И… не в пользу Эрлик-хана.
Пожалуй, только поэтому посланная владыкой ада на землю бесноватая Мечит и ограничилась лишь грандиозным разливом Желтой реки да засухой – словно из-за того, что ей надели железный намордник и посадили на прочный шелковый шнурок.
Но кто бы это мог проделать с самой Мечит,
Курбан даже не представлял.
* * *
Граф Муравьев ни черта не понимал. В последнее время Его Величество словно заковали в кандалы и посадили на цепь возле алтаря. Вместо того чтобы наращивать военное присутствие в Китае, он запретил всяческое продвижение войск. Более того, вместо того чтобы заняться окончательным разделом сфер влияния в Китае между Россией и европейскими державами, он санкционировал ускоренное строительство толком даже не защищенной Охранной стражей КВЖД!
А в конце августа случилось нечто и вовсе невероятное: Государь Император Николай II подписал и распорядился опубликовать в «Правительственном вестнике» ноту к правительствам государств о созыве конференции по всеобщему разоружению!
Ситуация складывалась немыслимая. С просьбой как можно скорее начать войну Муравьева уже чуть ли не полгода донимали все: путиловцы с их новыми, но еще нигде не «обкатанными» гаубицами, Безобразов с его грандиозными связями и не менее грандиозными планами хозяйственного освоения корейского приграничья, военный министр Куропаткин наконец… И впервые графу нечего было им пообещать. Своей столь несвоевременной миротворческой нотой Его Величество ликвидировал сам повод для войны – даже самой маленькой!
Трудно было сказать, понимает ли сам Николай II всю пагубность своей «мирной инициативы» для столь славной военными победами России. А уж отхватившие в свое полное распоряжение три четверти побережья Китая европейские страны и вовсе отнеслись к внезапной инициативе русского царя, мягко говоря, с недоумением. Разоружаться сейчас, когда новый передел мира только начинался, выглядело полным безумием.
И источником этого безумия было первое лицо России.
* * *
То, что происходило с поручиком Семеновым после освобождения из лап китайской охранки, иначе как полным безумием назвать было сложно. Потому что первым делом его снова арестовали – на этот раз свои.
Под усиленной охраной специально высланного конвоя поручика препроводили в Порт-Артур, наскоро допросили о происшествии в Айгуне, потребовали объяснить происхождение найденной на теле проститутки окровавленной шифровки, сунули в сырой полуподвальный каземат и… словно забыли.
Нет, поручик так просто не сдался. Он отсылал в Хабаровск прошение за прошением и в каждом настойчиво требовал, во-первых, разъяснить ему его вину, а во-вторых, поскорее назначить суд. Просто потому, что сидеть в этом каменном мешке один, два, а затем и три месяца подряд – пытка хуже каторги!
Но шел месяц за месяцем, а ничего не происходило – вообще ничего!
* * *
Курбан ждал. Посланная Эрликом на землю Мечит давно была здесь; шаман видел ее повсюду: на базаре, возле палатки одинокого циркача, а то и в виде каменных изваяний в храмах. Но, вопреки своим наклонностям, Обезьяна-созвездие была тиха, терпелива и вдумчива и, похоже, занималась исключительно тем, зачем ее и послали, – тщательно взвешивала все грехи занявших землю богатыря Манджушри китайцев и русских.
Шаман и верил и не верил в то, что Небесный Ульген разрешил Эрлику осуществить возмездие, но иного объяснения прихода в срединный мир двух служителей Эрлик-хана подряд не находил. Это могло быть только назревающее небесное правосудие.
Дело было давнее и тянулось уже более полутысячи лет – сколько именно, не знала даже бабушка Курбана, – но началось оно еще с тех времен, когда был жив основатель Великого Курбустана – Курбустан-акай.
Шаман задумался. Если быть совсем уж точным, все произошло, когда у Курбустан-акая один за другим родились трое сыновей: Эджен-хан, Орус-хан и Эрлик-хан. Только поэтому однажды и вышло так, что некогда единая держава стала союзом троих – Уч-Курбустаном.
