– …Однако, дорогая, вы выбрали для своих детей просто невообразимые имена. Эдип и Хлоя! Полагаю, это очередная причуда твоего caro sposo. У психиатров бывают странные идеи. Ну подумай, когда ребенок подрастет, куда ему несчастному податься с именем Эдип? Хорошо еще, твоему саго sposo не пришло в голову назвать девочку Электрой или того хуже…
Амалия Росси, более известная как Кароспоса, относилась к разряду соседок, любящих посвящать детей во все, что тщательно скрывают от них родители. С тех пор как Хлоя помнила себя, эта женщина постоянно вторгалась в дом семьи Триас. Толстая, рыжеволосая, гораздо старше матери Хлои, она была троекратная разведенка, причем от последнего мужа, итальянского актера, у нее сохранились фамилия и раздражающая манера без стеснения болтать о самых серьезных вещах.
Именно она, проклятая ведьма, несколько лет спустя завела Хлою в дальний уголок своего итальянского сада и сказала, что Эдди умер. И теперь, во сне, перед Хлоей замелькали подробности этой сцены: Амалия Росси водит по голове Хлои тремя пальцами, унизанными перстнями, перстни каждый раз цепляются за каштановые волосы Хлои, а она, ничего не чувствуя, только срывает листок за листком с веток самшитовой изгороди и твердит про себя: «Это неправда, неправда, я хочу уйти отсюда… помогите же кто-нибудь!»
Вдруг отвратительная кисть Амалии превращается в родную и любимую руку, которая одним рывком извлекает Хлою из итальянского сада и несет, несет по воздуху в страну Нетинебудет, а может, еще куда-нибудь, не важно куда, лишь бы подальше от Амалии…
«Полетай со мной, Хлоя, полетай немного, – говорит рука, и далеко внизу остаются Кароспоса и ее голос, задыхающийся в словах вроде сочувственных, а на самом деле внушающих ужас, так близорукий удав-констриктор, не имея поблизости подходящей жертвы, душит самого себя в мощных объятиях. – Давай же, Хлоя, лети, поднимайся выше!»
Паря с братом во сне, она начинала верить, что все случившееся – неправда. Семь лет назад, 19 февраля, Эдди не брал отцовский «Сузуки-1100», чтобы опробовать его на прямом участке автострады А-Корунья, мотоцикл не потерял управление на повороте, где по несчастливому стечению обстоятельств оказался каменный столб с табличкой «22 км». Неправда, все неправда, самая лживая из неправд на свете! Эдди к тому времени исполнилось двадцать два, а теперь и Хлое вот-вот будет столько же. Только Эдди, как Питер Пэн, уже не постареет ни на минуту. Он навек останется молодым, как на фотографии, с которой Хлоя не расстается со дня его смерти, хотя никогда не смотрит на нее: хорошо, когда сохраняются изображения дорогих сердцу людей, но видеть их – слишком больно.
На мгновение ей почудилось, что эта фотография стоит на ночном столике. Невозможно. Хлоя хранила ее в рюкзачке, в обтянутой красной кожей шкатулке, спрятанной под ворохом спортивной одежды и компакт-дисков «Лед Зеппелин» и «Перл Джем». Хлоя никогда не смотрела на фотографию, но помнила досконально, она сама снимала Эдди тогда, 19 февраля, перед тем как он уехал и не вернулся. Оба весело смеялись, а брат был такой красивый. В памяти сохранилась каждая черточка его лица. Говорят, они были очень похожи: губы, профиль, цвет волос. Только глаза у Эдди отливали чернотой, а у Хлои – голубизной. В то утро брат был в черном кожаном отцовском комбинезоне, натянутом, как обычно, до пояса. Представляете, юноша с чувственным, почти женственным лицом и – байкер. Какой контраст!
– Куда это ты собрался, Эдди?
Брат в принципе не увлекался мотоциклами. Вдобавок ему не нравилась любая вещь, имеющая отношение к отцу…
Вот но какой причине Хлоя предпочитала не смотреть на фотографию. К тому же в памяти остались и другие образы Эдди, они полнее отражали то, каким он был в жизни, например, очень серьезным, покусывающим кончик карандаша.
