какой стати на пустынном участке дороги сегодня непременно должен был «проголосовать» кто-нибудь другой, снабженный сложными и довольно обременительными паролями? Чудак напряженно смотрел вперед (Циркач так Циркач!) и все-таки видел, как, резко забирая в сторону от обочины, и властно, и накатисто, и неодолимо гнул к земле ветер вялые, низкорослые колосья пшеницы.
Действительно, Циркач так Циркач. Кто же спорит, пора, давно уже пора приниматься за дело, ради которого на каждого воспитанника было затрачено там, за кордоном, столько средств и усилий и ради которого (дела, черт возьми, дела!), собственно, он, Чудак, и оказался здесь* в этой серой степи, за этой черной баранкой. В конце концов не за шоферским же заработком пожаловал он сюда и не для расширения круга знакомств, хотя при мысли о своих основных функциях как разведчика хотелось Чудаку бросить все и всех, с профессиональным мастерством запутать следы и, оторвавшись от преследования, постучать тихим утром в окошко скромного домика для специалистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Не вешать нос, мальчики! Веселей!
– Ну цирк, – смачно сплевывает в сторону Циркач, и на лице его появляется гримаса брезгливости. – И так от смеха едва на ногах держимся – куда еще веселей!
– И все-таки, и все-таки еще веселей, мои герои! – У фрау Эммы, судя по всему, сохраняется, несмотря на годы, все тот же отличный слух. – А еще не забывайте, мальчики, о тренаже вашей памяти, потому что назад пойдете без меня и даже без компаса. Двинетесь обратно по-одному, каждый в свое время. Каждый – только в свое…
– Ну я ж говорю, чистый цирк!
– Вот именно, Циркач! Правильно говоришь! И поэтому советую уже сейчас любому из членов группы тщательно фиксировать в уме малейшие приметы данной местности. Так сказать, арены будущего представления. Веселей, мальчики! Не вешать нос!
Фрау Эмма теперь уже не кричит на воспитанников, как делала это когда-то, еще в первом – военных лет – интернате, не посмеивается презрительно и не издевается над начинающими крепнуть и раздаваться в плечах юношами. Нет, сегодняшняя фрау Эмма, словно бы вдруг переродившись на глазах у всех, увлеченно и деловито производит вместе с группой разбор преодоленного пути, производит его, этот непременный разбор, толково и до мельчайших подробностей, мысленно следуя в обратном порядке от ориентира до ориентира. Уж после таких-то объяснений и доуточнений даже самый ограниченный воспитанник сумеет, по второму разу и уже в одиночку следуя тем же маршрутом, найти напоминающий верблюжью голову обломок скалы, затем – неожиданно широкую петлю ручья, а уж затем – и причудливо сросшиеся два дерева – лиственное с хвойным…
– Усвоили урок, мальчики? Если усвоили, то и возвращаться будет веселей.
– Я ж и говорю, – ворчит Циркач. – Куда как весело – обхохочешься тут…
– Вперед, мои герои, вперед!
Чтобы не терять времени даром, фрау Эмма на коротких привалах вручает каждому воспитаннику по фотоснимку, на котором может быть запечатлен укромный уголок леса или отрезок городской улицы, вид на затянутое тиной болото или интерьер со вкусом обставленной гостиной. Фотоснимки полагается разглядывать не больше полутора минут, после чего надлежит («Веселей, мальчики, веселей!») дать точное описание увиденного с непременным перечислением многочисленных подробностей не всегда четкого изображения.
Ранее в закрытых горных лагерях с воспитанниками было уже отработано умение поддерживать связь со встречными группами, с ходу настраивая рацию, ловя чуть пробивающиеся позывные и спешно передавая шифрованные радиограммы. Учились «прилежны вьюноши» также по приличным дорогам и по гиблому бездорожью водить и безжалостно гонять мотоциклы, легковые машины и грузовики всех марок, фирм, модификаций и сроков выпуска.
Распорядок дня в колледже был уплотнен до предела, и поэтому почти сразу же после возвращения из похода (одно другому, мол, не помеха) группа проследовала в просторный спортзал, где занятия проводились в любое время года при распахнутых настежь окнах. Здесь неизменно в шесть часов утра по большей части молча, но не без команд спецтренера проделывали воспитанники обязательный комплекс гимнастических упражнений, здесь же можно было поиграть в баскетбол или волейбол, поупражняться на брусьях, турнике или кольцах, посовершенствоваться до седьмого пота в самбо, боксе, каратэ или дзюдо. А кроме того, на переменах между основными занятиями, проводившимися в закрытых классах, юноши для поддержания тонуса пробегали два-три круга по полуторакилометровой гаревой дорожке, охватывающей снаружи спортзал и крошечный бар при нем с кофейным аппаратом и стойкой для прохладительных напитков.