Эджен-хан вошел в дом женщины-Змеи, лег с ней как муж и стал править на востоке, у берегов Желтого моря, а Орус-хан вошел в дом женщины Дерева, лег с ней как муж и стал править на западе, у Северного моря, в котором добывают солнечный янтарь. И только великий Эрлик-хан – самый старший и самый достойный из братьев – остался в доме матери-Птицы и после смерти отца лег с ней как муж и стал править в центре всего срединного мира. Потому Эрлик-хана и прозвали Номун-ханом – царем закона и владыкой веры, а его священную мать и царицу – Курб-Эджен – Госпожой Курбустана. И – Великая Мать! – как же счастливы были покоренные племена и народы этой обширной земли!
Они были так счастливы, что запомнили это время как Золотой век. Даже теперь, спустя двадцать семь поколений, Курб-Эджен – чаще всего под именем Гурбельджин – почитали и китайцы, и монголы, и даже маньчжуры! Но, похоже, счастье не бывает вечным; по крайней мере, именно тогда и появился избранный Хунгуз-ханом Темучжин.
К тому времени ненасытность Хунгуз-хана достигла совершенно неприличных размеров, и он женился даже на старухах, только бы побрататься с еще одним племенем. Он стал аньдой стольких родов, что даже китайская царица была вынуждена признать Хунгуз-хана своим родственником! Вот тогда он и договорился и с ней, а затем и с русской Апай Кесар Богдо по имени Ульген-Эхе – Матушкой Ольгой – о новом переделе земли.
В те времена матушка орусов как раз упустила из-под своей руки город на двух морях Биз-Аньду – величайшую столицу всех западных племен-побратимов. Поэтому ей было глубоко наплевать на судьбу своей сероглазой и широкоскулой тангутской сестры Гурбельджин. И никто не выступил на защиту материнской земли, когда племена Хунгуз-хана вошли в Тангуг, никто не оплакал удавленного, дабы не пролить священной крови, мужа царицы Эрликхана, и никто не остановил старого бандита, когда в его палатку притащили саму Гурбельджин – Мать центра мира.
Хунгуз-хан знал, что делал. Сумей он оставить в сорокапятилетней Гурбельджин свое семя, и кровь безродного монгола смешалась бы с царской кровью, а его потомок имел бы моральное право почти на все. Но мужских сил у семидесятидвухлетнего старца к тому времени осталось уже немного, и когда он для поднятия того, что вечно лежит, затребовал особой ласки, царица просто откусила ему оба его поганых ядра.
Кастрированный, словно евнух из гарема, Хунгуз-хан умер на следующий день, как дружно врали подчиненные его сыновьям летописцы – якобы упав с лошади во время охоты. А великую Гурбельджин обвинили в колдовстве и закопали живьем, головой вниз, чтобы вместе с ней удержать в сырой земле и ее колоссальную по своей мощи царскую душу-сульде.
Убитый чуть ранее и уже поставленный Ульгеном править всем царством мертвых Эрлик-хан принял свою жену в преисподней со всеми полагающимися Матери мира почестями, но оставшийся на земле ее народ это уже не спасло. Оставшиеся без Матушки, словно пчелы без царицы, тангуты растерялись. У Гурбельджин, так уж вышло, не было дочерей, а есть ли у нее сестры – какой угодно степени родства, – знали только казненные вслед за своей повелительницей звездочеты и летописцы.
Вот тогда и началась самая бессмысленная и жестокая за все тысячелетие бойня – дети старого мертвого хунгуза предали смерти и отправили в нижний мир, вслед за Эрликом и Гурбельджин, всех тангутов до единого. А затем они сровняли с землей дворцы и храмы, сожгли библиотеки, и Сердце Уч-Курбустана замерло.
Только одна-единственная девочка, имевшая право носить священный титул Курб-Эджен, была спасена волею небес. Только одна тоненькая – в ниточку, не более – кровная линия сумела протянуться до сего дня – на двадцать семь шаманских поколений. И последней царицей без народа и жрицей без храма была погибшая под мечом китайского палача семнадцатилетняя мама Курбана.
