Она уже знала, что он вдовец, живёт в большом городе, имеет сына, который служит где-то на севере. Алена сразу в него влюбилась, да стыдилась своего чувства, боялась хоть чем-нибудь его проявить, чтобы потом стыдно не было. Он же не ровня ей — и старше лет на десять, и положение у них разное: она простая работница, а он известный адвокат, человек образованный. И все же, хоть и держала в тайне свою влюблённость, надежда на его встречный шаг в душе не гасла, а, наоборот, разгоралась. «А что тут такого? Он одинокий, в женской ласке нуждается, а я была бы ему хорошей женой. Не последняя ведь, говорят, даже красивая».
Женщины всегда каким-то особым, неведомым мужчинам чутьём сразу узнают, кому и как они нравятся. Алена почувствовала, что она понравилась Зимину в первую же минуту знакомства, когда он поцеловал ей руку. И раз уж она почувствовала это и поняла, то и старалась быть такой, какой её хотели видеть.
Зимин, выходя вместе с Цезиком на встречу с Алёной и Валерией, всегда одевался, как и следует одеваться для свидания с женщиной. На нем был новенький плащ, костюм, белоснежная рубашка с галстуком, берет и до блеска начищенные туфли. Казалось, он и очки надевал другие, не те, что носил обычно. У Цезика же были неизменные джинсы, свитер и кожаный пиджак. Валерия и Алена тоже принаряжались, наблюдали из окна, когда мужчины появятся на аллее, и выходили из корпуса, чуть-чуть опоздав для приличия.
Вот и в тот день они так же вышли с опозданием. Цезик встретил женщин комичным поклоном, тут же рассказал коротенький анекдот про тёщу. У него всегда было что-нибудь не застёгнуто или не подвязано, обычно пуговицы на рукаве или шнурки на ботинках. И на этот раз на правом рукаве болталась незастёгнутая пуговица. Валерия ему застегнула, начала укорять:
— Ах, Цезарь, Цезарь, какой ты неухоженный и до чего катастрофически толстеешь! А знаешь, почему? Потому что ты ни в кого как следует не влюбился. Цезик, ну влюбись так, чтобы ночи не в радость стали, чтоб душа загорелась!
Цезик снисходительно улыбнулся, похлопал себя по животику и, оправдываясь за его излишнюю рельефность, ответил, как, видимо, отвечал не раз:
— В борьбе с трудностями окреп.
— Нет, Цезик, я все же помогу твоим трудностям. — Она взяла его под руку. — Сейчас мы с тобой совершим пешеходный круиз вокруг озера, а ужинать будем капустными котлетами и чаем без сахара.
— Смилуйтесь, Валерия Аврамовна, — с выражением страха на лице взмолился он. — Я же в санатории.
Они дружно помахали Зимину и Алене на прощанье и пошли в другую сторону.
— Сколько у неё энергии, — похвалил Зимин Валерию. — Вот бы такую жену Цезику.
— Неплохо было бы, — согласилась Алена, — только…
— Только в возрасте разница? Это не преграда. Разве не так?
— Может, — неуверенно ответила она, — и не преграда.
— А Цезик в неё влюблён.
— Валерия Аврамовна говорила, что он ей в этом ни разу не признался.
— Что ж, бывает, признаться действительно тяжело. Как вы считаете, Алена?
Она смутилась, почувствовала, что краснеет.
— Бывает.
— А вы знаете, как у разных народов признаются в любви? Порой очень оригинально. В Новой Зеландии есть одно племя. У них парень приходит к девушке и даёт ей верёвочку с узлами. Девушка, если согласна и юноша ей нравится, развязывает те узелки. А не нравится парень — бросает ему верёвку под ноги. А случается, двум парням девушка нравится, тогда они сходятся и начинают тянуть её за руки каждый в свою сторону. Кто перетянет, тот и победит, тому девушка и достанется.
— Ого, — удивилась Алена, — так и руки оторвать могут.
— Не оторвут, девушка сама поможет тому, кто ей нравится.
Они подошли к танцевальной веранде, где уже звучала музыка и куда сходились отдыхающие, остановились. Алена ожидала, что Зимин пригласит её потанцевать, а он предложил погулять по лесу.