Сон продолжал разворачивать новые сюжеты. Вот Эдди печатает на стареньком компьютере, волосы коротко острижены на затылке, глаза такие живые, что вспыхивают всякий раз, когда он заводит разговор на любимую тему о литературе,
– Эдди, что ты пишешь? Повесть? Что-нибудь о путешествиях, любви, преступлениях, да? – Она пытается взглянуть на экран.
Эдди гонит ее:
– Не сейчас, Хлохля, в следующий раз, обещаю, только не сейчас.
Хлоя ненавидит, когда ее дразнят, как курицу, однако Эдди, старшему брату, дозволено обращаться к ней как заблагорассудится.
– …Когда-нибудь я разрешу тебе читать то, над чем работаю, но не эту ерунду, мне предстоит пройти долгий путь. Проблема в том, – тут начинается ритуал покусывания кончика карандаша, – что прежде чем что-то написать, важно придумать хороший сюжет.
– Эдди, я знаю, тебе в голову всегда приходит самое хорошее, самое интересное…
Он ерошит волосы, раз, другой, словно именно таким способом следует раскрывать секрет или отыскивать историю, по-настоящему занимательную. Однако в результате лишь теряет терпение.
– Ну хватит, сколько ни напрягай мозги, все равно ничего не получится. Похоже, Хлохля, нельзя придумать великий сюжет без жизненного опыта. Для начала необходимо перепробовать все на свете: упиться в стельку, переспать с тысячью проституток, убить кого-нибудь… Надо жить со скоростью двести километров в час, почувствовать страх смерти. Но это лишь вопрос времени, в один прекрасный день я всего достигну, Хлохля, увидишь, обещаю…
– А если у писателя вроде тебя не произойдет ничего интересного? – В тринадцать или четырнадцать лет, как было тогда Хлое, всегда нужен кто-то чрезвычайно терпеливый, чтобы ему задавать бесчисленное множество риторических вопросов, начинающихся с «А если?..». – А если тебе не удастся переспать с тысячью проституток или тебе будет страшно жить со скоростью двести километров в час?.. А если тебе не понравится напиваться или ты побоишься совершить преступление? Что тогда, Эдди?
– Тогда придется украсть сюжет у того, который все это испытал, – отвечает Эдди, уставший от глупых расспросов.
Они никогда больше не говорили на тему творчества. Из всех перечисленных испытаний Эдди выпало на долю одно: страх на скорости двести километров в час. Лучше бы оно не выпадало, потому что на пути у Эдди оказался каменный столб с табличкой «22 км», направивший мотоцикл в страну Нетинебудет.
– Давай же, Хлоя, полетай со мной еще немножко, еще выше, давай еще помечтаем! Однако…
Шум голосов с лестницы заставил руку Эдди резко отдернуться. «Что за черт! Мать вашу…»
Эдди совершенно не понравилось бы, что она употребляет грубые выражения. Он не одобрил бы и ее новую прическу «под пажа» с выбритым затылком, и то, как она одевается, и, конечно, не был бы в восторге от ее «пирсинга» на языке и нижней губе, а также на соске левой груди, не говоря уж о татуировках. Да, он был бы недоволен этим и многим другим в жизни изменившейся Хлои, которой скоро исполнится двадцать два года, как самому Эдди. Только Эдди ушел. Оставил ее одну с папой-психиатром и мамой-пофигисткой… Ушел и лишь иногда возвращается, чтобы дать свою руку и улететь вместе с Хлоей через окно. Только эти ночные прогулки – не более чем сны, зачем себя обманывать? Нетинебудет не существует. Это сказка для маленьких и глупеньких детишек. Правда состоит в том, что Эдди умер семь лет назад и мир продолжает существовать без него.
Но в таком случае что делает портрет брата на ночном столике? Хлоя Триас уверена, что не доставала его из красного футляра, она никогда не делает этого. И тем не менее вот он, Эдди, смотрит на нее с улыбкой, которую она столько раз репетировала перед зеркалом, чтобы быть похожей на брата. Молчаливый Эдди, облаченный до пояса в кожаный отцовский комбинезон с завязанными спереди рукавами, улыбающийся и не ведающий, что через несколько минут будет мертв.
