Эрцгерцог, естественно, сначала обрадовался, однако потом, узнав, что подстрелил не оленя, а всего лишь школьного учителя, был сильно разочарован. Потому что теперь ему предстояло как-то компенсировать вдове и детям потерю кормильца. Эрцгерцог, страшно недовольный всей этой историей (это был Леопольд, герцог Венцельский, тогда еще восемнадцатилетний, но уже епископ Оломоуцкий и кардинал), категорически отказался ехать к вдове и рассыпаться перед ней в извинениях, не говоря уже о том, чтобы выплачивать ей пенсию в течение неизвестно скольких лет. Поразмыслив, он принял вполне экономное решение, которое высочайшие особы часто принимали в таких случаях, как до него, так и после: он дал ей дворянство. Это обошлось императорско-королевской геральдической канцелярии, ведавшей дворянскими родословными, практически даром, если не считать стоимости листа бумаги и сургуча для печати. (Как пишет замечательный историк и эксперт-генеалог г-н фон Прерадович, восемьдесят процентов австрийских дворянских родов приобрели свои титулы в результате таких же или подобных высочайших промахов.)
Старшему сыну этого, если можно так выразиться, высочайшего охотничьего трофея тогда исполнился двадцать один год, то есть он уже обладал правом майората. Поэтому геральдическая канцелярия обратилась именно к нему, чтобы узнать, какой предикат он желает иметь после своего титула: «рыцарь фон…»? Юный Пфаундлер был, однако, – об этом трудно говорить без сожаления, но и умолчать тоже нельзя, – вольнодумцем, питавшимся идеями французских безбожников и не раз смущавшим приходского священника неприличными вопросами («Зачем нужно повторять „Отче наш“ в вечерню семь раз? Неужели до Господа не дойдет с первого раза?»), а в комнате у него висел портрет короля Карла I Английского уже без головы.
И вот этот юный Пфаундлер, по имени Мартин, будущий отец капитана второго ранга Карла-Борромея Пфаундлера, по дерзости и вольнодумию своему избрал в качестве дворянского предиката народное название того оврага, в который скатился, столь блестяще «показавшись», его отец, сраженный высочайшей пулей. Местные жители называли этот овраг «гоннорвиной», от «гонно» – дерьмо и «рвина» – ров, яма, потому что туда сбрасывали нечистоты и мусор со всей деревни.
В Венской канцелярии этого, конечно, никто не понял: откуда столичным жителям знать, что и как называется на каком-то там деревенском диалекте, а «рыцарь фон Гоннорвин» звучало вполне неплохо.
Капитан второго ранга Карл-Борромей Пфаундлер, рыцарь фон Гоннорвин, был кузнецом собственного несчастья. Ему было неприятно, что в его предикате фигурируют столь низменные понятия, к тому же ему хотелось не столько исправить промах столичных чиновников, сколько восстановить доброе имя отца, поэтому он в 1817 году подал в геральдическую канцелярию прошение об исправлении написания фамильного рыцарского имени с «Гоннорвин» на «Онёрвэн» (d'Honneur Vin, по-французски: «честь» + «вино»). И будучи человеком честным и порядочным, он описал во всех подробностях, как было дело.
– Дери его горой, – единодушно высказались имперские чиновники, прочтя сие истинно рыцарское признание, – и не просто горой, а Эверестом и Чимборасо! – Волосы у них встали дыбом, а те, у кого волос уже не было, ломали руки и возносили к небу душеспасительные молитвы. Реакция последовала незамедлительно: не прошло и двух лет, как полицейское расследование подтвердило не только опасное вольнодумство сына безвинно убиенного учителя Пфаундлера, но и наличие упомянутого рва, куда деревня продолжала сбрасывать нечистоты. Посему жителям деревни было предписано впредь именовать свою гоннорвину «Зефирау» (странная логика: при чем тут зефир?), а капитана второго ранга Пфаундлера решено было отослать в полярную экспедицию, причем как можно быстрее. Ответ на его прошение будет сообщен ему по возвращении из плавания.
