А служба в церкви шла. Сорокин ждал и её конца, и прихода уполномоченных. Хотел посмотреть, как будут закрывать церковь, с чего начнут. Если поступят, как он уже видел в других местах: повесят свои замки, чтобы потом, со временем выбросить церковное имущество, снять кресты, то он сможет все осмотреть и позаботиться, чтобы самое ценное не было уничтожено. Посмотрел и на кресты, подумал с сожалением, что без крестов нарушится целостность архитектурного облика церкви.
Гармонист снова заиграл, бубён забухал. Анюта принялась размахивать руками — дирижировала. Затянула какую-то песню. Сперва пела одна, потом её поддержало ещё несколько человек. Она очень старалась и больше, как видно, ради уполномоченных, которые вот-вот должны были подойти.
«Только бы не стали закрывать церковь во время службы», — забеспокоился Сорокин. Боялся взрыва возмущения. Волнение и тревога охватили его. Чуял, что мирно, гладко такое закрытие не обойдётся.
И на всем свете, на всем свете
Стяг наш алый зардеет огнём, —
в который уже раз начинала Анюта.
Анюта, как решил, приглядевшись, Сорокин, была и не из городских, и не из деревенских, росла где-то посерёдке — в местечке. Грамотенки у неё мало, но нахваталась верхов на разных митингах, сходках, должно быть, и песня эта оттуда. Курносая, с веснушками на лице, с сильными руками, привычная, конечно, к физическому труду, с блекло-серыми волосами, хвостики которых торчали из-под косынки, Анюта была из тех девчат, которых обычно парни обходят вниманием. Серенькая, неприметная девчонка-воробышек. А она, глупенькая, ещё и старалась, чтоб в ней было как можно меньше женственности, — подражала, возможно, какому-то своему начальнику.
Сорокин спросил у неё, что за песню они разучивают.
Анюта ответила охотно:
— Это товарищ Злотина сочинила.
— А кто она, эта товарищ Злотина?
— Не знаете? — удивилась Анюта и осуждающе нахмурилась. — Наш уездный комсомольский вожак. Она же и частушки про попов сочинила.
— Спасибо.
— Приврев, а не спасибо.
— Простите, не понял, — в самом деле не понял Сорокин.
— Спасибо — это «спаси бог». А с богами нам не по пути. Вот и заменили на «приврев» — привет революции. И в Москву написали, чтоб декретом провели новое приветствие.
— Вот оно что, — усмехнулся Сорокин. — Не слыхал.
Вскоре подошли к церкви Булыга, молодой хлопец в кожанке, смуглый, скуластый, с узкими глазами-треугольничками и низенький да ещё и сгорбленный мужчина в пенсне. У этого низенького был большой красивый портфель с блестящими медными пряжками, угольниками и замками — видимо, реквизированный у какого-то буржуя.
— Здрас-сте, товарищ Лагин, — поздоровалась с мужчиной Анюта и первая протянула руку лодочкой. — С комсомольцами и частью сознательной молодёжи противоцерковная работа проведена. Все они за постановление исполкома.
— Правильно, — похвалил её Лагин, и Сорокин понял, что это и есть главный уполномоченный, приехавший закрывать церковь.
Булыга был в своём неизменном бушлате, в тельняшке, кепку держал в руке. Лицо мрачно, нахмурено, густые брови то и дело сползали вниз, сходились на переносице, и тогда казалось, что он вот сейчас разразится криком, руганью.
— Служба идёт? — спросил Лагин. — Конца ждать не будем. В присутствии верующих и объявим декрет. Это и будет актом пропаганды против религии.
— Подождать конца надо, — сказал Булыга, глядя сверху вниз на Лагина. — Ты не знаешь нашу публику.
— Значит, товарищ председатель, плохо агитируете вашу публику. А её давно уже надо было настроить по-советски. Пошли!
Смуглый хлопец в кожанке молчал и посматривал то на Булыгу, то на Лагина, как бы силясь угадать, кто из них прав. «Видно, татарин, а то, может, от Батыя родословная тянется», — подумал о нем Сорокин.
— Пошли! — повторил Лагин и первым направился в церковь, размахивая портфелем.
За ним поспешили Анюта с комсомольцами, хлопец в кожанке. Булыга и Сорокин вошли последними.
Служба шла. Отец Ипполит, видно, заканчивал проповедь. Густо пахло ладаном и воском от свечей.
