Больно, больно сознавать, что прожитая жизнь была прожита неверно, тускло и обидно для моих близких и любящих меня людей.
…
Я уверена, что найденные мною листки с миниатюрами — это тот самый рассказ, который был попыткой успокоиться и которую моя подруга сочла неуспешной. Я решила, что обязательно должна включить короткие пульсации отчаяния в повесть: без них она мне кажется бедной и недостаточно выразительной.
ТЕЛЕФОН.

Тоска №1
Он спросил номер телефона, записал его и сказал, что обязательно позвонит.
На следующий день телефон молчал.
Она боялась отойти от телефона, сидела и смотрела на аппарат.
Телефон молчал.
Хорошо, что провод был длинный — аппарат можно было брать в ванную и спальню.
Проклятый телефон молчал.
Вдруг ей пришло в голову, что ведь он мог позвонить ночью. А вдруг она не услыхала звонка?!
Бессонница, словно ждала за дверью, радостно явилась и уселась у изголовья кровати.
Проклятый телефон молчал.
Внезапно он зазвонил, но это ошиблись номером.
Она вышла на пять минут — в булочную.
Когда вернулась, ей сказали, что кто-то звонил — спрашивал ее.Сказал, что перезвонит. Нет, не сказал — когда.
Обессиленно и отрешенно сидела она у телефона.
Проклятый телефон молчал…
…

Тоска № 2.
Пора уже определиться.
Что это было — сон, принятый за явь, или явь, похожая на сон?
Мы разговаривали, в трубке, действительно, звучал твой голос — несколько манерный, слегка ироничный, но самый нужный и важный, — или это флуктуации эфира?
При шизофрении бывают глюки в виде голосов — могла ли развиться шизофрения на почве идеи фикс найти тебя или хотя бы услышать твой голос, раз уж нет денег на поездку?
А быть может, мое упорное желание сконцентрировалось в энергетический сгусток, тот повлиял на электромагнитные поля — одежду нашей планеты — и рожденные ими акустические волны приобрели тот же вид, что вибрации твоего голоса?
Тут прослеживается определенная цепочка связей. Поле Земли является частью всемирного поля, и таким образом, порожденные им акустические волны являются порождением мироздания…
Вселенная говорила со мной твоим голосом?
В городе моего детства я выхожу ночью в пустыню, босиком стою на ее шершавой и черствой вздыбленной спине и смотрю в черноту над моей головой.
Вселенная смотрит на меня своими миллиардами глаз, и я не знаю, любит ли она меня.
О тебе я даже не спрашиваю.
Если твой голос там, в этой сияющей черноте, то где же ты сам?
Проклятый телефон молчал…
…

Тоска № 3
Звонка не было уже семнадцать дней. Нет, если не учитывать выходные, то — тринадцать.
Она продолжала жить, как прежде, и по ее внешнему виду ничего такого заметить было невозможно, но так было всегда — какие бури ни бушевали в ней, на поверхность не пробивалось ничего.
Она давно уже создала в себе непроницаемый каркас, внутри которого и существовала она настоящая.
Внешняя жила обычной жизнью: что-то готовила и ела, ложилась спать и вставала, условно, утром (одиннадцать часов — утро или нет?), делала какие-то домашние дела, разговаривала, иногда смеялась, иногда — злилась. Даже съездила в другой город к родне.
Она жила так давно: не позволяя себе по-настоящему огорчиться, а поводы для радости, так же давно, из ее жизни исчезли напрочь.
Она не позволяла себе огорчаться даже по пустякам: тому, что разбилась любимая чашка, собаки сломали только что высаженные георгины, порвалась единственная пара туфель — и в чем теперь выйти из дому? — все это не могло пробиться через каркас внутри, она не позволяла.
Позволь она, и огорчение по пустякам могло привести за собой такую волну огорчения по стОящему поводу — единственному в ее жизни, — которая смыла бы с лица земли и ее жизнь, и ее саму, да и окружающих ее людей, пожалуй.
Потому и возник каркас внутри ее тела, которое давно перестало ее радовать и было нужно лишь для подтверждения физического существования.
Но если раньше внутри каркаса скрывалась она живая — ее душа, ее подсознание, то, в ожидании звонка, замерло все, прекратилось все движение, все процессы.
Внутри каркаса жизни не было, как много лет считалось, что ее нет на Марсе: есть ли жизнь на Марсе? Тоже нет!
Внутри каркаса образовался соляной столп, жена Лота.
Она оглянулась назад и превратилась в соляной столп.
Она оглянулась назад…
Проклятый телефон молчал!
…