Теперь возмездие за предательство, о котором веками мечтали его праматери, медленно, но верно приближалось. Сложно было сказать, как именно это произойдет: нашлет ли Эрлик-хан на китайцев и орусов опустошительный мор или разверзнет под ногами клятвопреступников землю, одно было предельно ясно: боги дозволили Эрлику осуществить правосудие.
Шаман был уверен: не потеряй Бухэ-Нойон самообладания и не убей руками Курбана – совершенно беззаконно – эту шлюху, суд бы давно состоялся. Но после этого жуткого злодеяния небеса определенно засомневались в правоте Эрлик-хана и приостановили почти все. Так что даже сумасбродная и капризная Мечит была вынуждена вести жизнь постника и аскета, и ничего, кроме как ждать воли небес, Курбану не оставалось.
* * *
Когда обезьянка, отобранная у какого-то китайца и ставшая всеобщей любимицей застрявшего в Гуанчжоу отряда, заболела, переполошились все. Никодим Федорыч самолично послал трех казаков на поиски лекаря, и ребятки довольно быстро приволокли старого седого китайца, тщетно уверявшего, что он не понимает в обезьяньих недугах ровным счетом ничего.
– Если помрет, – перевел китайцу напутствие есаула Курбан, – попробуешь нашей казачьей плетки.
Тот испуганно вжал голову в плечи и сразу же начал доставать из инкрустированной речным перламутром шкатулки длинные серебряные иглы.
Понятно, что обезьянка первым делом искусала лекаря, а к вечеру ей стало так плохо, что бедняга даже не могла поднять голову, чтобы утолить мучающую ее непроходящую жажду.
И тогда до Курбана дошло.
Он дождался темноты, а когда казаки улеглись, отозвал в сторонку не смыкавшего глаз третьи сутки «хозяина» Мечит – молодого белобрысого казачка.
– Есть одно средство, – шепотом произнес шаман. – Пойдем со мной, я приготовлю…
Казачок посмотрел на толмача мутным от усталости взглядом и покорно поплелся к основательно загаженной за три месяца стоянки рощице у ручья.
– А ты точно знаешь, что надо делать? – едва ворочая языком, бормотал он.
– Она все время хочет пить, а напиться не может. Ты видел? – вопросом на вопрос ответил Курбан.
– Ну, видел…
– Я знаю, как ее напоить, – пояснил Курбан и поднял руку. – Все. Пришли. Становись на колени.
– Чего-о? – округлил бессмысленные глаза казак.
– Просто так удобнее, – пояснил Курбан и вспомнил, что говорил в таких случаях есаул. – Что ты прям как маленький? Становись, я сказал!
Казак недоуменно хмыкнул и опустился на колени.
– Держи, – сунул ему в руки большую деревянную чашку Курбан, – крепко держи.
Казак пожал плечами и принял чашку.
– А теперь закрой глаза.
Казак подчинился, и Курбан вытащил из рукава острый кремниевый нож, быстро огляделся по сторонам и уверенно чиркнул парня по горлу.
Уже через три минуты он поставил перед Мечит наполненную теплой, еще живой кровью чашу, и она сначала повела черными, высохшими от жара ноздрями, затем открыла глаза, с усилием поднялась, встала на четвереньки и принялась жадно лакать. А той же ночью шаман получил невероятное по яркости и ясности озарение, из которого следовало, что словно застрявшая на одном месте история земли богатыря Манджушри снова двинулась вперед.
* * *
В ту ночь Гуансюю приснилась обезьянка. Она стояла на четвереньках и жадно лакала из большой деревянной чашки что-то красное, наверное, перцовый соус. Это было так странно, что император даже проснулся. Он встал с «драконова ложа» и, чувствуя, как сильно бьется сердце, выглянул из почивальни. Приставленные к нему императрицей евнухи снова не спали.