Глядя на все это, начальник геральдической канцелярии Конрад Бахфейтль, рыцарь фон Зонненштейн, выразился так:
– Если у них на борту будет отец Полудудек, то не пройдет и недели, как он порвет им все морские карты, испортит компас и возьмет командование на себя, чтобы вести корабль по промыслу Божию, после чего мы об этой экспедиции никогда больше ничего не услышим.
– Но тогда этому дурацкому прошению кавторанг К.-Б. Пфаундлера, рыцаря фон Гоннорвина «по поводу исправления чего-то там в его имени» и т. д., хода дано не будет, и у нас в конторе образуется очередной висяк, – вставил свое слово заместитель.
– Пусть лучше так, чем позориться на весь мир, – подвел итог начальник.
Рыцарь фон Зонненштейн оказался прав. После того как половина команды умерла от цинги, исцелить которую не помогли ни молеетвы св. Полудудека, ни хоровое распевание богородичных тропарей, будущему святому пришлось-таки взять командование на себя, тем более что командир в то время мучился животом, так что корабль, подгоняемый нескончаемыми гимнами Полудудека: «Пречиста-благослове-богоро-Мария», вплыл в область вечных плавучих льдов, среди которых неожиданно открылся необитаемый и никогда не виданный людьми остров.
Корабль разбился о камни (как позже «Св. Гефиона», только с другой стороны острова), оставшаяся часть команды утонула, спаслись лишь командир и Инноценц-Мария Полудудек, продолжавший распевать свои гимны. Прячась от жестокого штормового ветра, они нашли убежище, увы, лишь временное, в том самом голубом ледяном соборе в недрах острова. Полудудек, как и следовало ожидать, не замедлил освятить собор. Освятив также бесчисленные сталактиты и сталагмиты, он дал собору имя: «Млекоподательная грудь пресвятой Богородицы», а имя острову дал капитан, назвав сию часть суши «Землей кронпринца Фердинанда», с чем патер, всегда подчеркивавший свою верность императорскому дому, спорить не осмелился.
Сам кронпринц Фердинанд, он же потом император Фердинанд I, по прозвищу Корзинкин, об этом так никогда и не узнал.
Несколько дней спустя кавторанг заколол патера уже упоминавшейся шпагой, потому что не мог больше слушать богородичные гимны. (Все знали, что патер Полудудек благодаря строгому воздержанию обрел способность петь гимны в честь Девы Марии даже во сне.)
Еще через несколько дней умер от голода и капитан. Таким образом, и эта австро-венгерская полярная экспедиция тоже закончилась ничем. Чтобы избежать ненужных волнений в народе, императорско-королевская консистория – спустя достаточно продолжительное время, конечно, когда ожидать возвращения хоть кого-то из членов экспедиции стало совершенно бессмысленным, – распорядилась выкопать труп новопреставленного моравского сироты-пуговичника по фамилии Дровак и торжественно похоронить его в столице под именем: «Великочешский св. п. Полудудек».
Бытие существует, это понятно. Вообще, когда что-то существует, это уже бытие. Однако если Бог – нет, не я, бог Кадон, а тот, настоящий Бог, – если Он в какой-то определенный момент взял и из ничего сотворил бытие, значит, Он сам до того момента никаким бытием не обладал. Не знаю, насколько это будет понятно или хотя бы интересно читателю, потрудившемуся дочитать мою книгу до этого места, однако некий смысл, причем вполне глубокий, в этом все-таки есть.
