В дверях гостиной появляется Амалия Росси, старая подруга ее матери. Сегодня, похоже, итальянка перебрала норму.
– Пусти, Тереза, ты же знаешь, я вам как родная, поэтому ничего не случится, если я поднимусь. Твой саго sposo уже целый час как не выходит из туалета, не могу же я писать на ковер. Ну не будь занудой, я знаю дорогу: оправлюсь у Хлохли и через минутку вернусь.
«И ведь поднимается, дерьмо, вонючка старая», – думает Хлоя. На лестнице раздаются шаги. Амалия Росси проходит мимо домового, и Хлоя отступает в конец коридора, к комнате, в которую не заходила со смерти брата (потому что, как и все, боится воспоминаний). Может быть, удастся остаться незамеченной, прижавшись как следует к двери. Однако убежище недостаточно глубокое, нужно чересчур много выпить, чтобы не заметить выступающие из-за косяка плечи Хлои. Поэтому когда тяжелое сопение звучит почти рядом, девушка ныряет в комнату, старую комнату Эдди: «Бог мой, дерьмо проклятое, Кароспоса вонючая! И что теперь? А теперь ничего не поделаешь: вошла – закрывай дверь, включай свет… Сколько лет прошло, черт возьми, сколько лет!»
Можно ли в комнате сохранить видимость присутствия человека, умершего семь лет назад? Да, можно, при условии что хранитель мемориала обладает талантом театрального режиссера. Мать Хлои, без сомнения, была таковой. Об Эдди говорили оконные шторы, чернильное пятно на ткани, покрывающей постель, Хлоя отчетливо слышит: проходите и убедитесь, господа, в этой комнате вы с ним разминулись, он пошел выпить пива с друзьями. Впрочем, приглядевшись, Хлоя понимает, что первое впечатление обманчиво. Смерть выдает себя статичностью. Вот библиотека Эдди; столько красивых историй он прочитал – все книги на месте. А вот коллекция игрушечных автомобилей – ровнехонько стоят на полках. Рядом спортивные призы – нарочито обернуты шарфом болельщика. И уж совсем как на выставке разложены вещи на столе, за которым, надо полагать, Эдди работает. Бумаги и файлы сложены в аккуратные стопки, даже авторучке и карандашу, положенным чьей-то романтической рукой посреди стола, не удается приглушить театральность обстановки. Однако самое сильное впечатление на Хлою производит не имитация жизни. Ее потрясают размеры вещей. Прошли годы, но здесь время остановилось. Девушка с изумлением видит, что все предметы уменьшились: кровать, ночной столик, софа, на которой любил поваляться брат, задрав ноги на спинку… Как Алиса в Стране чудес, Хлоя делает открытие: если с детства не входить в какую-нибудь комнату, то там происходят чудеса почище говорящего печенья. Похоже, Хлоя слишком подросла. Раньше вещи были впору брату, а не ей. Теперь они словно созданы для нее. Чтобы убедиться в этом, Хлоя садится на стульчик, который Эдди держал специально для нее, и чуть не падает. Тогда в порыве храбрости она направляется к шкафу. Рубашки и обувь Эдди оказываются маленькими по сравнению с теми, что сохранились у нее в памяти. Однако эти вещи не выглядят бутафорией, хотя тщательно свернуты или накрыты пленкой. В складках, швах таится запах Эдди, настолько реальный, что девушка пятится в страхе и упирается в письменный стол, за которым брат так часто писал в ее присутствии.
