Рассказы Ната о ее похождениях разбудили дремавших во мне чудовищ. И сейчас я стоял перед этой дверью, словно то была дверь наглухо запертого дома, за которой скрывались самые жуткие и самые притягательные драконы, живущие в моем сознании. Я пришел сюда, влекомый химерами своего помраченного рассудка. В темном колодце моего сознания клубились призрачные тени моих низменных инстинктов. Теперь я уже хотел только одного — бежать, но остался на месте — в плену у этой улицы, у этой двери, не в силах отвести глаз от замочной скважины, а она будто насмехалась надо мной, презрительно кривя свой угрюмый рот.
Не знаю, сколько времени я провел, стоя тут, заключенный в темницу собственного разума. Потом вдруг, разрывая гнетущую тишину, по мостовой звонко зацокали высокие каблучки. Из темноты возникла какая-то женщина. Это была она! Прямо передо мной стояла мадам Распай, Мария-Ангелина, урожденная Шерманден Мутье.
— А, это вы? Он оставил вам записку для меня?
Ее дыхание сбивалось, голос был хриплым, глаза блуждали. Может, она тоже слишком много выпила?
— Меня задержали эти люди. Он приходил? Уже ушел? Но раз уж вы здесь… Что он вам сказал?
Мы смахивали на забывших текст актеров, оставшихся вдвоем на сцене опустевшего театра. Я был растерян, потрясен, оглушен, я чувствовал себя так, будто меня вырвали из собственного тела. На ней был надет просторный длинный плащ с капюшоном и позолоченными пуговицами. И я подумал, что стоит ему широко распахнуться, и покажется ее обнаженная белая плоть: высокие упрямые груди, живот, схваченный поясом с фиолетовыми подвязками, черные чулки и там, внизу, между бедрами, — завитки шелковистых рыжих волос.
— Ну, — повторила она, — что он вам сказал? А так как я по-прежнему молчал…
— Вы глухой или идиот? — швырнула она мне в лицо; ее голос прозвучал как удар хлыста.
В это мгновение я был и тем и другим. Она твердо взяла меня за руку и повела к двери, потом отперла ее своим ключом. Я оказался в богато обставленной гостиной, ничто в ней не походило на преисподнюю, которую я себе только что вообразил.
— Ну, — произнесла она, — придите в себя. Я вас так пугаю?
Не зная, как оправдать свой приход, почти задыхаясь, я пролепетал:
— Я хотел поговорить об Алисе…
— Об Алисе? При чем здесь она?
— Ни при чем, — поспешно поправился я. — Я только хотел, чтобы вы знали, что мы с ней друзья.
Она расхохоталась.
— И вы пришли сюда в этот час, чтобы сообщить мне об этом?
Поразмыслив немного, она строго бросила:
— Поберегитесь! Не мелите вздора! Алиса — приличная молодая девушка! Не смейте марать ее имя! Надеюсь, по крайней мере, вы до нее не дотрагивались?
Это было так комично. Я уверил ее в моей абсолютной корректности в отношении ее чада, и, так как нам больше не о чем было говорить, она отослала меня домой, предварительно объяснив, что девственность — это величайшее сокровище и что в ее семье всегда выходили замуж, сохранив это драгоценное состояние.
Когда Пурвьанш узнал об этом маленьком приключении, оно его очень позабавило. Он был доволен, что я направился утолить мое любопытство на улицу Драгон, но выбранил меня за то, что я не воспользовался обстоятельствами. Во время этого разговора он впервые обратился ко мне на ты, и я счел эту перемену знаком дружеского сближения, что меня очень обрадовало.
— Убежден, что она тебе нравится. Да и как может быть иначе? Эта женщина — нимфоманка, прячущая свои пороки под покровами добродетели. «Боже мой, вырвите из меня мои грехи!» И она принуждает насиловать себя всеми мыслимыми способами, чтобы весь яд излился из нее в слезах и криках! Когда ты захочешь ее, я брошу ее в твою постель.
— Послушайте, — сказал я, — не кажется ли вам, что вы слишком далеко заходите?