Я опять сижу на одном из рогов Св. Гефионы, положив ногу на ногу и продолжая описывать Большой взрыв, или что там тогда случилось, заставив возникнуть и существовать бытие. Кто устроил Большой взрыв, этот прорыв из небытия в бытие? Конечно, Бог. Это ясно. Однако это означает, что Бог находится (и всегда находился) вне бытия, то есть по крайней мере в нашем бытии Он не существует. Он просто не может существовать, потому что… Потому что не может же он принудить к бытию Сам Себя? Нет, не так. Божественное бытие качественно отличается от человеческого бытия. Люди, забудьте о своих жалких картинах, иконах и деревянных фигурках, изображающих благообразного старика с белой бородой, обо всех этих идолах в храмах. Бог обитает в области, именуемой Ничто, которой в нашем человеческом понимании не существует. Бог существует лишь там, где Его нет.
Ну сколько можно повторять? Я, бог Кадон, говорю вам, что хотя я и бог Кадон, но скорее все-таки, я не бог…
И, помимо всех этих вопросов космического масштаба, без ответа остается еще один, самый примитивный: почему, когда тромбонарь споткнулся, свалился, стукнулся об землю, у него прошла зубная боль?
Металлический куб, который я назвал Кавэ, движется. Видимо, он тоже прогрызает себе путь через гору. Однако я не думаю, что он питается ею, как напоследок мы трое: тромбонарь, г-н фон Харков и я. И кстати, еще вопрос – вы помните, что я постоянно сижу на одном из рогов, точнее, на левом отроге своего любимого острова Св. Гефионы, она же Земля кронпринца Фердинанда, и мне нечем занять досуг, кроме как смотреть на море и размышлять. И еще вопрос… Не волнуйтесь, я потом отвечу на все вопросы, и на примитивные, и на космические, только подождите немного, дайте подумать. У меня возник вот какой вопрос или, лучше сказать, догадка: возможно, эта гигантская сущность, богиня из рода асов, великая Гефиона, тоже питалась какой-то необычной субстанцией? Ну, отламывала по кусочку от небесной тверди? И от этого окаменела и превратилась в остров? И сама стала съедобной? Или – да простят мне столь неделикатную мысль, – что, если эта небесная субстанция, пройдя через организм богини Гефионы (повторяю, что это всего лишь предположение), окаменела, и так появился наш съедобный остров? Хотя нет, это было бы нелогично. Я возвращаюсь на абзац назад, жму клавишу «?» и пишу наново: Может быть, есть такой бог богинь, супербог, которого чтут богини, так сказать, бог в квадрате, и он однажды съел мою несчастную Гефиону, а переварив, сбросил это в северное море, которое на самом деле южное? И, может быть, у богини Гефионы в самом деле когда-то были два рога, на одном из которых я, бог Кадон, сейчас сижу, начитывая текст на ноутбук? Но это значит, что Гефиона не имя острова, а она сама и есть остров.
О Гефиона, моя съедобная, о звезда морей, морская звезда, я чту тебя, матерь и возлюбленная богов, и всякий обиженный да поклонится тебе и станет преображен. О святая доброта, святое милосердие, о! я знаю, что ты – Матильда, услада и цель моих чувств. Кто такая Матильда? С тех пор как я увидел улетающее от меня нагое блаженство, я думаю лишь о Лорне Финферли. Дано ли Матильде быть такой же прекрасной, как Лорна? Ах, если бы она вернулась, если бы ее принесло ветром назад из пустынь масляно-чавкающего моря, и, роняя с великолепных грудей капли воды, она приземлилась бы рядом со мной. О Лорна Финферли, мне так и не удалось обменяться с тобой ни единым словом, и все же ты была и есть мое черное солнце. Вечное блаженство, вечная Милферли! О, я знаю, что ты и есть она, моя богиня. Пардон, прошу прощения, тут кто-то появился, или это мне кажется? Нет, увы, не кажется, у меня и в самом деле гость. Длинноволосый. Вода в море краснеет. Что это, кровь? В небесной крови барахтается блаженная пара, мужчина и женщина. Но выплывает из нее только один. Вот и море все до горизонта покраснело, и камень острова стал выглядеть кровоточащей плотью…
– Насчет кровоточащей плоти, уважаемый гость, – сказал я, – не могу ничего обещать, но эта скала, которую вы принимаете за Св. Гефиону, съедобна, хотя и не вкусна, то есть вкуса у нее нет почти никакого, однако несмотря на, или, возможно, именно поэтому она чрезвычайно питательна, хотя насчет питательности я тоже должен вас предостеречь, потому что барон фон Харков, личную статую которого вы можете увидеть вон там, от этой самой питательности и помер.