Стол, похоже, ей теперь по росту. Девочка Алиса садится на стул, и ее ноги достают до пола без всяких проблем. Рука касается тетрадей, до которых раньше приходилось тянуться и которые было строго-настрого запрещено читать. Хлоя открывает тетрадь и впервые в жизни листает черновики, написанные мелким почерком подростка, со многими вычеркиваниями и исправлениями. «Наверное, текст секретный, поэтому так трудно читать», – догадывается Хлоя. И страницы, несомненно, те самые, что он не хотел показывать. «Ну пожалуйста, пожалуйста, Эдди, – умоляла она его столько раз, – расскажи, что ты пишешь. Это история о путешествиях, любви и преступлениях, правда?..» Однако брат всегда отвечал одно и то же: «Подожди, Хлохля, не подглядывай. Когда-нибудь я дам тебе прочитать то, что пишу, обещаю, тут нет ничего особенного, ничего такого». Хлоя пытается разобрать записи брата и понимает: перед ней фиксация идей, наброски сюжетов, отдельные незаконченные фразы. «Все это чепуха, Хлохля, видимо, прежде чем создать нечто, нужно набраться жизненного опыта – напиться допьяна, переспать с тысячью проституток, совершить преступление…» Голос брата, воскрешенный памятью, заставляет девушку очнуться, нет, нет, она не хочет вновь переживать сцену их последнего прощания. «Нет, нет, что за гадство, я не хочу вспоминать об этом! Черт возьми, Эдди, если бы тебе не приспичило ехать за своими историями на мотоцикле со скоростью двести километров в час, ты сейчас был бы со мной; какой же ты гад, Эдди, ты не имел никакого права бросать меня…» Хлоя протягивает руку в сторону сначала книг, а потом файлов. Как и положено капризной и непослушной девочке, она скидывает тетради Эдди со стола на пол. Кому нужны эти попытки облечь в красивые слова неуклюжие идеи?.. Эти глупые, бесполезные старания, стоившие Эдди жизни…
– Послушай, Терезита, – раздается снаружи громкий голос, проникая через дверные щели повсюду, даже в мемориальные комнаты. – Глазам своим не верю, просто чудо какое-то, я чуть не умерла от испуга, когда увидела…
В ответ звучит невнятная фраза, кто-то издалека задает вопрос, который Хлоя не может разобрать.
Снова громкий голос:
– Да, дорогая, я говорю о фотографии твоей дочери Хлохли на столе в ее комнате. Я ее раньше не видела, замечательная фотография и совсем недавняя, правда? Так вот, это просто поразительно, как много значат гены, драгоценная моя, если бы сама не увидела, не поверила бы: Хлоя на фотографии – копия твоего Эдди. Да, родная моя, не делай такое лицо. Глаза, конечно, не похожи, у Эдди были совсем темные, но все остальное, клянусь тебе, – если бы не ее худоба, как у голодной кришнаитки, да все эти кольца, которые она себе понавтыкала в губы, – стала бы в точности как твой сын, poveretto mio, мир праху его. Мир праху его, – продолжает доноситься бесцеремонный голос Кароспосы с лестницы, откуда-то снизу и уже очень далеко от Хлои.
Хлоя все прекрасно слышит в комнате, которая словно съежилась, чтобы соответствовать ее росту. «…А если не понравится напиваться допьяна, Эдди, что тогда?.. А если не сможешь переспать с тысячью проституток? А если не осмелишься на убийство?» Тогдашний голос Хлои перекрывает речь Амалии Росси. И вдруг, словно комната и впрямь заколдована, девушка видит на листке то, что ей ответил Эдди, предложение из четырнадцати слов, написанное корявым почерком, проступает среди тысячи помарок и исправлений: «Тогда, Хлохля, мне придется или убить кого-то, или украсть чью-то историю…»
– Она просто копия Эдди, – слышит Хлоя, но уже не понимает, доносятся эти слова с лестницы или звучат в заколдованной комнате, принадлежавшей когда-то брату.
– Очень скоро Хлое исполнится двадцать два года, столько же, сколько было Эдди, правда? Послушай, Тереза, не знаю, что думаешь ты, но эта девчонка, где бы она сейчас ни шлялась и чем бы ни занималась, став панком, хиппи, дурой набитой и пирсингом проколотой, – просто живое воплощение брата, царство ему небесное.
3
СЕРАФИН ТОУС И ПИЦЦА
В ночь накануне отъезда в загородный дом Тельди два персонажа этой истории страдали от одиночества. Одним был Карел Плиг, которого Хлоя оставила в баре, пообещав, что вернется через несколько минут, но так и не появилась.
Другим был Серафин Тоус. .