Тоска № 4.
Началась непонятная полоса непонятного времени. Вернее, так было всегда, хотя, обычно, неприятные ощущения притушевывались текучкой жизни, какими-то отвлекавшими мелочами, а потому удавалось немного отдохнуть и держаться на плаву. Но это удерживание себя на поверхности сознания отнимало, все же, немало сил, постепенно делать это становилось все труднее, и наступал момент, когда любое событие, слово или факт — выбивали из колеи. То есть, время всегда было непонятным и неприятным, но осознание этого было более или менее острым. Или могло быть. А могло и — нет.
Двигаться приходилось медленно-медленно, чтобы не расходовать силы на скорость, ведь тогда их не хватило бы на поддержание внешне спокойного вида.
В сторону телефона смотреть было нельзя, но держать его все время в поле зрения было необходимо, чтобы не пропустить звонок.
Телефон молчал с упрямством маньяка уже два месяца, а ведь нужно было готовить еду, мыть посуду ( переколотить ее, что ли?!), которую всегда было ненавистно мыть, даже в периоды спокойствия времени. Разговаривать приходилось с разными там…
И, главное, он все время звонил — хляби небесные разверзлись, все захотели звонить по телефону и занимать его, сколько им вздумается. И еще отвечать приходилось на звонки.
Пошли мелкие ссоры с разными людьми, недопонимание, какие-то, совсем необязательные фразы и высказывания — и все это абсолютно механически и автоматически, без участия глубинных слоев души и мозга.
Проклятый телефон молчал…
…

