И почему в них же утверждается, что пират Гераклеон был казнен, хотя никто на острове не видел его смерти? Я отвечу тебе почему. Потому что ты, римский наместник, отвечающий за безопасность морей, брал взятки от самих пиратов!
– Цицерон! Великий законник, который считает, что он знает все на свете! – с горечью заговорил Веррес слегка заплетающимся языком. – Но на самом деле ты знаешь далеко не все, и я могу доказать это! Гераклеон сейчас находится здесь, в Риме, в частной тюрьме моего дома, и он сам сможет подтвердить, что все твои измышления лживы!
Трудно поверить в то, что человек способен творить подобные глупости, но таковы были факты, и они с абсолютной точностью зафиксированы в моих записях. Вокруг начался ад кромешный, и посреди этой вакханалии Цицерон, обращаясь к Глабриону, потребовал, чтобы ликторы – «в интересах общественной безопасности» – сей же час отправились в дом Верреса, забрали оттуда знаменитого пирата и официально заключили бы его под стражу.
После того как это было сделано, Цицерон вызвал второго за этот день свидетеля, Гая Нумитория. Откровенно говоря, мне тогда показалось, что Цицерон слишком торопится и что он мог бы разыграть карту того, что главарь пиратов нашел убежище в доме Верреса, более эффектно. Однако великий юрист почувствовал, что настал момент добить жертву, и впервые с тех пор, как мы высадились на берег Сицилии, в его руках находился клинок, с помощью которого это можно было сделать.
Нумиторий принес клятву говорить только правду и занял свидетельское место, после чего Цицерон с помощью быстрой серии вопросов заставил его сообщить суду самые необходимые факты, связанные с личностью Публия Гавия. О том, что этот торговец плыл из Испании на корабле, который подвергся разграблению. Что он вместе со своими спутниками был брошен в каменоломни, из которых ему каким-то образом удалось бежать. О том, что после этого ему удалось добраться до Мессаны и сесть на корабль, который должен был отправляться на материк, но прямо на борту этого корабля он был схвачен и отдан в лапы Верреса, когда тот приехал в город. Когда рассказчик дошел до этого момента в своем повествовании, над площадью воцарилась звенящая тишина.
– Расскажи суду о том, что происходило потом.
– Веррес устроил судилище на форуме Мессаны, – продолжил свой рассказ Нумиторий, – а затем приказал привести Гавия. Он объявил во всеуслышание, что этот человек – шпион, и что для него может быть только один справедливый приговор. Веррес приказал водрузить крест на берегу, обращенном к Италии, чтобы несчастный, умирая в страданиях, мог смотреть на свой дом. Затем Гавия раздели донага и подвергли порке на глазах у всех нас, потом пытали раскаленным железом, а под конец распяли.
– Говорил ли что-нибудь Гавий? – последовал вопрос Цицерона.
– Только с самого начала, когда он пытался доказать, что обвинения против него – ложные, что он не является шпионом. Гавий говорил, что он – римский гражданин из муниципия Консы, что он служил под началом Луция Реция, известнейшего римского всадника, который ведет дела в Панорме и может подтвердить это.
– Что ответил на это Веррес?
– Он заявил, что все это ложь, и приказал приступить к экзекуции.
– Можешь ли ты описать, как встретил Гавий свою ужасную смерть?
– Он встретил ее с мужеством, сенатор.
– Как настоящий римлянин?
– Как настоящий римлянин.
– Он кричал? – спросил Цицерон, и я сразу понял, куда он клонит.
– Только когда его хлестали розгами, а он смотрел на железо, которое раскалялось в огне.
– И каковы были его слова?
– Каждый раз после того, как на его спину опускались розги, он выкрикивал: «Я – римский гражданин!»
– Не мог бы ты повторить это громче, чтобы было слышно всем?
– Он кричал: «Я – римский гражданин!»
