"Хозяин, – позвал Коэн, тряся клетку. Он опять зажег спичку. Труп тихо покачивался на воде; другие обезьяны, сидя по бокам клетки, смотрели на него, их глаза поблескивали темно-красным цветом.
Вытащив свой стул из-под воды, он сел. Его кулаки горели от ударов по прутьям. Вокруг разнесся смех обезьян. «Они ее поймали», – подумал он и уснул.
* * *
Перед ним вверх ногами спускался огромный паук, его коричневые лапы, извиваясь, шевелились на фоне оранжевого брюха. Что-то коснулось его плеча, и он подпрыгнул от боли. Шипя и раскачиваясь, паук подбирался к нему.
Чья-то рука осторожно потрясла его. Какие-то другие коричневые ноги, обвив оранжевое паучье брюхо, содрали с него шкуру. Шкура упала Коэну на колени. Тело под шкурой было тоже оранжевым, но светлее и зубчатым. Ноги разорвали его и поднесли кусочек ему ко рту.
Его губы вдруг почувствовали сладость апельсина и брызги сока. На него смотрело лицо хозяина.
– Ты говорил сам с собой, – сказал он. Отломив еще дольку, он запихнул ее Коэну в рот.
Время то шло, то останавливалось; разобрать было невозможно. Казалось, он вновь и вновь видел один и тот же сон: Сильвия, повернув голову, смотрела на него, у нее в руке был апельсин, часть лица была скрыта темными волосами. Она спрашивала: «T'en veux plus?» Но, как только он собирался ответить, сон исчезал, и он так и не знал, что бы он ответил. «Может, мне только приснилось, что я видел этот сон много раз, а на самом деле это было лишь однажды. Я схожу с ума, начинаю забывать то, что видел во сне».
Еще дважды он, шлепая по воде, подходил к раковине попить и множество раз вновь присаживался в углу у клетки со слонами. Его постоянно будил хохот обезьян, не давая вспомнить то, что ему нужно.
* * *
Донеслись голоса, раздался топот ног по воде. Арабы столпились у двери, негромко болтали женщины. Гул вибрации судна стих. Он пересек трюм и стал подниматься за последним арабом по крутой лестнице к яркому прямоугольнику, оказавшемуся дверью, выходившей к трапу, за которым показалась блестящая голубизна Марселя.
* * *
Прислонившись к фонарному столбу в конце причала, он пересчитал остававшиеся у него деньги. От того, что ему дал полковник, осталось пятьдесят три франка; еще ненужные теперь уже динары, всученные ему Хассимом через стойку бара в «Елисейских полях», и несколько сантимов. Потрясающе, какими незначительными казались когда-то эти сантимы – плоские, невесомые кусочки олова, – как бы молча подтверждавшие свою бесполезность. Теперь эта маленькая горстка у него в руке обрела вес. «Свобода, равенство, братство» – было написано на них.
Канбьер, прямая как пушечный ствол улица, вела от старого порта строго на север. В первом переулке был открытый рынок. Он выбрал банан.
– Пятнадцать сантимов, – сказала женщина в платке. Он положил его обратно. – И прихвати с собой своих тараканов, – крикнула она вслед.
На другой улице в арабском магазине он купил два банана за десять сантимов и, присев на корточки, с жадностью проглотил их.
– Где тут какая-нибудь дешевая гостиница? – спросил он хозяина магазина.
– Французская или арабская?
– Чтобы было где поспать.
– Улица Тюбанов, через два квартала отсюда. Если окажетесь на Провиданс, – крикнул вдогонку араб, – значит, прошли мимо.
Мрачные фасады домов на улице Тюбанов выходили на узкий тротуар; в сточных канавах шуршала бумага. Какая-то старуха выметала веником на улицу блестевшие осколки стекла.
– Доброе утро, бабушка, – сказал он. – Вы не знаете, кто тут сдает дешевую комнату?
Она посмотрела на него снизу вверх, не выпуская веника из крючковатых пальцев. На ее подбородке торчала бородавка размером с наперсток.