Тоска № 5. Последняя.
Была бы я начальником канцелярии… Не имеет значения, любой. Лишь бы иметь право приказы издавать, подписывать и печать круглую на подпись свою шлепать. Зачем?
А затем, что телефон умер. Нет, он звенит, пакостник, время от времени, на экране его высвечиваются номера телефонов, не важных и не интересных мне и моей жизни.
Какие-то люди, которые имеют отношение ко мне, но к которым я отношения уже давно не имею, хоть и делю с ними кров, стол, хлеб и даже — постель, звонят, звучат в трубке, говорят какие-то ненужные слова, требуют ответа, так же не нужного им, как и мне — эти звонки…
Я хожу мимо телефона и стараюсь не смотреть на него — не люблю мертвецов.
Телефон звонит, и этот звон, как голос с того света, в который я не верю, а потому и не нужен он мне.
Телефон мертв и смердит чужими постылыми голосами.
Я хочу издать приказ, подписать его, пришлепнуть свою подпись круглой печатью.
Я хочу издать приказ: раз уж телефон мертв, то я приказываю, чтобы
ПРОКЛЯТЫЙ ТЕЛЕФОН МОЛЧАЛ!
Молитва.
О, как ненавижу я тебя, любимый мой! Как сжимается мое сердце про мыслях о тебе, при воспоминании о днях, когда мы были вместе, как сладко болит оно, как мучается!
Я стою на улице у памятника, жду, жду не тебя, жду другого, потому что ты не захотел, чтобы я была ждущей тебя женщиной, ты предпочел, чтобы тебя не ждали так, как умею ждать я, или чтобы не ждали вовсе. Я не знаю, почему тебе претит сама мысль, что кто-то ждет тебя, жадно и бессонно, почему это ожидание где-то, в пространстве, недоступном твоему взгляду, кажется тебе воплощением тюрьмы и неволи, их метафизической составляющей, но я знаю, что именно мое ожидание кажется тебе особенно закабаляющим.
Поэтому я и жду не тебя, а другого, стоя у памятника, на тротуаре, но вне потока снующих по улице людей.
А что делать, если ты отверг мое ожидание, мою неутолимую жажду любить и ждать только тебя, что делать, если этот другой не только мирится с моим ожиданием, но даже и не подозревает, насколько он обделен им, как несравнимы спокойная скука и уверенность в его обязательном и неотвратимом возвращении, с какими жду я его и тот черный провал тоски и отчаяния, с которым я всегда ждала тебя в то время, когда ждать тебя было еще можно, когда ожидание это награждалось твоими нечастыми и недолгими возвращениями — но пусть хотя бы такими, краткими, моментами завершалось бы мое черное ожидание тебя сейчас! Напрасно. Ты не вернешься больше никогда, и потому я стою возле этого красивого памятника роскошной и властной женщине, от которой не уходил никто и которую ждали, а она выбирала — вернуться ей или наплевать.
Толпа течет перед моим невидящим взглядом, ибо это одно из моих искусств — смотреть и не видеть, не концентрировать взгляд на лишних и неважных объектах вокруг себя.
Толпа давит, мнет, перемалывает своими, разнообразно обутыми, ногами песок на дорожках сквера, истирая его в пыль. Дождей не было давно, эта пыль беспрепятственно поднимается в воздух и висит в нем серым туманом, покрывая собой деревья и кусты сквера, скамейки и сидящих на них людей, дома, фонари, транспорт — все в этом городе покрыто пылью, все серо под серым небом, словно и его тоже окрасила собой эта пыль, этот прах, порожденный неостановимой суетой людей, рано или поздно тоже превращающихся в этот прах, чтобы, поднявшись к небу, застить солнце еще живущим, как бы в бессильной попытке отомстить им за то, что они-то еще живы и могут, покуда, в свою очередь, перетирать песок под ногами в мстительную серую пыль.
Толпа течет в двух направлениях, и каждый в ней отягощен какой-либо поноской: сумкой или несколькими, свертком, авоськой, рюкзаком. И каждый буравит взглядом всякого встречного, а пуще того — поперечного — в единственном желании, понять, что кроется в поносках других, какую добычу урвали они и тащат целеустремленно в свое жилище, на радость себе и своим домашним? Все пробуравлены взглядами окружающих, все истекают желанием не раскрыть тайны своей удачливости или неуспеха, все светятся как решета, но все — загадка для всех.
Но, ах! как хочется узнать, где добыты этот сверток эта коробка, а в этой сумке — целая россыпь банок — узнать, узнать, где дают, скажитепожалуйставыгдеэтобрали и тут же развернуться, изменить курс и бегом, бегом через толпу, время от времени подпрыгивая, чтобы увидеть направление своего бега, чтобы не сбиться с маршрута.
Меня эти взгляды тоже не минуют, но я не иду, я стою вне общего движения, в руках моих нет ничего интересного, взгляды, загорающиеся сначала интересом, гаснут и покидают меня, лишь скользнув по неинтересному объекту, непонятно что делающему здесь, среди сутолоки, среди поиска добычи и охоты. Но даже лишь скользнув по касательной, эти взгляды обжигают меня, хотя пробуравить меня им не удается, и я стою еще большей загадкой для всякого, кто захотел бы эту загадку разгадать, но желающих таких не находится, да я и не позволю кому попало разгадывать себя, а тот единственный, кому я была готова подарить эту разгадку, не заинтересовался ею, отверг, словно и загадки-то никакой во мне не видел.
Я стою, жду другого, но думаю о тебе, о том, как ненавижу я тебя, любимый мой! Какое счастье было бы ждать сейчас тебя, увидеть, как ты подходишь ко мне со своей неизменной обаятельной улыбкой, щекой почувствовать твой поцелуй и, взяв тебя под руку, пойти с тобой рядом — куда? а важно ли это?
Я крепко держу тебя под руку, ты прижимаешь локтем мою руку к своему боку, мы идем слажено, и ты никогда не забегаешь вперед так, чтобы мне пришлось бы бежать за тобой, но и не отстаешь никогда внезапно, и я не выгляжу идиоткой, разговаривающей на улице сама с собой, потому что спутник ее отстал, не предупредив, а она не заметила этого.
Мы идем вместе, я опираюсь на твою руку — она надежна и сильна. Ты поддерживаешь меня, если на пути встречается лужа, ты ведешь меня так, чтобы я не замочила ног;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24