– Я хочу убедиться в том, что правильно понял тебя, – проговорил Цицерон. – Это происходило вот так? Получив очередной удар, – Цицерон сжал кулаки, поднял их над головой и дернулся вперед, словно его хлестнули по спине, – он произносит, крепко сжав зубы: «Я – римский гражданин!» Еще один удар, – Цицерон снова дернулся, оставаясь в той же позе, – и снова: «Я – римский гражданин!» Удар, и – «Я – римский гражданин… »
Словами невозможно передать тот эффект, который возымела эта сцена, разыгранная Цицероном, на тех, кто ее видел. Фраза, неоднократно повторенная им, теперь повторялась тысячами людей, собравшихся на площади. Все словно воочию увидели эту чудовищную несправедливость и издевательство над законом. Некоторые мужчины и женщины (я думаю, это были друзья и родственники Гавия) заплакали, и я буквально физически ощутил, как среди собравшихся нарастает волна ненависти по отношению к тому, кто мог сотворить такое.
Веррес сбросил с плеча руку Гортензия, который пытался удержать его, встал с места и проревел:
– Он был гнусным шпионом! Шпионом! А говорил он это лишь для того, чтобы отсрочить справедливое наказание!
– Но он говорил это! – делая ударение на каждом слове, отчеканил Цицерон, наступая на Верреса. – Ты признаешь, что он это говорил! Я обвиняю тебя на основании твоих собственных слов: этот человек восклицал, что он – римский гражданин, но звание гражданина для тебя, очевидно, не имело никакого значения, раз ты ничуть не поколебался в своем намерении распять его и не отложил хотя бы ненадолго его жесточайшую и позорнейшую казнь. Если бы тебя, Веррес, схватили в Персии или в далекой Индии и повели на казнь, что стал бы ты кричать, как не то, что ты – римский гражданин? Простые, незаметные люди незнатного происхождения, путешествуя по морям и оказываясь даже в самых диких местностях, всегда могли быть уверены в том, что слова «Я – римский гражданин» станут для них защитой и оберегут от любой опасности. А что же Гавий, которого ты так торопился лишить жизни? Почему это не помогло отсрочить его смерть хотя бы на день или час, за которые можно было бы проверить истинность его слов? Да потому, что в кресле судьи сидел ты! Дело не в одном только Гавии – несчастном, которого ты безвинно обрек на мучительную смерть. Ты распял на кресте незыблемый ранее принцип свободы римского гражданина!
Рев, последовавший после окончания этой тирады Цицерона, был поистине громоподобен. Нарастая в течение нескольких секунд, он вскоре перешел в дикую какофонию стонов, проклятий и воя. Боковым зрением я уловил некое движение в нашу сторону. Многие навесы и тенты, под которыми слушатели нашли укрытие от солнца, стали крениться и заваливаться под аккомпанемент рвущейся материи. С балкона прямо на голову стоявших внизу людей свалился какой-то мужчина. Послышались крики боли. К ступеням храма стали рваться люди с явным намерением устроить самосуд. Веррес и Гортензий вскочили на ноги с такой поспешностью, что опрокинули скамью, на которой сидели. Было слышно, как кричит Глабрион, объявляя перерыв в судебном заседании, а затем он и его ликторы поторопились подняться по ступеням и скрыться в неприкосновенных внутренностях святилища. Обвиняемый вместе со своим досточтимым защитником опрометью кинулся следом за ними. Их примеру последовали и некоторые сенаторы, среди которых, правда, не было Катулла. Я отчетливо помню, как этот человек, незыблемый, как скала, стоял на ступенях храма, немигающим взглядом рассматривая бурлящее вокруг него людское море. Тяжелые бронзовые двери с шумом захлопнулись.