– Не закисают они тут у вас?
– Никак нет, господин Мантейфель! Такое для них непозволительно!
Пожилой спецтренер, сидевший до этого на сложенном вдвое мате из пористой резины, проворно вскочил на ноги и по-солдатски вытянулся перед доктором философии, пришедшим в зал в дорогом спортивном костюме. Спецтренер все еще дышал и тяжело и сипловато после того, как несколько минут тому назад лично показал воспитанникам особенность выполнения переднего и заднего сальто с места в момент, когда руки заняты удержанием оружия или других неслучайных предметов.
– Чудак, – выкликнул господин Мантейфель, беря предупредительно протянутый спецтренером нож в деревянном чехле. – Попробуй-ка ты, Чудак!
– Я готов.
– Чехол можете снять, – с горделивыми нотками в голосе заметил спецтренер. – С Чудаком это совершенно лишнее.
– Посмотрим.
Господин Мантейфель, не сняв чехла, резко взмахнул ножом – и юноша так же резко метнулся не назад и не в сторону, а навстречу занесенной руке, цепко захватил ее между локтем и запястьем, всей тяжестью своего тела рванул вниз. О, черт! Доктор закусил губу от боли и выронил нож, который Чудак подхватил еще на лету, имитируя нанесение ответного удара обезоруженному противнику.
– Какой-нибудь новый прием? – спросил у спецтренера господин Мантейфель, кривясь и массируя через первосортную шерсть своего костюма правую руку. – Не понимаю, как это нож при таком лобовом прыжке разминулся с данным стриженым затылком. А ну-ка, попробуем еще разок!
На этот раз доктор снял-таки чехол, азартно отшвырнул его в сторону и гибко, настороженно, словно бы крадучись с опущенной к бедру полоской мерцающей стали, двинулся на воспитанника. Чуть приоткрыв рот от внимательности и напряжения и тоже опустив руки вдоль туловища, Чудак отступал шаг за шагом, как будто копируя движения противника в обратном – зеркального отражения – порядке. Два человека друг перед другом перемещались по залу, точно в стилизованном танце, перемещались по-змеиному мягко, упруго, медленно и выжидательно. Наконец доктор сделал обманный рывок корпусом вправо, и справа же от юноши, а не слева, как можно было ожидать, блеснуло словно бы удлиненное молниеносностью лезвие. И снова Чудак отработанно метнулся навстречу ножу, и снова не опоздал, хотя теперь-то уже заломить сильную руку господина Мантейфеля не удалось. Правда, воспитанник не ослабил при этом хватки и своих пальцев, что позволило ножу лишь кончиком лезвил царапнуть по сухому и смуглому плечу юноши…
– Смышленый и смелый солдат, – сказал спецтренер, ладонью смахивая е Чудака кровь, выступающую из неглубокого пореза. – – Да принесите же кто-нибудь аптечку!
– Злости в избытке, а силенок пока еще недостаточно, – уточнил господин Мантейфель. – Общая беда послевоенной молодости.
Все-таки, видимо, довольный результатом повторной схватки, доктор философии тщательно протер нож смоченным в спирте бинтом, после чего точным движением вогнал лезвие в плоский деревянный чехол, поспешно поданный ему кем-то из воспитанников. И только затем господин Мантейфель, демонстрируя разностороннюю профессионализацию, лично обработал йодом края пустякового пореза на плече у Чудака и, налепив на царапину пластырь, дважды ополоснул, предварительно па мыливая их, свои холеные руки под краном.
Что рвущейся в бой забияке,
Что немо таящей клыки
Собаке нужна как собаке
Хозяйская твёрдость руки.
Нужны не прогулки – походы,
Не мясо – суровая кость.
В собаке помимо породы
Особенно ценится злость,
И злость эта полнит собаку.
И в главном собака вольна:
Хозяйскому слову и знаку
Бездумно покорна она.
Странно было видеть не где-нибудь на марше, в спортзале или в классе, а именно здесь, в безлюдном месте, бредущего окраиной огромного поля Циркача, под тяжелыми сапогами которого безжизненно крошилась и сухо шуршала земля. Уже ухватившись было за дверцу кабины, Циркач вдруг словно бы нехотя наклонился, поднял жесткий комок, размял в пальцах и несильно дунул – на ладони не осталось ни пылинки.