Лес был по-весеннему влажный, прохладный и ещё голый. Только-только начали набухать почки на ветках берёз и осин. Но уже посвежела хвоя на соснах, зеленели, как летом, кислица под ёлками и брусничник. А в прогалинах меж деревьев, где на землю падало больше солнечного света, синими брызгами рассыпались подснежники, слабенькие и, как показалось Алене, боязливые. Жили, дрожа за свою беззащитную жизнь, — вот подойдут сейчас эти двое и начнут их рвать и топтать. Жалость к живым цветам у Алены была с детства, и поэтому она их никогда не рвала и не давала этого делать подружкам.
— Привет вам, веснянки, — поклонился подснежникам Зимин. Глянул в глаза Алене. — У вас, Алена, глаза такие же синие и красивые, как эти подснежники.
— Ну что вы, Аркадий Кондратьевич, — застеснялась она.
Он и сам немного смутился, сказал, словно оправдываясь:
— Потянуло и меня, простите, на банальность, — замолчал, нахмурился.
Что такое банальность, Алена не знала, но догадалась: что-то, видно, не совсем красивое. «Зачем тебе оправдываться, плохого ты ничего не сказал, — подумала она. — Глаза мои и правда синие, как пролески. И слышать это мне приятно».
Она и решилась:
— Аркадий Кондратьевич, не хмурьтесь, не молчите. Вы все правильно заметили.
— Люди, неравнодушные к другим, не всегда умеют сказать им об этом, — проговорил Зимин и взял Алену под руку.
Она улыбнулась ему, дрогнула и в его усах усмешка.
— А разве вы ко мне неравнодушны? — осмелилась Алена и сжалась: а вдруг он скажет не то, что хотелось услышать? Попробовала перевести сказанное в шутку. — Душа ведь у вас ровно дышит?
— Ровно, ровно, — торопливо ответил он, поняв её не совсем удачную попытку поправиться.
— Аркадий Кондратьевич, — совсем уже осмелела Алена, — у вас красивые усы, они вам к лицу. А знаете, когда-то мне очень хотелось поцеловаться с усатым. Девчата говорили, что это приятно. И вот на танцах познакомилась с одним усатиком, назначила ему свидание. Он пришёл, да уже без усов.
Посмеялись.
Чем дальше отходили от санатория, тем гуще и глуше становился лес, он был уже не похож на парк, в границы которого этот лес входил, а на обыкновенный, более того, совсем дикий лес. Окончилась тропинка, они оказались у новой россыпи подснежников. Звуки музыки с танцевальной веранды доносились и сюда, но тихие, приглушённые.
Присели на поваленное дерево.
— Ваш городок, должно быть, тихий и уютный, — сказал задумчиво Зимин. — И вы его любите?
— Люблю. Только он не городом считается, а посёлком городского типа.
— По-се-лок город-ско-го ти-па, — растягивая по слогам, насмешливо повторил Зимин. — И что за чиновник придумал такое название? А просто городским посёлком нельзя назвать? Или местечком?
Алена повернулась к Зимину, голова её доставала ему только до плеча. Зимин, подумав, что она хочет что-то сказать, тоже повернулся и наклонил голову в ожидании. Алена ничего не сказала, медленно приблизила к нему лицо и, ощутив лбом холодок очков, отшатнулась. Он ласково положил руку ей на плечо, придвинулся ближе.
Алена молчала, притих и Зимин, лицо его стало строгим, даже скованным. Алена почувствовала, что в нем исчезли уверенность и непринуждённость, с которой он обычно что-то рассказывал, пояснял. Теперь, обнимая её за плечи, он говорил мало, и то о каких-то пустяках. Алене же хотелось услышать от него слова, важные для них обоих, она волновалась, понимая, что его внезапная серьёзность связана с тем, в чем он хочет открыться. Стараясь унять волнение, Алена заговорила о своём посёлке, о его людях и достопримечательностях.
— Алена, — перебил её Зимин, — давайте в воскресенье съездим в город, я покажу вам свою квартиру.
— Квартиру?
— Чтобы знали, где я живу. За день мы успеем съездить.
— Ну что ж, — сказала она, сдерживая дыхание, — съездим.
Он взял её руку в свои ладони, держал её, согревая, и по теплу, которое переливалось ей, Алена почувствовала его приподнятость и сама ответно заволновалась. А когда Зимин подвинулся ещё ближе, тесней прижимаясь плечом к её плечу, она вздрогнула всем телом — а может, это качнулись деревья и небо?