– Ты мне не внук. Его не встретишь на этой улице среди шлюх и арабов, и от него не несет дохлой рыбой. Убирайся! – Она потрясла веником.
– Если ваш внук так же исходит дерьмом, то он наверняка похож на вас.
Коэн со смехом увернулся от вонючего веника. Пройдя дальше по улице, он увидел кусок картона, болтавшегося в окне: «Chambre meublee – a tout confort». Дверь открыла худощавая женщина в черном.
– Сколько стоит комната со всеми удобствами?
– Десять франков в день, пятьдесят в неделю. Чтобы добраться до номера, понадобилось с риском для жизни миновать четыре лестничных пролета. Перила выглядели соблазнительно, но не внушали доверия, ступени с окантованными жестью краями ходили под ногами ходуном. Дверь, судя по всему, была недавно проломлена, и к ней наискосок были приколочены три доски.
Комната имела Г-образную форму; в ней стояли кровать, комод и приделанная между ними разбитая раковина. Сквозь паутину в окне с четырьмя стеклами на потрескавшуюся фанеру комода падал свет. Матрац был рваный и покрытый пятнами.
– А где одеяла?
– Залог – десять франков за каждое. Он попробовал открыть кран. Потекла коричневатая вода.
– Это не питьевая. Я приношу по бутылке каждый день, – сказала хозяйка, указывая на пыльную бутылку из-под вина, валявшуюся на полу возле кровати. – За каждую дополнительную бутылку по пять сантимов.
– Я поселюсь здесь на неделю, если вы забросите сюда одеяла.
– У вас есть документы? Вы не похожи на француза. Вы должны зарегистрироваться внизу. В комнате никакой еды. Туалет в коридоре. Туалетной бумагой не пользоваться – от нее засоряется унитаз. И никаких драк.
– Поверьте, мне не с кем драться.
– Я не верю никому, кто так говорит. Он проснулся в сумерках, в голове стучало от голода и жара. Опустошив бутылку с водой, он включил свет и смотрел на облупившуюся краску. Через окно с улицы долетал шум голосов и машин. С запада, окрашенного багрянцем заката, сквозь разбитое стекло туалета до него долетал звон вечерних колоколов.
«Что же я видел во сне? Господи, очутиться бы сейчас в Монтане. Апрель, снег сошел с обращенных к югу лугов Тобако Руте, с них сбегают быстрые, переливающиеся всеми цветами радуги холодные ручьи. Появляется первая блестящая трава, молодая зелень пробивается на верхушках деревьев, разворачиваются нежные листики осины, ивы уже одеты в листву, вдоль ручьев величественно, как индейцы племени „черноногих“, стоят тополя с зелеными макушками, лоси щиплют ярко-зеленую траву на проталинах, слышен легкий частый топот койотов по прошлогодней листве».
Он посмотрел в окно. «Монтана – это безмолвие. Право на тишину принадлежит не человеку, оно целиком и полностью является неотъемлемой частью жизни природы. Еще и поэтому я уехал из Монтаны: я не мог смотреть, как она гибнет. Я уже не мог вернуться туда, где в прохладе высоких сосен мы гонялись за солнечно-золотистыми лосями и где теперь на месте спиленных деревьев остались одни пни и обожженная солнцем, изрытая бульдозерами земля. А сенаторы, конгрессмены, лесничие и лесорубы делят национальное лесное богатство, как наркомафия сферы влияния в Бронксе... Когда-то Монтана была щедрым даром Господа всему миру, Его самым ценным и любимым украшением... Почему же мир такой? Нет, почему мы, люди, такие, какие есть? Когда же мы станем другими?»
Он разложил свои деньги на комоде. Восемь франков и двадцать один сантим. Открыв в раковине воду, он разделся и стал умываться. Из раны в ноге выделялся желтый гной с тошнотворным запахом. Устав от мучительного напряжения, он повалился на кровать. Через некоторое время он встал и хлопнул себя по здоровому колену. «Мне нужно поесть. До Парижа еще десять дней».
