— Потому что Майкрофт — тольно кучка дерьма. А короля предстоит столкнуть не с кучи дерьма, а с горы, и к концу своей поездки он доберется до самой вершины, Я могу подождать.
Они вошли в тесный непритязательный лифт, втиснутый в лестничный нолодец во время одного из предыдущих ремонтов здания в этом веке. Теснота его металлической коробки вынудила их прижаться друг н другу, и, когда дверь лифта закрылась, она могла видеть, как его глаза зажглись уверенностью и даже дерзостью, словно у льва в его логове. Она могла быть либо его добычей, либо его львицей; ей оставалось либо не отставать от него, либо быть пожранной.
— Есть дела, с которыми ты не можешь ждать, Френсис.
Шагать с ним след в след, держаться рядом с ним, даже когда он крадется к своей собственной горной вершине. Она протянула руку мимо него к панели с кнопками и на ощупь нашла ту, которая остановила лифт между этажами. Ее блузка была уже расстегнута и его пальцы массировали упругую плоть ее грудей. Она вздрогнула: он делал ей больно, его пальцы становились все более настойчивыми, а стремление доминировать — все более явным. Он все еще был в пальто. Ей приходилось позволять ему это, поощрять его, быть снисходительной. Он менялся у нее на глазах, избавляясь от скованности, а, возможно, и теряя контроль над собой. Неудобно зажавшись в угол лифта, упираясь ногами в его стены и чувствуя холод металла на своих ягодицах, она знала, что ей придется идти с ним, куда она сможет и куда он захочет: второй такой возможности не будет. Такой шанс выпадает раз в жизни, и ей надо хвататься за него, скажет он „пожалуйста" или нет.
Было четыре часа утра и совсем еще темно, когда Майкрофт на цыпочках выбрался из спальни и начал одеваться, стараясь не шуметь. Кенни все еще спал, по-детски разметавшись в перепутанных простынях и обнимая рукой игрушечного мишку. Движимый глубоким, естественным желанием защитить молодого человека, Майкрофт почувствовал себя скорее отцом, чем любовником. Ему оставалось надеяться, что то, что он делал, было правильно.
Одевшись, он сел за стол и включил настольную лампу, чтобы написать записку. Несколько попыток кончались одним и тем же: он рвал записку на мелкие кусочки, пополняя ими растущую горку обрывков. Как объяснить, что он разрывается между чувством любви и долга по отношению к двум мужчинам, королю и Кенни, которым из-за него грозит опасность? Что он бежит сейчас, потому что всю свою жизнь он убегал и потому что другого ответа не знает. Что ничего не изменится и после поездки короля, она только отодвигает катастрофу на три дня.
Горка разорванной бумаги все росла и в конце концов он написал: „Поверь, я люблю тебя. Прости". Это звучало слишном выспренно и слишком кратко.
Он спрятал клочки бумаги в свой портфель, осторожно щелкнув его замками, и надел пальто. Потом выглянул в окно на улицу, где было так же пустынно и холодно, как у негра на душе. Насколько мог осторожно, он прокрался в спальню, чтобы положить записку на столик, где ее сможет увидеть Кенни. Прислоняя ее к вазе с цветами, он увидел, что Кенни сидит в кровати, полусонными глазами таращится на портфель, на пальто и на записку и начинает понимать происходящее.
— Почему, Дэвид, почему? — прошептал он. Он не стал кричать, не ударился в слезы, в его жизни и с его профессией уже было столько уходов, но в каждом его слове было обвинение.
Ответа у Майкрофта не было. У него не было ничего, кроме чувства безысходного отчаяния, от которого он хотел избавить всех, кого любил. Он бросился бежать — прочь от Кенни, одиноко сидящего на своем троне из простыней и прижимающего к груди любимого мишку, прочь из квартиры, мимо пустых молочных бутылок, в реальный мир, в темноту. Его шаги гулко звучали в тишине пустынной улицы, и впервые в своей взрослой жизни Майкрофт почувствовал на щеках слезы.