«Он такой же несмелый, как и я, — догадалась и удивилась Алена, — тоже стесняется… А может, боится? Это же мне надо бояться».
— Значит, поедем в воскресенье? — повторил он приглашение.
— Воскресенье завтра.
— Ах, черт, я и забыл. Не в это, а в следующее.
Так они и не открылись друг другу, не сказали то, что хотелось, но и без тех несказанных слов обоим было ясно, что вдвоём им очень хорошо. Возвращались назад под руку, то он брал её под локоть, хо она, и это их смешило.
Своим женским чутьём Алена поняла и довольно просто объяснила себе, почему Зимин первым не признался в том, в чем должен был признаться: он боится обещать, не взвесив все, боится быть обязанным сказанному. Не мальчишка же, вот и не бросается словами.
Начали попадаться отдыхающие, Зимин не обращал ни на кого внимания, не отвечал на реплики, шёл с каким-то просветлённым лицом и улыбкой под усами. Алена поверила, что улыбка та добрая, крепче взяла Зимина под руку и уже не отпускала.
Танцы на веранде были в разгаре. Звучало танго. Среди танцующих они увидели Валерию и Цезика. Она, властно обхватив партнёра, положила голову ему на плечо, а он, чувствуя важность момента, старался выглядеть соответственно — подтянулся, распрямил грудь и выглядел смешным.
К Зимину и Алене подошёл Семён Раков, насмешливо хмыкнул, кивнув на веранду:
— Гляньте, что за танцы. Шаркают и шаркают ногами. А зачем шаркают? Подмётки только протирают. Не запасёшься обуви на такие танцы. А они все шаркают.
Алена была не против потанцевать и ждала приглашения от Зимина, а он не пригласил, потянул за руку, и они отошли от веранды. Возле скамьи, стоявшей в стороне от тропинки, Зимин вдруг остановился, показал на спинку. Алена глянула, но ничего особенного там не заметила.
— Верёвочка, — сказал он.
— Ага, верёвочка, — увидела и Алена.
— Вот я сейчас и проверю, — засмеялся Зимин. — Проверю. — Он взял верёвочку и стал завязывать на ней узелки. — Сделаем так, как женихи из новозеландского племени. — Глаза его светились по-мальчишески озорно и хитровато.
Зимин завязал три узелка, спросил, хватит ли.
— Ещё вяжите, — ответила Алена и вдруг посерьёзнела, насторожилась, словно то, что она должна была сейчас сделать — развязать узелки, — была не забава, не игра, а решение её судьбы. — Вяжите, да потуже.
Зимин завязал ещё и подал ей верёвочку. Она, спрятав за спину руки, какой-то миг смотрела не на верёвочку, а ему в глаза, в которых ещё прыгали озорные чёртики, и он под этим внимательным, вопрошающим взглядом тоже посерьёзнел, перестал улыбаться. Рука с верёвочкой так и оставалась протянутой. Некоторое время они ещё глядели друг другу в глаза, потом Алена медленно отвела из-за спины руку и взяла верёвочку.
— Спасибо, — снова заулыбался он.
Она развязала все узелки и протянула ему верёвочку.
— Спасибо. А верёвочка остаётся у невесты.
«Он же так признался мне в любви, — подумала Алена, — и я должна ему чем-то ответить». Она засмеялась — пусть думает, что и для неё это шутка, забава:
— Мы как дети, честное слово. — Скрутила верёвочку на пальце колечками и спрятала в кармане пальто.
— Это важно, — не совсем понятно сказал он.
В этот вечер перед самым отбоем в комнату к Алене постучал Семён Раков и, получив разрешение, вошёл. Алена и Валерия уже лежали в постелях. Семён сел на стул, опасливо оглядываясь на дверь, — боялся, как бы не вошла дежурная медсестра и не прогнала его.
— Не оглядывайся, кавалер, — бросила ему Валерия. — Пришёл, так уж не бойся.
— Послушай, Алена, — обратился он к землячке, — ты говорила, что живёшь в Сурове? Да? А в Кривой Ниве не жила до войны? Мне твоя фамилия знакома. Жили когда-то Комковы в Кривой Ниве.
— Ой, Семён, жила там, оттуда я.
— Вот, значит, угадал. А я из Силич, там до войны жил. А теперь в Братьковичах. Так мы, значит, соседями были. Силичи от Кривой Нивы в шести километрах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12