– А-а, Харков родич мне, хотя и дальний, – отозвался выплывший мужчина, капая на землю кровью. – Боги! Леда, унывая, в грусти вопиет своей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Старшему сыну этого, если можно так выразиться, высочайшего охотничьего трофея тогда исполнился двадцать один год, то есть он уже обладал правом майората. Поэтому геральдическая канцелярия обратилась именно к нему, чтобы узнать, какой предикат он желает иметь после своего титула: «рыцарь фон…»? Юный Пфаундлер был, однако, – об этом трудно говорить без сожаления, но и умолчать тоже нельзя, – вольнодумцем, питавшимся идеями французских безбожников и не раз смущавшим приходского священника неприличными вопросами («Зачем нужно повторять „Отче наш“ в вечерню семь раз? Неужели до Господа не дойдет с первого раза?»), а в комнате у него висел портрет короля Карла I Английского уже без головы.
И вот этот юный Пфаундлер, по имени Мартин, будущий отец капитана второго ранга Карла-Борромея Пфаундлера, по дерзости и вольнодумию своему избрал в качестве дворянского предиката народное название того оврага, в который скатился, столь блестяще «показавшись», его отец, сраженный высочайшей пулей. Местные жители называли этот овраг «гоннорвиной», от «гонно» – дерьмо и «рвина» – ров, яма, потому что туда сбрасывали нечистоты и мусор со всей деревни.
В Венской канцелярии этого, конечно, никто не понял: откуда столичным жителям знать, что и как называется на каком-то там деревенском диалекте, а «рыцарь фон Гоннорвин» звучало вполне неплохо.
Капитан второго ранга Карл-Борромей Пфаундлер, рыцарь фон Гоннорвин, был кузнецом собственного несчастья. Ему было неприятно, что в его предикате фигурируют столь низменные понятия, к тому же ему хотелось не столько исправить промах столичных чиновников, сколько восстановить доброе имя отца, поэтому он в 1817 году подал в геральдическую канцелярию прошение об исправлении написания фамильного рыцарского имени с «Гоннорвин» на «Онёрвэн» (d'Honneur Vin, по-французски: «честь» + «вино»). И будучи человеком честным и порядочным, он описал во всех подробностях, как было дело.
– Дери его горой, – единодушно высказались имперские чиновники, прочтя сие истинно рыцарское признание, – и не просто горой, а Эверестом и Чимборасо! – Волосы у них встали дыбом, а те, у кого волос уже не было, ломали руки и возносили к небу душеспасительные молитвы. Реакция последовала незамедлительно: не прошло и двух лет, как полицейское расследование подтвердило не только опасное вольнодумство сына безвинно убиенного учителя Пфаундлера, но и наличие упомянутого рва, куда деревня продолжала сбрасывать нечистоты. Посему жителям деревни было предписано впредь именовать свою гоннорвину «Зефирау» (странная логика: при чем тут зефир?), а капитана второго ранга Пфаундлера решено было отослать в полярную экспедицию, причем как можно быстрее. Ответ на его прошение будет сообщен ему по возвращении из плавания.
Глядя на все это, начальник геральдической канцелярии Конрад Бахфейтль, рыцарь фон Зонненштейн, выразился так:
– Если у них на борту будет отец Полудудек, то не пройдет и недели, как он порвет им все морские карты, испортит компас и возьмет командование на себя, чтобы вести корабль по промыслу Божию, после чего мы об этой экспедиции никогда больше ничего не услышим.