Лагин, хлопец в кожанке и несколько комсомольцев стояли в шапках. Булыга, как заметил Сорокин, снял кепку ещё в притворе.
— Итак, дорогие мои парафияне, — говорил отец Ипполит, — бог беспределен и непостижим, и лишь одно в нем постижимо — его беспредельность и непостижимость. А то, что мы говорим о боге утвердительно, показывает нам не естество его, а лишь некую сторону его естества, ибо он есть нечто из числа явлений, существующих в силу того, что он выше всего сущего, выше даже самого бытия…
Ипполит видел, как они вошли в церковь, и голос его задрожал, фразы набегали одна на другую, путались слова. Стали озираться верующие, зашикали на вошедших, чтобы сняли шапки. Тот-другой из комсомольцев обнажили головы. Снял шапку и хлопец в кожанке. Лагин упорствовал.
— Ирод, — подошла к нему древняя старушка, — ты в храме. Шапку сними.
Лагин отмахнулся от неё, быстро прошёл к амвону, крикнул:
— Внимание! Слушайте все. Службу объявляю закрытой. Есть постановление уездного исполкома о закрытии вашей церкви — этого рассадника опиума и передаче её со всем имуществом государству. — Он нагнулся, поставил на острое колено свой блестящий портфель, щёлкнул замками, достал бумагу. — Вот это постановление. И я предлагаю прочесть его с амвона вам, гражданин священник.
После короткой гнетущей тишины среди прихожан возник гул голосов. Поначалу голоса были тихие, осторожные — люди ещё не поверили услышанному. Потом гул стал нарастать. Передние угрожающе надвинулись на Лагина, и тот встревоженно принялся искать в толпе Булыгу и хлопца в кожанке. Булыга стоял мрачнее тучи, смотрел в пол.
Ипполит взял протянутую ему Лагиным бумагу, читал молча, держа её на отдалении, лицо его серело, наливалось бледностью. Прочтя, сказал Лагину:
— Огласить это с амвона я не могу. Здесь все написано в оскорбительных выражениях. Это кощунство.
Лагин выхватил бумагу у Ипполита.
— Это саботаж, гражданин священник. Вы отказываетесь исполнить приказ исполкома.
— С амвона читать не буду, — твёрдо повторил Ипполит. — Читайте сами. Церковь передаю в ваше распоряжение. Ключи можете получить хоть сейчас же.
Сорокин, а за ним и Булыга с хлопцем в кожанке пробрались сквозь толпу прихожан к Ипполиту и Лагину.
— Михаил Игнатьевич, и вы, Максим Осипович, — обратился к ним священник, — того, что от меня требуют, я не могу выполнить. Я хочу, чтобы меня поняли: читать это в присутствии верующих нельзя. Это грозит эксцессом. Максим Осипович, вот прочтите…
— За этот самый… за бунт вы и ответите, — осмелел Лагин.
Сорокин попросил у Лагина постановление. Лагин подозрительно посмотрел на него, но бумагу отдал.
Булыга наклонился к Лагину — тот был ему по грудь, — сказал вполголоса:
— Браток, давай сделаем все это после службы.
— В прятки играть не станем, мы откроем людям глаза, — посмотрел тот снизу вверх на Булыгу.
Из толпы прихожан послышался гневный бас:
— Дак это ж они хотят царкву снистожить!
Толпа загомонила, подалась ближе к алтарю. То ли нарочно, то ли по неосторожности пискнула, мяукнула гармошка. Булыга вскинул руку:
— Тихо, сельчане, тихо! Никаких скандалов и безобразий! — И скомандовал комсомольцам: — А ну, брысь из церкви!
Гармонист, прятавшийся за спинами комсомольцев — все же стыдно было перед деревенским людом, — первым шмыгнул к двери; за ним, опустив головы, выскользнули и остальные комсомольцы.
— Что делается, что делается, — тяжко вздохнул Ипполит, а на выдохе зашёлся частым кашлем.
Сорокин читал постановление. Оно было написано и безграмотно, и, действительно, в таких выражениях, что не только в церкви — на обычном сходе неловко было бы прочесть. Оскорблялось и все духовенство, и все без разбора верующие. Огласи его в церкви — беды не миновать.
— Ну что? — спросил Булыга у Сорокина, когда тот закончил чтение.
Сорокин протянул бумагу Булыге:
— Это… это… Да вы сами почитайте.
Лагин хотел было взять постановление.