Как хорошо, что никто не может наблюдать за поведением людей, когда они остаются наедине с собой, иначе даже самые благоразумные производили бы впечатление потерявших рассудок. К примеру, загляни в окна дома Серафина Тоуса дворник или любопытный сосед, они увидели бы заросшего трехдневной щетиной господина среднего возраста, все убранство которого составляют грязная пижамная куртка и туфли с развязанными шнурками. Серафин сидит за роялем и неотрывно смотрит на телефонный аппарат. Судя по внешности, господин провел в этом положении не один месяц. Приглядевшись получше, дворник или любопытный сосед пришли бы к выводу, что мужчина не настолько раздет, как показалось сначала. Иногда, наверное, в такт звучащей в голове мелодии, он подергивает согнутой в колене ногой, и тогда зритель с облегчением замечает, как из-под полы засаленной пижамной куртки высовывается край полосатых трусов. Одновременно становится очевидным, что господин сидит не на табурете – с определенным трудом он балансирует на стопке книг по искусству, локтями упираясь в крышку рояля и обнимая лежащую на нем коробку, где прозябает наполовину съеденная пицца с копченостями, вследствие чего сцена кажется еще более непотребной. Печальное зрелище довершают остекленевшие глаза, свалявшиеся волосы и обвисшие плечи. Короче говоря, Серафин Тоус представляет в данный момент тип человека, который находится в состоянии нервного срыва и вдобавок страдает от жестокой бессонницы. Все правильно: Серафин Тоус не спал уже три ночи, похоже, и четвертая пройдет без сна.
Если человек с надеждой и отчаянием пристально смотрит на телефон, то скорее всего по двум причинам. Первая: он страстно желает, чтобы телефон зазвонил, чтобы свершилось наконец чудо и в трубке раздался голос любимой или менеджера, предлагающего занять вожделенную вакансию. Вторая: он, напротив, не хочет, чтобы телефон зазвонил: «Vade retro, сатана и его нечистая сила! Господи, избавь меня от искушения сия!»
Пока пицца была теплой, Серафину удавалось сдерживать порыв набрать телефонный номер, который помнил наизусть. Способ абсурдный, но эффективный: он брал пиццу и откусывал от нее, пальцы пачкались в томатном соке… Еще кусок, еще – и желание позвонить ослабевало. Можно сказать, Тоусом руководили противоречивые импульсы: отвращение к пицце и безумное стремление позвонить.
Сколько времени провел он сидя за роялем, не касаясь клавиш и давясь остывшей пиццей? Много. И грязь вокруг являлась результатом безнадежных попыток заставить себя мыслить здраво: благие усилия неизбежно заканчивались тем, что перед его мысленным взором возникала табличка на двери красного цвета, где готическим шрифтом было начертано: «Нуэво-Бачелино». Серафин на собственном опыте познал, каким образом люди опускаются до свинского состояния. В некоторых американских фильмах встречается эпизод: персонаж сутками не выходит из дома, сидит неодетый, отгородившись от всего света непроветриваемой, дурно пахнущей квартирой, в окружении пепельницы, переполненной окурками, пустых бутылок из-под бурбона и коробок от еды, заказанной на дом по телефону, причем обычно это chop suey либо пицца. Дом превращается в настоящую выгребную яму, куда любой, даже всеми уважаемый человек может свалиться в самый неожиданный момент своей жизни. Жилище Серафина Тоуса приближалось к кинематографическому образу, ведь так просто скользить вниз по наклонной плоскости! К счастью, Серафин не курил и не употреблял алкоголя, по меньшей мере эти спутники деградации пока не грозили ему. Так что в данной сцене отсутствовали и кислый запах от тысячи выкуренных сигарет, и бутылки, опустошенные для удовлетворения не аномальной потребности в жидкости, но ужасной, пагубной тяги оглушить себя до бесчувствия. Однако плачевный вид и прочие признаки свидетельствовали о том, что Серафин неумолимо скатывался в преисподнюю.
Наступила ночь, Серафин не включил свет, не изменил ни места пребывания, ни позу, комната освещалась лишь отблесками уличных огней. Так лучше. Никто, включая самого Тоуса, не увидел, как отрастает щетина у него на лице, как стекленеющие глаза приобретают безжизненное выражение. В какую же дурацкую ситуацию он попал! Какой-то (без сомнения, великий) мудрец изрек: «Единственный способ побороть искушение – поддаться оному».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Пусти, Тереза, ты же знаешь, я вам как родная, поэтому ничего не случится, если я поднимусь. Твой саго sposo уже целый час как не выходит из туалета, не могу же я писать на ковер. Ну не будь занудой, я знаю дорогу: оправлюсь у Хлохли и через минутку вернусь.