А потом в этот день слезы были везде. Висели в сыром воздухе зимней ночи, стекали по замшелым стенам домов в переполненные цементные канавки водостоков, блестели в глазах бездомного старика, вглядывавшегося в лицо своего короля. Старик давно перестал обращать внимание на многодневный чернозем у себя под ногтями и на въевшийся в него запах старой мочи. Его король услышал с нескольких ярдов и тем не менее опустился на колено возле жилища старика со всем его снарбом — саквояжем, перемотанным бечевной, рваным и грязным спальным мешком и набитой газетами большой картонной коробкой; все это старик каждый вечер рисковал не найти на своем месте, вернувшись к ночлегу.
— Как удается выжить в таких условиях? — спросил король у стоявшего рядом представителя благотворительной организации.
— Спросите его об этом сами, — предложил представитель, которому за годы работы осточертели сильные мира сего, которые приходят посмотреть на несчастных, прилюдно выразить им свое сочувствие и которые все до одного видят в этих несчастных не людей, а какие-то бездушные предметы. Посочувствовав, они все до одного уходят, чтобы больше никогда не появиться.
Король вспыхнул. У него хватило душевной чуткости, чтобы, по крайней мере, осознать свою бестактность. Он стоял, опустившись на одно нолено и не обращая внимания на слякоть и мусор, слушая и стараясь понять. А на отдалении, в другом конце подземного перехода, сдерживаемая Майнрофтом стайка журналистов запечатлевала на пленку образ опечаленного, скорбящего человека, преклонившего колени в грязи, чтобы выслушать скорбную повесть бродяги.
Позже сопровождавшие короля репортеры говорили, что еще не было пресс-секретаря, более неутомимо и изобретательно старавшегося помочь в их работе. Не мешая королю и не вмешиваясь слишном грубо в душещипательные сцены нищеты и обездоленности, они в избытке получали то, что хотели. Майкрофт выслушивал, проявлял понимание, уговаривал, находил выход, подбадривал, советовал и помогал. В одном месте он вмешался, на минуту задержав короля, пока съемочная бригада искала лучшую точку съемки и меняла пленку, в другом шепнул королю, и тот повторил сцену с убаюкивающей ребенка матерью на фоне поднимающегося из водостоков пара, эффектно подсвеченного уличными фонарями. Он спорил с полицией и увещевал представителей местной власти, которым хотелось попасть в один надр с норолем. Это не была вереница официальных лиц, которая перебирается в другое место, ногда сделаны нужные снимки, это был человек, открывающий для себя свое королевство наедине с несколькими бездомными и со своей совестью. Так объяснял всем Майкрофт, и ему верили. В эти три дня король спал только урывками, а Майкрофт не спал вовсе. Однако, в то время как у короля от дня к ночи и от ночи к морозному дню щеки все больше вваливались, а глаза западали и наполнялись жалостью, в глазах Майкрофта разгорался огонь победителя, который в каждой сцене нищеты видит награду своим усилиям, а в наждом щелчке затвора слышит победные фанфары.
Склонившись к картонной коробке бездомного, чтобы выслушать его рассказ, король понимал, что его костюм будет безнадежно испорчен вездесущей здесь жидкой грязью, но это его не волновало. Он только опустился на колено в эту грязь, а старик жил в ней. Король заставлял себя стоять в этой грязи, не обращая внимания на вонь и пронизывающий ветер, кивать и ободряюще улыбаться старику, который рассказывал, булькая легкими, историю об университетском дипломе, неверной жене, разрушенной карьере и потерянной вере в себя, историю необратимого выпадения из общества. Историю, не исключавшую даже некоторого уважения к тому, с кем она приключилась. Историю, в которой некого было винить и не на кого жаловаться, разве что на холод. Какое-то время старик жил в канализационном коллекторе, там было суше и теплее и там не донимали полицейские, но служба водоснабжения обнаружила его и повесила замок на вход. Это не заняло у них много времени. Они выбросили его из канализационного коллектора…
Бездомный протянул свою руку, обнажив повязку, через которую просочился наружу и затвердел какой-то гной. Повязка была такой грязной, что король почувствовал, как по его спине поползли мурашки. Старик пододвинулся ближе, протягивая королю руку с бесформенными дрожащими пальцами и черными от грязи обломанными ногтями, больше напоминавшими когти. Даже в канализационном коллекторе такая рука показалась бы грязной. Король сжал ее в крепком и очень долгом рукопожатии.