– Но тогда этому дурацкому прошению кавторанг К.-Б. Пфаундлера, рыцаря фон Гоннорвина «по поводу исправления чего-то там в его имени» и т. д., хода дано не будет, и у нас в конторе образуется очередной висяк, – вставил свое слово заместитель.
– Пусть лучше так, чем позориться на весь мир, – подвел итог начальник.
Рыцарь фон Зонненштейн оказался прав. После того как половина команды умерла от цинги, исцелить которую не помогли ни молеетвы св. Полудудека, ни хоровое распевание богородичных тропарей, будущему святому пришлось-таки взять командование на себя, тем более что командир в то время мучился животом, так что корабль, подгоняемый нескончаемыми гимнами Полудудека: «Пречиста-благослове-богоро-Мария», вплыл в область вечных плавучих льдов, среди которых неожиданно открылся необитаемый и никогда не виданный людьми остров.
Корабль разбился о камни (как позже «Св. Гефиона», только с другой стороны острова), оставшаяся часть команды утонула, спаслись лишь командир и Инноценц-Мария Полудудек, продолжавший распевать свои гимны. Прячась от жестокого штормового ветра, они нашли убежище, увы, лишь временное, в том самом голубом ледяном соборе в недрах острова. Полудудек, как и следовало ожидать, не замедлил освятить собор. Освятив также бесчисленные сталактиты и сталагмиты, он дал собору имя: «Млекоподательная грудь пресвятой Богородицы», а имя острову дал капитан, назвав сию часть суши «Землей кронпринца Фердинанда», с чем патер, всегда подчеркивавший свою верность императорскому дому, спорить не осмелился.
Сам кронпринц Фердинанд, он же потом император Фердинанд I, по прозвищу Корзинкин, об этом так никогда и не узнал.
Несколько дней спустя кавторанг заколол патера уже упоминавшейся шпагой, потому что не мог больше слушать богородичные гимны. (Все знали, что патер Полудудек благодаря строгому воздержанию обрел способность петь гимны в честь Девы Марии даже во сне.)
Еще через несколько дней умер от голода и капитан. Таким образом, и эта австро-венгерская полярная экспедиция тоже закончилась ничем. Чтобы избежать ненужных волнений в народе, императорско-королевская консистория – спустя достаточно продолжительное время, конечно, когда ожидать возвращения хоть кого-то из членов экспедиции стало совершенно бессмысленным, – распорядилась выкопать труп новопреставленного моравского сироты-пуговичника по фамилии Дровак и торжественно похоронить его в столице под именем: «Великочешский св. п. Полудудек».
Бытие существует, это понятно. Вообще, когда что-то существует, это уже бытие. Однако если Бог – нет, не я, бог Кадон, а тот, настоящий Бог, – если Он в какой-то определенный момент взял и из ничего сотворил бытие, значит, Он сам до того момента никаким бытием не обладал. Не знаю, насколько это будет понятно или хотя бы интересно читателю, потрудившемуся дочитать мою книгу до этого места, однако некий смысл, причем вполне глубокий, в этом все-таки есть.
Я опять сижу на одном из рогов Св. Гефионы, положив ногу на ногу и продолжая описывать Большой взрыв, или что там тогда случилось, заставив возникнуть и существовать бытие. Кто устроил Большой взрыв, этот прорыв из небытия в бытие? Конечно, Бог. Это ясно. Однако это означает, что Бог находится (и всегда находился) вне бытия, то есть по крайней мере в нашем бытии Он не существует. Он просто не может существовать, потому что… Потому что не может же он принудить к бытию Сам Себя? Нет, не так. Божественное бытие качественно отличается от человеческого бытия. Люди, забудьте о своих жалких картинах, иконах и деревянных фигурках, изображающих благообразного старика с белой бородой, обо всех этих идолах в храмах. Бог обитает в области, именуемой Ничто, которой в нашем человеческом понимании не существует. Бог существует лишь там, где Его нет.