Порядок пришлось восстанавливать Цицерону. Взобравшись на скамью, возле которой стоял, он стал размахивать руками, призывая народ к спокойствию, однако в этот момент четверо или пятеро мужчин с грубыми лицами прорвались к нему, схватили за ноги и подняли в воздух. Меня при виде этого зрелища обуял ужас: я испугался за него больше, чем за самого себя, однако Цицерон лишь распростер руки – так, как если бы хотел обнять целый мир. Передавая Цицерона с рук на руки, они поставили его на возвышение лицом к форуму, а затем небо над Римом едва не раскололось от взрыва аплодисментов, и вся площадь, как один человек, принялась нараспев скандировать:
– Ци-це-рон! Ци-це-рон! Ци-це-рон!
* * *
Таков был конец Гая Верреса. Нам было не суждено узнать, что происходило за дверями храма после того, как Глабрион прервал заседание суда, но Цицерон предполагал, что Гортензий и Метелл дали понять своему клиенту, что дальнейшая защита не имеет смысла. Под угрозой оказалось их собственное будущее. Им не оставалось ничего другого, как отмежеваться от Верреса, пока репутации Сената не был нанесен еще более существенный ущерб. Сейчас уже не имело значение, насколько щедрыми были его взятки членам суда; после тех сцен, свидетелями которых они стали, за него не осмелился бы вступиться ни один из них.
Как бы то ни было, Веррес осмелился покинуть храм только после того, как опустились сумерки и разошелся народ, а ночью он бежал из города – позорно и, по утверждению некоторых, переодевшись в женское платье, со всех ног удирая в глубь Южной Галлии. Пунктом его назначения был порт Массилия, где изгнанники, угощаясь жареной кефалью, пересказывали друг другу истории своих злоключений, представляя, что они находятся на берегу Неаполитанского залива.
Теперь нам осталось лишь одно – определить размер штрафа, который должен уплатить Веррес, и, вернувшись домой, Цицерон созвал совет, чтобы принять решение по этому вопросу. Никто не знал точно, сколько добра награбил Веррес за годы, проведенные на Сицилии. Мне приходилось слышать, что не меньше, чем на сорок миллионов сестерциев, однако Луций с присущим ему максимализмом настаивал на том, что у мерзавца нужно отобрать все до последней плошки. Квинт полагал, что довольно будет десяти миллионов, а Цицерон хранил загадочное молчание. Это было странно для человека, одержавшего победу столь огромной важности, но он сидел в своем кабинете, задумчиво вертя в пальцах металлическое стило.
В середине дня гонец доставил письмо от Гортензия, в котором тот от имени Верреса предлагал компенсацию в размере одного миллиона сестерциев. Луция это предложение вывело из себя, и он назвал его оскорбительным, а Цицерон без колебаний просто-напросто выгнал гонца. Часом позже тот вернулся с тем, что Гортензий назвал «последним словом в торге» – предложением полутора миллионов сестерциев. На этот раз ответ Цицерона был более пространным. Приказав мне записывать, он принялся диктовать:
«Марк Туллий Цицерон приветствует Квинта Гортензия Гортала! Учитывая смехотворно малую сумму, предлагаемую твоим клиентом в качестве компенсации за совершенные им злодеяния, я намерен просить Глабриона разрешить мне воспользоваться завтра своим правом выступления в суде по этому и другим вопросам».
– Поглядим, насколько привлекательной ему и его друзьям-аристократам покажется перспектива того, чтобы их снова ткнули носами в их собственные фекалии! – воскликнул Цицерон, обращаясь ко мне.
Я запечатал письмо, отнес его гонцу, а когда вернулся, Цицерон начал диктовать речь, которую он собирался произнести на следующий день. Это должна была быть обличительная филиппика, бичующая аристократов, подобно продажным девкам торгующих своими знатными именами и именами своих предков ради защиты негодяев вроде Верреса.