«И ведь поднимается, дерьмо, вонючка старая», – думает Хлоя. На лестнице раздаются шаги. Амалия Росси проходит мимо домового, и Хлоя отступает в конец коридора, к комнате, в которую не заходила со смерти брата (потому что, как и все, боится воспоминаний). Может быть, удастся остаться незамеченной, прижавшись как следует к двери. Однако убежище недостаточно глубокое, нужно чересчур много выпить, чтобы не заметить выступающие из-за косяка плечи Хлои. Поэтому когда тяжелое сопение звучит почти рядом, девушка ныряет в комнату, старую комнату Эдди: «Бог мой, дерьмо проклятое, Кароспоса вонючая! И что теперь? А теперь ничего не поделаешь: вошла – закрывай дверь, включай свет… Сколько лет прошло, черт возьми, сколько лет!»
Можно ли в комнате сохранить видимость присутствия человека, умершего семь лет назад? Да, можно, при условии что хранитель мемориала обладает талантом театрального режиссера. Мать Хлои, без сомнения, была таковой. Об Эдди говорили оконные шторы, чернильное пятно на ткани, покрывающей постель, Хлоя отчетливо слышит: проходите и убедитесь, господа, в этой комнате вы с ним разминулись, он пошел выпить пива с друзьями. Впрочем, приглядевшись, Хлоя понимает, что первое впечатление обманчиво. Смерть выдает себя статичностью. Вот библиотека Эдди; столько красивых историй он прочитал – все книги на месте. А вот коллекция игрушечных автомобилей – ровнехонько стоят на полках. Рядом спортивные призы – нарочито обернуты шарфом болельщика. И уж совсем как на выставке разложены вещи на столе, за которым, надо полагать, Эдди работает. Бумаги и файлы сложены в аккуратные стопки, даже авторучке и карандашу, положенным чьей-то романтической рукой посреди стола, не удается приглушить театральность обстановки. Однако самое сильное впечатление на Хлою производит не имитация жизни. Ее потрясают размеры вещей. Прошли годы, но здесь время остановилось. Девушка с изумлением видит, что все предметы уменьшились: кровать, ночной столик, софа, на которой любил поваляться брат, задрав ноги на спинку… Как Алиса в Стране чудес, Хлоя делает открытие: если с детства не входить в какую-нибудь комнату, то там происходят чудеса почище говорящего печенья. Похоже, Хлоя слишком подросла. Раньше вещи были впору брату, а не ей. Теперь они словно созданы для нее. Чтобы убедиться в этом, Хлоя садится на стульчик, который Эдди держал специально для нее, и чуть не падает. Тогда в порыве храбрости она направляется к шкафу. Рубашки и обувь Эдди оказываются маленькими по сравнению с теми, что сохранились у нее в памяти. Однако эти вещи не выглядят бутафорией, хотя тщательно свернуты или накрыты пленкой. В складках, швах таится запах Эдди, настолько реальный, что девушка пятится в страхе и упирается в письменный стол, за которым брат так часто писал в ее присутствии.