– Расскажи что-нибудь, Эдди, не уходи, останься со мной. – Вот о чем ей следовало попросить его в тот день, но она не сказала ничего, и Эдди сел на «Сузуки-1100», чтобы отправиться на поиски сюжета для новой повести, потому что ему было только двадцать два года и в его жизни не случилось ничего, заслуживающего внимания публики.
– А если пройдет много времени, ты станешь старым и все же не найдешь ничего такого, о чем можно было бы написать в книге, – что тогда, Эдди?
– Тогда, Хлохля, мне придется убить кого-нибудь или украсть его историю. – Сказал и не вернулся.
На лестнице снова слышатся голоса и шумная возня. Хлоя решает встать с постели и посмотреть, что происходит, но делает это очень медленно. «Вообще, зачем спешить, – думает она, – ведь никогда ничего не происходит». И это чистая правда. С того дня, 19 февраля, до настоящего момента ничего не происходило. Абсолютно ничего, мать вашу…
Эрнесто Тельди, хозяин дома
Говорят, ко всему привыкаешь. Даже к кошмарам, если они достаточно продолжительные и повторяются в течение лет этак двадцати. А с ним это происходит, пожалуй, и того дольше, потому что с 1976 по 1998-й прошло двадцать два года, целая жизнь.
Поэтому донесшийся с кухни крик Карела Плига не разбудил Эрнесто Тельди, но совершенно естественно слился с другими криками, которые озвучивали его сны, и даже не был более душераздирающим.
Научившись сосуществовать со своими кошмарами, Эрнесто Тельди хорошо знал: они прекращаются в момент пробуждения. Вообще-то во всем этом имелось определенное преимущество: лучше беспокойный сон, чем безмятежная бессонница. И так было всегда и везде: и в Аргентине, куда он приехал молодым, и в Европе, куда возвратился много лет назад. Ни разу за это время его не потревожили ни дурные мысли, ни страхи, хотя ему частенько приходилось посещать Буэнос-Айрес по делам. Там, в командировках, он узнал, что многие из тех, кто страдает подобными кошмарами, не выдерживают и начинают говорить. Одни пишут книги, другие предпочитают исповедаться публично, как тот лысый и потный военный по имени, кажется, Серенгетти – Тельди, случайно увидел его вечером по телевизору в номере отеля «Плаза». Эрнесто тогда еще подумалось, что этот тип похож на огромного пса из породы шарпей, у которого коричневые складки на коже напоминают двойные подбородки. Серенгетти низко опускал большую голову, рассказывая ведущему, что ужаснее всего чувствует себя, когда идет по улице:
– …понимаете, ведь невозможно не смотреть на лица молодых людей.
Произнеся это, он провел жирными трясущимися пальцами по своим собачьим челюстям, словно не хотел отпускать на волю то, о чем говорил.
– Вот послушайте, я вам объясню, – продолжал он с видимым усилием. – Идет кто-нибудь, скажем, по улице Коррьентес, идет себе спокойно и вдруг ловит себя на том, что каждый раз, когда ему попадается навстречу парень или девушка, которым нет и двадцати пяти, он думает: а не может ли этот мальчишка (или эта симпатичная блондиночка) быть одним из тех? Ведь по возрасту подходит, правда? – Серенгетти сделал паузу и повернулся к ведущему передачи, тот смотрел на него с отвращением, как и подобает по сценарию. Тогда Серенгетти обратился к ведущему на ты, словно попытался склонить к сообщничеству. – Так вот, начинаешь вспоминать то, что сделал с их родителями, когда им было столько же лет. В ушах начинают реветь моторы «Геркулеса», шум заглушает крики, но не полностью, не совсем заглушает… А еще не можешь забыть их ужасные глаза, они, кажется, до сих пор глядят на тебя со всех сторон с лиц этих мальчиков и девочек, гуляющих по улице Коррьентес, или Посадас, или 25 Мая, – отовсюду. Ты представляешь? Они на тебя смотрят, а ты пробуешь успокоиться, говоришь себе: эти глаза не могли ничего видеть. Эти молодые ничего не могут знать, они были совсем крошечными, когда мы их здесь распределяли по семьям, и я считаю, что это была гуманная идея, понимаешь? Бедные дети по крайней мере получили любящих родителей, которые их вырастили и отправили в школу, которые носы им вытирали, когда в первые месяцы они плакали по настоящим мамам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35