– Нам известно, с какой ненавистью, с какой неприязнью смотрит кое-кто из «благородных» на энергию и способности «выскочек». Стоит нам закрыть глаза хоть на мгновение, как мы окажемся пойманными в какую-нибудь хитроумную ловушку. Стоит нам предоставить хоть малейшую возможность заподозрить или обвинить нас в недостойном поведении, мы сразу же столкнемся с ними. Поэтому мы ни на секунду не можем ослабить бдительность, для нас не существует ни отдыха, ни праздников. У нас есть враги – так встретим их лицом к лицу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– Цицерон! Великий законник, который считает, что он знает все на свете! – с горечью заговорил Веррес слегка заплетающимся языком. – Но на самом деле ты знаешь далеко не все, и я могу доказать это! Гераклеон сейчас находится здесь, в Риме, в частной тюрьме моего дома, и он сам сможет подтвердить, что все твои измышления лживы!
Трудно поверить в то, что человек способен творить подобные глупости, но таковы были факты, и они с абсолютной точностью зафиксированы в моих записях. Вокруг начался ад кромешный, и посреди этой вакханалии Цицерон, обращаясь к Глабриону, потребовал, чтобы ликторы – «в интересах общественной безопасности» – сей же час отправились в дом Верреса, забрали оттуда знаменитого пирата и официально заключили бы его под стражу.
После того как это было сделано, Цицерон вызвал второго за этот день свидетеля, Гая Нумитория. Откровенно говоря, мне тогда показалось, что Цицерон слишком торопится и что он мог бы разыграть карту того, что главарь пиратов нашел убежище в доме Верреса, более эффектно. Однако великий юрист почувствовал, что настал момент добить жертву, и впервые с тех пор, как мы высадились на берег Сицилии, в его руках находился клинок, с помощью которого это можно было сделать.
Нумиторий принес клятву говорить только правду и занял свидетельское место, после чего Цицерон с помощью быстрой серии вопросов заставил его сообщить суду самые необходимые факты, связанные с личностью Публия Гавия. О том, что этот торговец плыл из Испании на корабле, который подвергся разграблению. Что он вместе со своими спутниками был брошен в каменоломни, из которых ему каким-то образом удалось бежать. О том, что после этого ему удалось добраться до Мессаны и сесть на корабль, который должен был отправляться на материк, но прямо на борту этого корабля он был схвачен и отдан в лапы Верреса, когда тот приехал в город. Когда рассказчик дошел до этого момента в своем повествовании, над площадью воцарилась звенящая тишина.
– Расскажи суду о том, что происходило потом.
– Веррес устроил судилище на форуме Мессаны, – продолжил свой рассказ Нумиторий, – а затем приказал привести Гавия. Он объявил во всеуслышание, что этот человек – шпион, и что для него может быть только один справедливый приговор. Веррес приказал водрузить крест на берегу, обращенном к Италии, чтобы несчастный, умирая в страданиях, мог смотреть на свой дом. Затем Гавия раздели донага и подвергли порке на глазах у всех нас, потом пытали раскаленным железом, а под конец распяли.
– Говорил ли что-нибудь Гавий? – последовал вопрос Цицерона.
– Только с самого начала, когда он пытался доказать, что обвинения против него – ложные, что он не является шпионом. Гавий говорил, что он – римский гражданин из муниципия Консы, что он служил под началом Луция Реция, известнейшего римского всадника, который ведет дела в Панорме и может подтвердить это.
– Что ответил на это Веррес?
– Он заявил, что все это ложь, и приказал приступить к экзекуции.
– Можешь ли ты описать, как встретил Гавий свою ужасную смерть?
– Он встретил ее с мужеством, сенатор.
– Как настоящий римлянин?
– Как настоящий римлянин.
– Он кричал? – спросил Цицерон, и я сразу понял, куда он клонит.
– Только когда его хлестали розгами, а он смотрел на железо, которое раскалялось в огне.
– И каковы были его слова?
– Каждый раз после того, как на его спину опускались розги, он выкрикивал: «Я – римский гражданин!»
– Не мог бы ты повторить это громче, чтобы было слышно всем?
– Он кричал: «Я – римский гражданин!»