Гуансюй вздохнул. В последнее время он чувствовал опасность всей кожей. Нападки на его либеральную линию участились, да и старуха стала нервничать. Что-то внутри подсказывало императору, что медлить более нельзя и если упустить свой шанс, то второй раз история его не предоставит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Пожалуй, только поэтому посланная владыкой ада на землю бесноватая Мечит и ограничилась лишь грандиозным разливом Желтой реки да засухой – словно из-за того, что ей надели железный намордник и посадили на прочный шелковый шнурок.
Но кто бы это мог проделать с самой Мечит,
Курбан даже не представлял.
* * *
Граф Муравьев ни черта не понимал. В последнее время Его Величество словно заковали в кандалы и посадили на цепь возле алтаря. Вместо того чтобы наращивать военное присутствие в Китае, он запретил всяческое продвижение войск. Более того, вместо того чтобы заняться окончательным разделом сфер влияния в Китае между Россией и европейскими державами, он санкционировал ускоренное строительство толком даже не защищенной Охранной стражей КВЖД!
А в конце августа случилось нечто и вовсе невероятное: Государь Император Николай II подписал и распорядился опубликовать в «Правительственном вестнике» ноту к правительствам государств о созыве конференции по всеобщему разоружению!
Ситуация складывалась немыслимая. С просьбой как можно скорее начать войну Муравьева уже чуть ли не полгода донимали все: путиловцы с их новыми, но еще нигде не «обкатанными» гаубицами, Безобразов с его грандиозными связями и не менее грандиозными планами хозяйственного освоения корейского приграничья, военный министр Куропаткин наконец… И впервые графу нечего было им пообещать. Своей столь несвоевременной миротворческой нотой Его Величество ликвидировал сам повод для войны – даже самой маленькой!
Трудно было сказать, понимает ли сам Николай II всю пагубность своей «мирной инициативы» для столь славной военными победами России. А уж отхватившие в свое полное распоряжение три четверти побережья Китая европейские страны и вовсе отнеслись к внезапной инициативе русского царя, мягко говоря, с недоумением. Разоружаться сейчас, когда новый передел мира только начинался, выглядело полным безумием.
И источником этого безумия было первое лицо России.
* * *
То, что происходило с поручиком Семеновым после освобождения из лап китайской охранки, иначе как полным безумием назвать было сложно. Потому что первым делом его снова арестовали – на этот раз свои.
Под усиленной охраной специально высланного конвоя поручика препроводили в Порт-Артур, наскоро допросили о происшествии в Айгуне, потребовали объяснить происхождение найденной на теле проститутки окровавленной шифровки, сунули в сырой полуподвальный каземат и… словно забыли.
Нет, поручик так просто не сдался. Он отсылал в Хабаровск прошение за прошением и в каждом настойчиво требовал, во-первых, разъяснить ему его вину, а во-вторых, поскорее назначить суд. Просто потому, что сидеть в этом каменном мешке один, два, а затем и три месяца подряд – пытка хуже каторги!
Но шел месяц за месяцем, а ничего не происходило – вообще ничего!
* * *
Курбан ждал. Посланная Эрликом на землю Мечит давно была здесь; шаман видел ее повсюду: на базаре, возле палатки одинокого циркача, а то и в виде каменных изваяний в храмах. Но, вопреки своим наклонностям, Обезьяна-созвездие была тиха, терпелива и вдумчива и, похоже, занималась исключительно тем, зачем ее и послали, – тщательно взвешивала все грехи занявших землю богатыря Манджушри китайцев и русских.
Шаман и верил и не верил в то, что Небесный Ульген разрешил Эрлику осуществить возмездие, но иного объяснения прихода в срединный мир двух служителей Эрлик-хана подряд не находил. Это могло быть только назревающее небесное правосудие.
Дело было давнее и тянулось уже более полутысячи лет – сколько именно, не знала даже бабушка Курбана, – но началось оно еще с тех времен, когда был жив основатель Великого Курбустана – Курбустан-акай.
Шаман задумался. Если быть совсем уж точным, все произошло, когда у Курбустан-акая один за другим родились трое сыновей: Эджен-хан, Орус-хан и Эрлик-хан. Только поэтому однажды и вышло так, что некогда единая держава стала союзом троих – Уч-Курбустаном.