Когда он наконец поднялся, на колене его брюк расплылось вонючее пятно, а глаза были полны слез. От резкого ветра, очевидно, потому что рот у него был твердым и сердитым, хотя пресса, возможно, назовет эти слезы слезами сострадания. „Совестливый король" — так будут кричать газетные заголовки. Медленно переставляя ноги, король шагнул из сырого подземного перехода на первые страницы всех газет страны.
Гордон Маккиллин весь день провел с советниками. Вначале речь шла о том, чтобы созвать большую пресс-конференцию и подробно обсудить тему, так, чтобы ни один вопрос ни одного журналиста не остался без ответа, однако лидера оппозиции одолели сомнения. Если он хотел теснее связать свое имя с поездкой короля, то не следовало ли подумать и о единстве стиля? Формальная пресс-конференция могла показаться слишком тяжеловесной, слишком нарочитой, как если бы он старался поэксплуатировать короля в узкопартийных целях. Его сомнения привели к тому, что планы были изменены. Сначала будут оповещены журналисты. Как бы случайно они застанут Маккиллина на пороге его дома, сразу после завтрака. Трогательная семейная сцена — уходя на работу, муж прощается с женой — будет гармонировать с неформальной поездкой короля. А что рядом оказались репортеры с камерами, так это чистая случайность…
Суматоха у входной двери дома на Чепл-стрит достигла предела, и потребовалось несколько минут, прежде чем помощник Манкиллина по связям с прессой дал сигнал расставленным по местам многочисленным фотографам и телеоператорам. Все должно быть пристойно: утренняя программа телевидения шла в прямой эфир.
— Доброе утро, дамы и господа, — начал Маккиллин, — я рад видеть вас всех. — Жена в это время робко прижалась к двери. — Как я понимаю, это все из-за предстоящего оглашения программы партии по вопросам транспорта?
— Которая предусматривает отмену королевских поездов? — вовремя последовала реплика.
— Вряд ли.
— Мистер Маккиллин, считаете ли вы, что король поступил правильно, предприняв свою сенсационную поездку? — Спрашивающий был молодым, светловолосым, агрессивным и тянул вперед свой микрофон, словно это был разящий меч. Что, впрочем, так и было.
— Король является столь высокой фигурой, что все, связанное с ним, сенсационно. В этом отношении у него нет выбора. Разумеется, он имеет полное право видеть своими глазами, как живут его обездоленные подданные. Я восхищаюсь тем, что он делает, и аплодирую ему.
— Однако на Даунинг-стрит, как говорят, очень расстроены и считают, что такие дела должны оставаться в компетенции политиков, — встрял в разговор еще один голос.
— А когда, скажите на милость, мистер Урхарт сам в последний раз посещал такие места? Может быть, мистеру Урхарту просто не хватает храбрости, — рокочущие „р" шотландского акцента звучали, словно дробь барабана, зовущего полки в бой, — чтобы посмотреть в глаза жертвам своей политики, но у других нет причин бегать от этой проблемы.
— И поездка короля устраивает вас во всех отношениях?
Маккиллин выдержал паузу. Заставить этих шакалов подождать, погадать, поплутать в догадках. Его подбородок задиристо поднялся вверх, придавая ему более авторитетный вид. Тысячи репетиций перед зеркалом убедили его, что щеки при этом выглядят менее упитанными.
— Я полностью солидаризируюсь с тем, что сделал король.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42