Ну сколько можно повторять? Я, бог Кадон, говорю вам, что хотя я и бог Кадон, но скорее все-таки, я не бог…
И, помимо всех этих вопросов космического масштаба, без ответа остается еще один, самый примитивный: почему, когда тромбонарь споткнулся, свалился, стукнулся об землю, у него прошла зубная боль?
Металлический куб, который я назвал Кавэ, движется. Видимо, он тоже прогрызает себе путь через гору. Однако я не думаю, что он питается ею, как напоследок мы трое: тромбонарь, г-н фон Харков и я. И кстати, еще вопрос – вы помните, что я постоянно сижу на одном из рогов, точнее, на левом отроге своего любимого острова Св. Гефионы, она же Земля кронпринца Фердинанда, и мне нечем занять досуг, кроме как смотреть на море и размышлять. И еще вопрос… Не волнуйтесь, я потом отвечу на все вопросы, и на примитивные, и на космические, только подождите немного, дайте подумать. У меня возник вот какой вопрос или, лучше сказать, догадка: возможно, эта гигантская сущность, богиня из рода асов, великая Гефиона, тоже питалась какой-то необычной субстанцией? Ну, отламывала по кусочку от небесной тверди? И от этого окаменела и превратилась в остров? И сама стала съедобной? Или – да простят мне столь неделикатную мысль, – что, если эта небесная субстанция, пройдя через организм богини Гефионы (повторяю, что это всего лишь предположение), окаменела, и так появился наш съедобный остров? Хотя нет, это было бы нелогично. Я возвращаюсь на абзац назад, жму клавишу «?» и пишу наново: Может быть, есть такой бог богинь, супербог, которого чтут богини, так сказать, бог в квадрате, и он однажды съел мою несчастную Гефиону, а переварив, сбросил это в северное море, которое на самом деле южное? И, может быть, у богини Гефионы в самом деле когда-то были два рога, на одном из которых я, бог Кадон, сейчас сижу, начитывая текст на ноутбук? Но это значит, что Гефиона не имя острова, а она сама и есть остров.
О Гефиона, моя съедобная, о звезда морей, морская звезда, я чту тебя, матерь и возлюбленная богов, и всякий обиженный да поклонится тебе и станет преображен. О святая доброта, святое милосердие, о! я знаю, что ты – Матильда, услада и цель моих чувств. Кто такая Матильда? С тех пор как я увидел улетающее от меня нагое блаженство, я думаю лишь о Лорне Финферли. Дано ли Матильде быть такой же прекрасной, как Лорна? Ах, если бы она вернулась, если бы ее принесло ветром назад из пустынь масляно-чавкающего моря, и, роняя с великолепных грудей капли воды, она приземлилась бы рядом со мной. О Лорна Финферли, мне так и не удалось обменяться с тобой ни единым словом, и все же ты была и есть мое черное солнце. Вечное блаженство, вечная Милферли! О, я знаю, что ты и есть она, моя богиня. Пардон, прошу прощения, тут кто-то появился, или это мне кажется? Нет, увы, не кажется, у меня и в самом деле гость. Длинноволосый. Вода в море краснеет. Что это, кровь? В небесной крови барахтается блаженная пара, мужчина и женщина. Но выплывает из нее только один. Вот и море все до горизонта покраснело, и камень острова стал выглядеть кровоточащей плотью…
– Насчет кровоточащей плоти, уважаемый гость, – сказал я, – не могу ничего обещать, но эта скала, которую вы принимаете за Св. Гефиону, съедобна, хотя и не вкусна, то есть вкуса у нее нет почти никакого, однако несмотря на, или, возможно, именно поэтому она чрезвычайно питательна, хотя насчет питательности я тоже должен вас предостеречь, потому что барон фон Харков, личную статую которого вы можете увидеть вон там, от этой самой питательности и помер.
– А-а, Харков родич мне, хотя и дальний, – отозвался выплывший мужчина, капая на землю кровью. – Боги! Леда, унывая, в грусти вопиет своей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16