— Я прочитаю! — выкрикнул он злобно, срываясь на визгливый фальцет.
Сорокин спрятал бумагу за спину.
— Не позволю, — сказал, сдерживая дрожь в голосе. — И попрошу для продолжения разговора выйти из церкви. — Он первым направился к двери.
— Кто вы такой? — снова сорвался на визг Лагин. — Я уполномоченный из уезда.
— А я уполномоченный из Москвы, — ответил Сорокин, когда они все четверо вышли из церкви.
— Позвольте ваш мандат! — Лагин, обеими руками прижимая к груди портфель, ни дать ни взять боевой щит перед атакой, встал на пути Сорокина дерзко и воинственно.
Сорокин только взглянул на него с высоты своего роста, и была в этом взгляде плохо скрытая насмешка.
Тогда хлопец в кожанке, не произнёсший до этого ни единого слова, по-военному козырнул Сорокину и представился:
— Сотрудник губернской чека Сапежка. Предъявите документы.
Сорокин достал из кармана френча мандат и протянул чекисту. Тот читал недолго, монгольские глазки-треугольнички радостно засветились, излучая удивление и мальчишеский восторг. Потом Сапежка козырнул и передал мандат не Лагину, протянувшему за ним руку, а Булыге. Тот начал читать вслух, почти по слогам:
— «Выдан настоящий уполномоченному наркомата просвещения РСФСР… производить осмотры и брать на учёт… Советским учреждениям надлежит всячески содействовать товарищу Сорокину…» — Булыга так же, как и Сапежка, козырнул Сорокину, спросил удивлённо:
— Неужто из Кремля? Ну, браток, извини. Что ж ты вчера ничего не сказал. — Он дал и Лагину прочесть мандат, не выпуская его, однако, из рук. Сказал тому: — Ну, вник, кто у нас? Не тебе чета, хоть и нет у него такого портфеля.
Булыга подозвал Анюту и её комсомольцев.
— Вот что, милая невестушка, — погрозил ей пальцем, — чтоб это было в последний раз. Ишь ты её, с гармошкой в церковь привела. Сама додумалась или подучили?
Анюта растерянно молчала, поглядывала на Лагина в расчёте, видно, на его заступничество.
— Вечером проведём сходку, — говорил Анюте Булыга. — Так ты со своими хлопцами пробегись по селу, оповести. Вникла? А ты, Тимох, — повернулся он к бубначу, — давай-ка сюда. — Кучерявый хлопчина в расстёгнутой рубашке — под пролетария — подскочил к председателю, вытянулся. — Тебе, Тимох, особое задание. Слетаешь на выселки и там разбубнишь про сходку. Начнём, как коров с поля пригонят. Ну, ещё в колокол ударим. Вник? Все, точка. Приврев! — протянул Анюте руку на прощание.
Лагин, присмиревший, подавленно молчал. Переживал свою неудачу — не удалось закрыть церковь. Первая неудача. До этого он закрыл уже две церкви и синагогу. Правда, синагога не то, что православный собор, — половина обычного дома. Он, казалось, стал ещё меньше ростом. Портфель спрятал за спину.
— Скажите, кто сочинитель этого вашего документа? — спросил у Лагина Сорокин. — Не сами вы?
— Постановление это одинаковое для всех церквей, которые решено закрыть, — уклонился тот от прямого ответа.
— Очень опасный документ, — сказал Сапежка. — Я доложу в губернию и о нем, и о том, что вы провоцируете людей на бунт. — Сапежка посмотрел в глаза Сорокину — ждал одобрения.
Тот утвердительно кивнул.
— Товарищ Сорокин, — стал просить Лагин, — напишите мне на постановлении, что вы запретили закрывать церковь.
— А я не запрещал. Закрывайте, только не таким образом. Надо, чтобы люди сами поняли: церковь — зло, им она не нужна. А о ваших методах борьбы с религией я тоже напишу в губком и в Совнарком.
— Правильно, — завилял Лагин. — Думаете, я по своей охоте это делаю? Ничего подобного. Вы так не думайте. Я выполняю поручение. — Он записал фамилии Сапежки, Сорокина, номер и дату выдачи сорокинского мандата. — Мне же надо оправдаться.
Стали расходиться. Булыга напомнил Сорокину, чтобы тот вечером, когда ударит колокол, пришёл на сходку, и вместе с Сапежкой направился в сельсовет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26