Стол, похоже, ей теперь по росту. Девочка Алиса садится на стул, и ее ноги достают до пола без всяких проблем. Рука касается тетрадей, до которых раньше приходилось тянуться и которые было строго-настрого запрещено читать. Хлоя открывает тетрадь и впервые в жизни листает черновики, написанные мелким почерком подростка, со многими вычеркиваниями и исправлениями. «Наверное, текст секретный, поэтому так трудно читать», – догадывается Хлоя. И страницы, несомненно, те самые, что он не хотел показывать. «Ну пожалуйста, пожалуйста, Эдди, – умоляла она его столько раз, – расскажи, что ты пишешь. Это история о путешествиях, любви и преступлениях, правда?..» Однако брат всегда отвечал одно и то же: «Подожди, Хлохля, не подглядывай. Когда-нибудь я дам тебе прочитать то, что пишу, обещаю, тут нет ничего особенного, ничего такого». Хлоя пытается разобрать записи брата и понимает: перед ней фиксация идей, наброски сюжетов, отдельные незаконченные фразы. «Все это чепуха, Хлохля, видимо, прежде чем создать нечто, нужно набраться жизненного опыта – напиться допьяна, переспать с тысячью проституток, совершить преступление…» Голос брата, воскрешенный памятью, заставляет девушку очнуться, нет, нет, она не хочет вновь переживать сцену их последнего прощания. «Нет, нет, что за гадство, я не хочу вспоминать об этом! Черт возьми, Эдди, если бы тебе не приспичило ехать за своими историями на мотоцикле со скоростью двести километров в час, ты сейчас был бы со мной; какой же ты гад, Эдди, ты не имел никакого права бросать меня…» Хлоя протягивает руку в сторону сначала книг, а потом файлов. Как и положено капризной и непослушной девочке, она скидывает тетради Эдди со стола на пол. Кому нужны эти попытки облечь в красивые слова неуклюжие идеи?.. Эти глупые, бесполезные старания, стоившие Эдди жизни…
– Послушай, Терезита, – раздается снаружи громкий голос, проникая через дверные щели повсюду, даже в мемориальные комнаты. – Глазам своим не верю, просто чудо какое-то, я чуть не умерла от испуга, когда увидела…
В ответ звучит невнятная фраза, кто-то издалека задает вопрос, который Хлоя не может разобрать.
Снова громкий голос:
– Да, дорогая, я говорю о фотографии твоей дочери Хлохли на столе в ее комнате. Я ее раньше не видела, замечательная фотография и совсем недавняя, правда? Так вот, это просто поразительно, как много значат гены, драгоценная моя, если бы сама не увидела, не поверила бы: Хлоя на фотографии – копия твоего Эдди. Да, родная моя, не делай такое лицо. Глаза, конечно, не похожи, у Эдди были совсем темные, но все остальное, клянусь тебе, – если бы не ее худоба, как у голодной кришнаитки, да все эти кольца, которые она себе понавтыкала в губы, – стала бы в точности как твой сын, poveretto mio, мир праху его. Мир праху его, – продолжает доноситься бесцеремонный голос Кароспосы с лестницы, откуда-то снизу и уже очень далеко от Хлои.
Хлоя все прекрасно слышит в комнате, которая словно съежилась, чтобы соответствовать ее росту. «…А если не понравится напиваться допьяна, Эдди, что тогда?.. А если не сможешь переспать с тысячью проституток? А если не осмелишься на убийство?» Тогдашний голос Хлои перекрывает речь Амалии Росси. И вдруг, словно комната и впрямь заколдована, девушка видит на листке то, что ей ответил Эдди, предложение из четырнадцати слов, написанное корявым почерком, проступает среди тысячи помарок и исправлений: «Тогда, Хлохля, мне придется или убить кого-то, или украсть чью-то историю…»
– Она просто копия Эдди, – слышит Хлоя, но уже не понимает, доносятся эти слова с лестницы или звучат в заколдованной комнате, принадлежавшей когда-то брату.
– Очень скоро Хлое исполнится двадцать два года, столько же, сколько было Эдди, правда? Послушай, Тереза, не знаю, что думаешь ты, но эта девчонка, где бы она сейчас ни шлялась и чем бы ни занималась, став панком, хиппи, дурой набитой и пирсингом проколотой, – просто живое воплощение брата, царство ему небесное.
3
СЕРАФИН ТОУС И ПИЦЦА
В ночь накануне отъезда в загородный дом Тельди два персонажа этой истории страдали от одиночества. Одним был Карел Плиг, которого Хлоя оставила в баре, пообещав, что вернется через несколько минут, но так и не появилась.
Другим был Серафин Тоус. .