– Я хочу убедиться в том, что правильно понял тебя, – проговорил Цицерон. – Это происходило вот так? Получив очередной удар, – Цицерон сжал кулаки, поднял их над головой и дернулся вперед, словно его хлестнули по спине, – он произносит, крепко сжав зубы: «Я – римский гражданин!» Еще один удар, – Цицерон снова дернулся, оставаясь в той же позе, – и снова: «Я – римский гражданин!» Удар, и – «Я – римский гражданин… »
Словами невозможно передать тот эффект, который возымела эта сцена, разыгранная Цицероном, на тех, кто ее видел. Фраза, неоднократно повторенная им, теперь повторялась тысячами людей, собравшихся на площади. Все словно воочию увидели эту чудовищную несправедливость и издевательство над законом. Некоторые мужчины и женщины (я думаю, это были друзья и родственники Гавия) заплакали, и я буквально физически ощутил, как среди собравшихся нарастает волна ненависти по отношению к тому, кто мог сотворить такое.
Веррес сбросил с плеча руку Гортензия, который пытался удержать его, встал с места и проревел:
– Он был гнусным шпионом! Шпионом! А говорил он это лишь для того, чтобы отсрочить справедливое наказание!
– Но он говорил это! – делая ударение на каждом слове, отчеканил Цицерон, наступая на Верреса. – Ты признаешь, что он это говорил! Я обвиняю тебя на основании твоих собственных слов: этот человек восклицал, что он – римский гражданин, но звание гражданина для тебя, очевидно, не имело никакого значения, раз ты ничуть не поколебался в своем намерении распять его и не отложил хотя бы ненадолго его жесточайшую и позорнейшую казнь. Если бы тебя, Веррес, схватили в Персии или в далекой Индии и повели на казнь, что стал бы ты кричать, как не то, что ты – римский гражданин? Простые, незаметные люди незнатного происхождения, путешествуя по морям и оказываясь даже в самых диких местностях, всегда могли быть уверены в том, что слова «Я – римский гражданин» станут для них защитой и оберегут от любой опасности. А что же Гавий, которого ты так торопился лишить жизни? Почему это не помогло отсрочить его смерть хотя бы на день или час, за которые можно было бы проверить истинность его слов? Да потому, что в кресле судьи сидел ты! Дело не в одном только Гавии – несчастном, которого ты безвинно обрек на мучительную смерть. Ты распял на кресте незыблемый ранее принцип свободы римского гражданина!
Рев, последовавший после окончания этой тирады Цицерона, был поистине громоподобен. Нарастая в течение нескольких секунд, он вскоре перешел в дикую какофонию стонов, проклятий и воя. Боковым зрением я уловил некое движение в нашу сторону. Многие навесы и тенты, под которыми слушатели нашли укрытие от солнца, стали крениться и заваливаться под аккомпанемент рвущейся материи. С балкона прямо на голову стоявших внизу людей свалился какой-то мужчина. Послышались крики боли. К ступеням храма стали рваться люди с явным намерением устроить самосуд. Веррес и Гортензий вскочили на ноги с такой поспешностью, что опрокинули скамью, на которой сидели. Было слышно, как кричит Глабрион, объявляя перерыв в судебном заседании, а затем он и его ликторы поторопились подняться по ступеням и скрыться в неприкосновенных внутренностях святилища. Обвиняемый вместе со своим досточтимым защитником опрометью кинулся следом за ними. Их примеру последовали и некоторые сенаторы, среди которых, правда, не было Катулла. Я отчетливо помню, как этот человек, незыблемый, как скала, стоял на ступенях храма, немигающим взглядом рассматривая бурлящее вокруг него людское море. Тяжелые бронзовые двери с шумом захлопнулись.
Порядок пришлось восстанавливать Цицерону. Взобравшись на скамью, возле которой стоял, он стал размахивать руками, призывая народ к спокойствию, однако в этот момент четверо или пятеро мужчин с грубыми лицами прорвались к нему, схватили за ноги и подняли в воздух. Меня при виде этого зрелища обуял ужас: я испугался за него больше, чем за самого себя, однако Цицерон лишь распростер руки – так, как если бы хотел обнять целый мир. Передавая Цицерона с рук на руки, они поставили его на возвышение лицом к форуму, а затем небо над Римом едва не раскололось от взрыва аплодисментов, и вся площадь, как один человек, принялась нараспев скандировать:
– Ци-це-рон! Ци-це-рон! Ци-це-рон!