Эджен-хан вошел в дом женщины-Змеи, лег с ней как муж и стал править на востоке, у берегов Желтого моря, а Орус-хан вошел в дом женщины Дерева, лег с ней как муж и стал править на западе, у Северного моря, в котором добывают солнечный янтарь. И только великий Эрлик-хан – самый старший и самый достойный из братьев – остался в доме матери-Птицы и после смерти отца лег с ней как муж и стал править в центре всего срединного мира. Потому Эрлик-хана и прозвали Номун-ханом – царем закона и владыкой веры, а его священную мать и царицу – Курб-Эджен – Госпожой Курбустана. И – Великая Мать! – как же счастливы были покоренные племена и народы этой обширной земли!
Они были так счастливы, что запомнили это время как Золотой век. Даже теперь, спустя двадцать семь поколений, Курб-Эджен – чаще всего под именем Гурбельджин – почитали и китайцы, и монголы, и даже маньчжуры! Но, похоже, счастье не бывает вечным; по крайней мере, именно тогда и появился избранный Хунгуз-ханом Темучжин.
К тому времени ненасытность Хунгуз-хана достигла совершенно неприличных размеров, и он женился даже на старухах, только бы побрататься с еще одним племенем. Он стал аньдой стольких родов, что даже китайская царица была вынуждена признать Хунгуз-хана своим родственником! Вот тогда он и договорился и с ней, а затем и с русской Апай Кесар Богдо по имени Ульген-Эхе – Матушкой Ольгой – о новом переделе земли.
В те времена матушка орусов как раз упустила из-под своей руки город на двух морях Биз-Аньду – величайшую столицу всех западных племен-побратимов. Поэтому ей было глубоко наплевать на судьбу своей сероглазой и широкоскулой тангутской сестры Гурбельджин. И никто не выступил на защиту материнской земли, когда племена Хунгуз-хана вошли в Тангуг, никто не оплакал удавленного, дабы не пролить священной крови, мужа царицы Эрликхана, и никто не остановил старого бандита, когда в его палатку притащили саму Гурбельджин – Мать центра мира.
Хунгуз-хан знал, что делал. Сумей он оставить в сорокапятилетней Гурбельджин свое семя, и кровь безродного монгола смешалась бы с царской кровью, а его потомок имел бы моральное право почти на все. Но мужских сил у семидесятидвухлетнего старца к тому времени осталось уже немного, и когда он для поднятия того, что вечно лежит, затребовал особой ласки, царица просто откусила ему оба его поганых ядра.
Кастрированный, словно евнух из гарема, Хунгуз-хан умер на следующий день, как дружно врали подчиненные его сыновьям летописцы – якобы упав с лошади во время охоты. А великую Гурбельджин обвинили в колдовстве и закопали живьем, головой вниз, чтобы вместе с ней удержать в сырой земле и ее колоссальную по своей мощи царскую душу-сульде.
Убитый чуть ранее и уже поставленный Ульгеном править всем царством мертвых Эрлик-хан принял свою жену в преисподней со всеми полагающимися Матери мира почестями, но оставшийся на земле ее народ это уже не спасло. Оставшиеся без Матушки, словно пчелы без царицы, тангуты растерялись. У Гурбельджин, так уж вышло, не было дочерей, а есть ли у нее сестры – какой угодно степени родства, – знали только казненные вслед за своей повелительницей звездочеты и летописцы.
Вот тогда и началась самая бессмысленная и жестокая за все тысячелетие бойня – дети старого мертвого хунгуза предали смерти и отправили в нижний мир, вслед за Эрликом и Гурбельджин, всех тангутов до единого. А затем они сровняли с землей дворцы и храмы, сожгли библиотеки, и Сердце Уч-Курбустана замерло.
Только одна-единственная девочка, имевшая право носить священный титул Курб-Эджен, была спасена волею небес. Только одна тоненькая – в ниточку, не более – кровная линия сумела протянуться до сего дня – на двадцать семь шаманских поколений. И последней царицей без народа и жрицей без храма была погибшая под мечом китайского палача семнадцатилетняя мама Курбана.