Как хорошо, что никто не может наблюдать за поведением людей, когда они остаются наедине с собой, иначе даже самые благоразумные производили бы впечатление потерявших рассудок. К примеру, загляни в окна дома Серафина Тоуса дворник или любопытный сосед, они увидели бы заросшего трехдневной щетиной господина среднего возраста, все убранство которого составляют грязная пижамная куртка и туфли с развязанными шнурками. Серафин сидит за роялем и неотрывно смотрит на телефонный аппарат. Судя по внешности, господин провел в этом положении не один месяц. Приглядевшись получше, дворник или любопытный сосед пришли бы к выводу, что мужчина не настолько раздет, как показалось сначала. Иногда, наверное, в такт звучащей в голове мелодии, он подергивает согнутой в колене ногой, и тогда зритель с облегчением замечает, как из-под полы засаленной пижамной куртки высовывается край полосатых трусов. Одновременно становится очевидным, что господин сидит не на табурете – с определенным трудом он балансирует на стопке книг по искусству, локтями упираясь в крышку рояля и обнимая лежащую на нем коробку, где прозябает наполовину съеденная пицца с копченостями, вследствие чего сцена кажется еще более непотребной. Печальное зрелище довершают остекленевшие глаза, свалявшиеся волосы и обвисшие плечи. Короче говоря, Серафин Тоус представляет в данный момент тип человека, который находится в состоянии нервного срыва и вдобавок страдает от жестокой бессонницы. Все правильно: Серафин Тоус не спал уже три ночи, похоже, и четвертая пройдет без сна.
Если человек с надеждой и отчаянием пристально смотрит на телефон, то скорее всего по двум причинам. Первая: он страстно желает, чтобы телефон зазвонил, чтобы свершилось наконец чудо и в трубке раздался голос любимой или менеджера, предлагающего занять вожделенную вакансию. Вторая: он, напротив, не хочет, чтобы телефон зазвонил: «Vade retro, сатана и его нечистая сила! Господи, избавь меня от искушения сия!»
Пока пицца была теплой, Серафину удавалось сдерживать порыв набрать телефонный номер, который помнил наизусть. Способ абсурдный, но эффективный: он брал пиццу и откусывал от нее, пальцы пачкались в томатном соке… Еще кусок, еще – и желание позвонить ослабевало. Можно сказать, Тоусом руководили противоречивые импульсы: отвращение к пицце и безумное стремление позвонить.
Сколько времени провел он сидя за роялем, не касаясь клавиш и давясь остывшей пиццей? Много. И грязь вокруг являлась результатом безнадежных попыток заставить себя мыслить здраво: благие усилия неизбежно заканчивались тем, что перед его мысленным взором возникала табличка на двери красного цвета, где готическим шрифтом было начертано: «Нуэво-Бачелино». Серафин на собственном опыте познал, каким образом люди опускаются до свинского состояния. В некоторых американских фильмах встречается эпизод: персонаж сутками не выходит из дома, сидит неодетый, отгородившись от всего света непроветриваемой, дурно пахнущей квартирой, в окружении пепельницы, переполненной окурками, пустых бутылок из-под бурбона и коробок от еды, заказанной на дом по телефону, причем обычно это chop suey либо пицца. Дом превращается в настоящую выгребную яму, куда любой, даже всеми уважаемый человек может свалиться в самый неожиданный момент своей жизни. Жилище Серафина Тоуса приближалось к кинематографическому образу, ведь так просто скользить вниз по наклонной плоскости! К счастью, Серафин не курил и не употреблял алкоголя, по меньшей мере эти спутники деградации пока не грозили ему. Так что в данной сцене отсутствовали и кислый запах от тысячи выкуренных сигарет, и бутылки, опустошенные для удовлетворения не аномальной потребности в жидкости, но ужасной, пагубной тяги оглушить себя до бесчувствия. Однако плачевный вид и прочие признаки свидетельствовали о том, что Серафин неумолимо скатывался в преисподнюю.
Наступила ночь, Серафин не включил свет, не изменил ни места пребывания, ни позу, комната освещалась лишь отблесками уличных огней. Так лучше. Никто, включая самого Тоуса, не увидел, как отрастает щетина у него на лице, как стекленеющие глаза приобретают безжизненное выражение. В какую же дурацкую ситуацию он попал! Какой-то (без сомнения, великий) мудрец изрек: «Единственный способ побороть искушение – поддаться оному».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35