– На что они тут надеются?
– А ты не спеши нас хоронить. Хлеб! не везде такие.
– Вас? Никак лично рассчитываешь, Чудак, на богатый урожай? Может, еще и свадьбу свою планируешь к осени?
– Может, и планирую. Тут все делается по плану.
– Тогда зови свидетелем в загс.
– Для суда ты вроде бы больше подходишь. Причем отнюдь не свидетелем.
– Ну и юморочек у тебя, Чудак!
Они ехали по новой дороге, обильно присыпанной гравием, но еще не прикатанной как полагается, отчего в днище самосвала гулко, часто, но аритмично барабанила мелкая галька. Склонив голову немного набок, чтобы лучше прислушиваться к этой назойливой дроби, Чудак хмурился и по временам ожесточенно крутил баранку, словно бы надеясь провести колеса машины мимо наиболее крупных голышей, а когда те – правда, изредка – все же бухали снизу, морщился с неподдельным страданием.
– Почему заявился только теперь?
– А что?
– Раньше надо было.
– Надо! Мне свою голову на плечах уберечь тоже надо! Да и у шефа она, как тебе известно, не на шелковой ленточке держится.
– Говори яснее.
– Ну чистый цирк с тобой! Куда ж еще яснее! Слишком благополучно, Чудак, проходит стадия твоего вживления в чужеродную среду… Ты рули, рули! Не у тещи пока за миской сметаны, а за баранкой сидишь!
– Это твое личное мнение? Или шеф тоже так полагает?
– Насчет сметаны-то?
– С огнем играешь, однокашник! Смотри, ты меня должен знать…
– Здесь останови, коли шуток не понимаешь, – Циркач выпрыгнул на дорогу, сразу же ощутив и лицом, и руками какое-то необычное движение воздуха вокруг. – Природа, Чудак, сегодня с тобой заодно серьезно настроена: кажись, гроза будет. – И тут же зачастил, мелко кланяясь: – Спасибочки, что по старой дружбе подвез за бесплатно. До скорого радостного свиданьица!
Сверху вниз смотрел Чудак из кабины на юродствующего Циркача, слыша, как у ног этого опасного посланца шуршит на дороге песок, перекатывается вдаль издалека, то свиваясь в желтые жгуты, то вскидываясь вверх тугими и недолговечными фонтанчиками. А потом, через минуту-другую, самосвал, послушный лишь чуть подрагивавшим рукам водителя, двинулся мимо Циркача вперед, туда, где, клубясь от края и до края, вздыбливаясь и разрастаясь от земли и до неба, казалось, все поглощала собою линяло-медная туча в черном обрамлении. Некоторое время, перебарывая грозовые запахи, еще доносился в кабину сухой запах земли, и в зеркальце заднего обзора было видно, как ветер, тоже набирая скорость, налетал сбоку и ударял Циркача по лицу, которое тот даже и не пытался отвернуть… Но вот Чудак поднял боковое стекло, поерзал, устраиваясь поудобнее, на скрипучем сиденье и стал смотреть только прямо перед собой.
Конечно, появления связника следовало ожидать не просто со дня на день, а даже с часу на час. Естественно. Но Циркач? Почему именно он? Впрочем, не все ли равно? В конце концов с какой стати на пустынном участке дороги сегодня непременно должен был «проголосовать» кто-нибудь другой, снабженный сложными и довольно обременительными паролями? Чудак напряженно смотрел вперед (Циркач так Циркач!) и все-таки видел, как, резко забирая в сторону от обочины, и властно, и накатисто, и неодолимо гнул к земле ветер вялые, низкорослые колосья пшеницы.
Действительно, Циркач так Циркач. Кто же спорит, пора, давно уже пора приниматься за дело, ради которого на каждого воспитанника было затрачено там, за кордоном, столько средств и усилий и ради которого (дела, черт возьми, дела!), собственно, он, Чудак, и оказался здесь* в этой серой степи, за этой черной баранкой. В конце концов не за шоферским же заработком пожаловал он сюда и не для расширения круга знакомств, хотя при мысли о своих основных функциях как разведчика хотелось Чудаку бросить все и всех, с профессиональным мастерством запутать следы и, оторвавшись от преследования, постучать тихим утром в окошко скромного домика для специалистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16