Теперь возмездие за предательство, о котором веками мечтали его праматери, медленно, но верно приближалось. Сложно было сказать, как именно это произойдет: нашлет ли Эрлик-хан на китайцев и орусов опустошительный мор или разверзнет под ногами клятвопреступников землю, одно было предельно ясно: боги дозволили Эрлику осуществить правосудие.
Шаман был уверен: не потеряй Бухэ-Нойон самообладания и не убей руками Курбана – совершенно беззаконно – эту шлюху, суд бы давно состоялся. Но после этого жуткого злодеяния небеса определенно засомневались в правоте Эрлик-хана и приостановили почти все. Так что даже сумасбродная и капризная Мечит была вынуждена вести жизнь постника и аскета, и ничего, кроме как ждать воли небес, Курбану не оставалось.
* * *
Когда обезьянка, отобранная у какого-то китайца и ставшая всеобщей любимицей застрявшего в Гуанчжоу отряда, заболела, переполошились все. Никодим Федорыч самолично послал трех казаков на поиски лекаря, и ребятки довольно быстро приволокли старого седого китайца, тщетно уверявшего, что он не понимает в обезьяньих недугах ровным счетом ничего.
– Если помрет, – перевел китайцу напутствие есаула Курбан, – попробуешь нашей казачьей плетки.
Тот испуганно вжал голову в плечи и сразу же начал доставать из инкрустированной речным перламутром шкатулки длинные серебряные иглы.
Понятно, что обезьянка первым делом искусала лекаря, а к вечеру ей стало так плохо, что бедняга даже не могла поднять голову, чтобы утолить мучающую ее непроходящую жажду.
И тогда до Курбана дошло.
Он дождался темноты, а когда казаки улеглись, отозвал в сторонку не смыкавшего глаз третьи сутки «хозяина» Мечит – молодого белобрысого казачка.
– Есть одно средство, – шепотом произнес шаман. – Пойдем со мной, я приготовлю…
Казачок посмотрел на толмача мутным от усталости взглядом и покорно поплелся к основательно загаженной за три месяца стоянки рощице у ручья.
– А ты точно знаешь, что надо делать? – едва ворочая языком, бормотал он.
– Она все время хочет пить, а напиться не может. Ты видел? – вопросом на вопрос ответил Курбан.
– Ну, видел…
– Я знаю, как ее напоить, – пояснил Курбан и поднял руку. – Все. Пришли. Становись на колени.
– Чего-о? – округлил бессмысленные глаза казак.
– Просто так удобнее, – пояснил Курбан и вспомнил, что говорил в таких случаях есаул. – Что ты прям как маленький? Становись, я сказал!
Казак недоуменно хмыкнул и опустился на колени.
– Держи, – сунул ему в руки большую деревянную чашку Курбан, – крепко держи.
Казак пожал плечами и принял чашку.
– А теперь закрой глаза.
Казак подчинился, и Курбан вытащил из рукава острый кремниевый нож, быстро огляделся по сторонам и уверенно чиркнул парня по горлу.
Уже через три минуты он поставил перед Мечит наполненную теплой, еще живой кровью чашу, и она сначала повела черными, высохшими от жара ноздрями, затем открыла глаза, с усилием поднялась, встала на четвереньки и принялась жадно лакать. А той же ночью шаман получил невероятное по яркости и ясности озарение, из которого следовало, что словно застрявшая на одном месте история земли богатыря Манджушри снова двинулась вперед.
* * *
В ту ночь Гуансюю приснилась обезьянка. Она стояла на четвереньках и жадно лакала из большой деревянной чашки что-то красное, наверное, перцовый соус. Это было так странно, что император даже проснулся. Он встал с «драконова ложа» и, чувствуя, как сильно бьется сердце, выглянул из почивальни. Приставленные к нему императрицей евнухи снова не спали.
Гуансюй вздохнул. В последнее время он чувствовал опасность всей кожей. Нападки на его либеральную линию участились, да и старуха стала нервничать. Что-то внутри подсказывало императору, что медлить более нельзя и если упустить свой шанс, то второй раз история его не предоставит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50