* * *
Таков был конец Гая Верреса. Нам было не суждено узнать, что происходило за дверями храма после того, как Глабрион прервал заседание суда, но Цицерон предполагал, что Гортензий и Метелл дали понять своему клиенту, что дальнейшая защита не имеет смысла. Под угрозой оказалось их собственное будущее. Им не оставалось ничего другого, как отмежеваться от Верреса, пока репутации Сената не был нанесен еще более существенный ущерб. Сейчас уже не имело значение, насколько щедрыми были его взятки членам суда; после тех сцен, свидетелями которых они стали, за него не осмелился бы вступиться ни один из них.
Как бы то ни было, Веррес осмелился покинуть храм только после того, как опустились сумерки и разошелся народ, а ночью он бежал из города – позорно и, по утверждению некоторых, переодевшись в женское платье, со всех ног удирая в глубь Южной Галлии. Пунктом его назначения был порт Массилия, где изгнанники, угощаясь жареной кефалью, пересказывали друг другу истории своих злоключений, представляя, что они находятся на берегу Неаполитанского залива.
Теперь нам осталось лишь одно – определить размер штрафа, который должен уплатить Веррес, и, вернувшись домой, Цицерон созвал совет, чтобы принять решение по этому вопросу. Никто не знал точно, сколько добра награбил Веррес за годы, проведенные на Сицилии. Мне приходилось слышать, что не меньше, чем на сорок миллионов сестерциев, однако Луций с присущим ему максимализмом настаивал на том, что у мерзавца нужно отобрать все до последней плошки. Квинт полагал, что довольно будет десяти миллионов, а Цицерон хранил загадочное молчание. Это было странно для человека, одержавшего победу столь огромной важности, но он сидел в своем кабинете, задумчиво вертя в пальцах металлическое стило.
В середине дня гонец доставил письмо от Гортензия, в котором тот от имени Верреса предлагал компенсацию в размере одного миллиона сестерциев. Луция это предложение вывело из себя, и он назвал его оскорбительным, а Цицерон без колебаний просто-напросто выгнал гонца. Часом позже тот вернулся с тем, что Гортензий назвал «последним словом в торге» – предложением полутора миллионов сестерциев. На этот раз ответ Цицерона был более пространным. Приказав мне записывать, он принялся диктовать:
«Марк Туллий Цицерон приветствует Квинта Гортензия Гортала! Учитывая смехотворно малую сумму, предлагаемую твоим клиентом в качестве компенсации за совершенные им злодеяния, я намерен просить Глабриона разрешить мне воспользоваться завтра своим правом выступления в суде по этому и другим вопросам».
– Поглядим, насколько привлекательной ему и его друзьям-аристократам покажется перспектива того, чтобы их снова ткнули носами в их собственные фекалии! – воскликнул Цицерон, обращаясь ко мне.
Я запечатал письмо, отнес его гонцу, а когда вернулся, Цицерон начал диктовать речь, которую он собирался произнести на следующий день. Это должна была быть обличительная филиппика, бичующая аристократов, подобно продажным девкам торгующих своими знатными именами и именами своих предков ради защиты негодяев вроде Верреса.
– Нам известно, с какой ненавистью, с какой неприязнью смотрит кое-кто из «благородных» на энергию и способности «выскочек». Стоит нам закрыть глаза хоть на мгновение, как мы окажемся пойманными в какую-нибудь хитроумную ловушку. Стоит нам предоставить хоть малейшую возможность заподозрить или обвинить нас в недостойном поведении, мы сразу же столкнемся с ними. Поэтому мы ни на секунду не можем ослабить бдительность, для нас не существует ни отдыха, ни праздников. У нас есть враги – так встретим их лицом к лицу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66