— Но это именно то, чего она хочет! Как ты не понимаешь: человеческие существа жаждут потерять свое здравомыслие, а так как им неизвестно, как это сделать, они нуждаются в благодетеле, в ком-нибудь вроде меня, чтобы он озаботился их скромной участью и увлек в глубины безумств, о которых они мечтают!
В данную минуту «благодетель» принимал восторженные похвалы прессы. Критики были покорены стилем «Черной комнаты», они находили ее постановку «строгой, завораживающей, мастерской, искусно использующей эллиптические конструкции, которые будят мысль». В этом празднике жизни не участвовал только один хроникер из «Фигаро», он полагал, что эта пьеса — «помойная яма, свалка, нагромождение беспорядочной кучи отбросов из грязных, бессвязных слов». Пурвьанш насмехался и над «эллиптическими конструкциями» и над «помойной ямой». В глубине души он считал всех критиков настоящими кретинами. Этот гордец не принимал ни похвалы, ни порицания.
Три дня спустя дирекция «Театра Франшиз», которая недавно потеряла своего режиссера, предложила ему контракт на два сезона. Он, разумеется, был польщен, но по привычке так непреклонно отстаивал свои интересы, чточуть было не провалил все дело. Наконец сошлись на том, что его собственная труппа вольется в труппу этого театра.
— О, — доверительно объяснил он мне, — не такое уж это блестящее место, но тут попросторнее, чем в «Карманном театре», и я сделаю из него храм авангарда. Знаешь, авангард всегда критикуют, но, в конце концов, в учебниках останется только он.
Зал и сцена были отремонтированы всего несколько месяцев назад. Мсье Распай, в восторге от успешного продвижения своего протеже, согласился внести свою лепту и присоединился к финансовой помощи, предоставляемой этому театру мэрией и государством. Было решено переделать постановку «Черной комнаты» в соответствии с новым сценическим пространством и подготовить другой спектакль, идущий в очередь с первым. Тогда-то Пурвьанш и предложил оригинальную постановку «Короля Лира», которая после ряда сложных дискуссий в министерстве культуры была в конце концов одобрена. По его замыслу, актерам предстояло играть в современных костюмах, и их состояние должно было ухудшаться по мере развития действия так, что в конце от них оставались бы одни лохмотья. Это было довольно смело, но Нат покорил комитет рассказом о том, что он намеревается делать. В первом акте диалоги персонажей должны были звучать совершенно обыденно, потом, чем дальше Лир продвигался к своему безумию, тем сильнее изменялись голоса актеров: слова начинали походить на заклинания, а в конце звучала уже какая-то пьяная тарабарщина. Тогда стало бы понятно, что вся пьеса — просто бред умалишенного, сидящего в сумасшедшем доме.
— Надо развенчать миф о театре, с тем чтобы вернуть театр к мифу.
Красивые слова; должно быть, эта фраза имела успех в Сен-Жермен-де-Пре еще до того, как развернулась очень парижская и совершенно безрезультатная полемика об опасности мифа; при этом одни вспоминали о наци и «Нибелунгах», а другие — о возвращении традиции в лоно модернизма! Во всяком случае, этот ученый спор стал превосходным трамплином, и Пурвьанш сумел им воспользоваться, чтобы прославить свои идеи и свое имя. Он был приглашен на радио, где его ум и завораживающее красноречие завоевали ему симпатии интеллектуалов; а потом на телевидение, появление на котором в конце концов заставило повернуться к нему лицом широкую публику и разожгло гнев его завистников.
Короче, дела у Ната складывались совсем неплохо. Я же шел за ним по пятам, продолжая собирать его мысли и откровения со все более ясным чувством, что мне выпало жить рядом с исключительным человеком. Для меня уже не могло быть и речи о том, чтобы продолжать учебу; все, что находилось за пределами кружка Пурвьанша, казалось мне недостойным интереса. Сидя в нашей квартирке на улице Одессы, я писал, рвал написанное и снова писал под внимательным взглядом Алисы, которая собиралась поступать в театр Ната, а пока сдавала свои последние экзамены, перед тем как подать документы на конкурс в Школу искусств. Мы подготавливали свое будущее в тени нашего великого друга, убежденные в том, что он указывает нам путь, по которому мы должны следовать. Словом, все шло своим чередом, и мы тихо-мирно мурлыкали в нашем гнездышке. Тогда я еще не знал, что мертвый штиль почти всегда означает затишье перед бурей.
XI
Софи Бонэр принадлежала к труппе «Театра Франшиз» и исполняла роли простушек в пьесах Мольера и Мариво. Это была очаровательная молодая женщина — высокая, стройная блондинка, очень красивая, с ясным лицом, озаренным внутренней радостью, от которой сияли ее зеленые глаза. Пурвьанш заметил ее в первый же день. И сразу же предложил ей войти в спектакль, заменив в «Черной комнате» Жюли Дастур, которая играла в «Карманном театре» роль «неожиданной гостьи». Но она отказалась: ее уже звали в «Комеди Франсэз».
Тогда Нат попытался удержать ее, посулив ей роль в «Короле Лире», но из этого тоже ничего не вышло. Актриса нацелилась на «Комеди» и держалась твердо. Тогда он пустил в ход все средства обольщения, надеясь зацепить ее своим шармом, если уж ему не удалось добиться своего предложениями в профессиональной сфере. Софи отклоняла и приглашения на ужин, и приглашения на изысканный чай в «Гранд Шомьер». Она жила с матерью, вела довольно скромную жизнь, и ее благоразумие граничило с чрезмерной строгостью.
Я впервые столкнулся с таким любопытным явлением. Наконец кто-то осмелился не лишиться чувств при виде Пурвьанша! Он сам первый и удивился и заключил, что чем упорнее избегает его актриса, тем вернее она признает свой страх попасть в его сети и кончит тем, что уступит соблазну — с тем большим пылом, чем дольше будет сопротивляться. Интересный силлогизм, конечно, но, как оказалось, совершенно ложный. Эта Софи была холодна как мрамор.
И тогда я увидел Ната преобразившимся. Он, всегда такой уверенный в себе, начал сомневаться. О, конечно, это мог заметить только такой постоянный наблюдатель, каким был я! По вечерам после репетиций он тащил меня в какое-нибудь кафе и рассказывал, как прошел день, а потом разговор постепенно сворачивал на мадемуазель Бонэр. Ее контракт на выступления в роли Сильвии из «Игры любви и случая» был закончен. Пурвьанш приходил в экстаз, упоминая о значении масок у Мариво. Он рассказывал о немецком переводе этой пьесы, название которой было изменено на «Mask fьr Mask» — «Маска за маску». Он напоминал о героях этой комедии, рядящихся в чужие одежды, а особенно о том, что, маскируясь, господа и слуги заимствовали друг у друга язык и проговаривались, выдавая себя, хотя и пытались скрыть свое истинное лицо. Он вспоминал, что в своих «Дневниках» Мариво писал, что «настанет пора разоблачения», и поэтому Софи, прячущаяся сейчас за своей маской, в конце концов повторит вслед за Сильвией: «Я устала от этой роли».
Вероятно, он надеялся, что внешность обманчива и что, так же как в пьесе, эта видимая холодность молодой женщины внезапно вызовет у нее — по контрасту — потребность в искренности, и наступит момент, когда ей придется снять маску волка, скрывающую ее лицо. Но как Пурвьанш мог сравнивать эту пару, Доранта и Сильвию, с собой и Софи, которая совсем не стремилась к какому бы то ни было диалогу, хотя бы и в маске? Возможно, правда состояла в том, что актриса скорее всего не испытывала к нему никакого влечения и ее равнодушие вовсе не было показным!
Когда он что-то рассказывал, Софи его не слушала, а тихо беседовала с кем-нибудь в своем уголке. Напрасно он старался подойти к ней поближе, она тут же отворачивалась. Его это задевало, он чувствовал себя униженным тем, что молодая женщина ведет себя с ним таким образом, тем более что со всеми другими она была скорее весела и любезна.
— Да замечает ли она мое присутствие? — раздраженно восклицал он.
Меня же смущало то, что он так явно обнаружил свою слабость, в то время как в моих глазах он всегда представал воплощением неукротимого великолепного героя, разбивающего сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23