Он шел по темневшей улице. Какая-то женщина смотрела на него из дверей, кошка, зашипев, спряталась за контейнер с отходами. Проехал грузовик, «А. Триместр, мясо и сало» – было написано краской на его двери. В арабском кафе на углу он съел бифштекс с картошкой за три с половиной франка. Конина была жесткой, но сочной, и он проглотил ее в одно мгновение.
– У вас есть какая-нибудь работа? – спросил он сурового на вид хозяина.
– Ален, – позвал он, положив руки на фартук. В кухонном окне появилась неровно постриженная голова с заплаканными глазами.
– Oui, – сказал он.
– Вот этот ищет работу.
– Voila, – ответил Ален. – Мы все ищем.
Медленно, как старик, Коэн брел по улице Тюбанов.
– Allo, mon mec, – послышался голос из темноты двери дома, где была ее комната. Он поднял глаза в надежде увидеть высокую консьержку. – Хочешь развлечься? – спросила женщина. Она была темной и полноватой, под платьем вырисовывалась ее обвисшая грудь.
– Я педераст, – сказал он и проскользнул мимо нее в полутемный холл.
Когда он добрался до площадки пятого этажа, с грохотом распахнулась одна из дверей. Из нее вылетел и растянулся на полу человек в одежде матроса. Его берет, прокатившись по площадке, запрыгал вниз по лестнице. Человек поднял голову.
– Дешевая шлюха, – сказал он и тут же завопил от удара обутой в ботинок ногой прямо под ребра.
– Убирайся вон, гомик! – Женщина перевела гневный взгляд на Коэна. – Ты что, тоже считаешь, что я должна вернуть ему деньги, если у него ничего не получается?
– Я думаю, что он просто ненормальный, если у него ничего не получается с тобой. Я покажу ему, как это делается.
– Только сначала заплати так же, как и он, – пятьдесят франков, – фыркнула она и опять пнула матроса; тот покатился дальше.
– А что, если я одолжу у тебя пятьдесят франков, – предложил Коэн. Она была хрупкой и симпатичной, на плечи спускались черные волосы, сквозь блузку вырисовывалась ее высокая грудь, зеленая юбка с разрезом подчеркивала длину и прелесть ее ног, обутых в сапожки. – Завтра мне дадут работу, – добавил он.
– Вот завтра и приходи ко мне. – Она перешагнула через матроса, но тот схватил ее за ногу.
– Отпусти меня или я позову собаку.
– Даже у собаки на тебя не встал бы!
– Послушай, полегче, – сказал Коэн. – Это моя сестра.
Матрос сел, поскреб свои жидкие рыжеватые кудельки, поискал вокруг глазами свой берет, встал и рыгнул.
– Твоя сестра – лесбиянка, – произнес он, расстегивая гульфик.
Коэн нанес ему левой рукой короткий легкий удар, и матрос, опрокинувшись назад, словно становясь в стойку на руках, медленно загрохотал вниз по лестнице. Его ноги взлетели вверх, и, перевернувшись через голову, он рухнул у стены лестничной клетки четвертого этажа.
– Ты что, убил его? – прошептала она. – Черт, только этого еще не хватало.
Матрос сел и его вырвало.
– Подонок, – она плюнула, – гомосек, ублюдок. Маricon!
Спустившись по лестнице, Коэн склонился над матросом.
– Эй, ты дверь найдешь?
– В чем там дело? – раздался голос снизу.
– Madre! Это консьержка, – зашипела она, – заставь его встать!
– Что там происходит? – Крик консьержки слышался уже этажом выше.
– Ты найдешь дверь? – повторил Коэн.
– Я хочу получить свои деньги.
– С этим кончено.
– Что происходит? – вопила консьержка.
– Сейчас я расскажу, – матрос встал, но, поскользнувшись в своей блевотине, полетел на заднице вниз по лестнице, подминая под собой консьержку.
– Убирайтесь! Вон! – завизжала та, извиваясь под ним и пытаясь выбраться. – О Господи, какая вонь, как от тебя несет! – Она торопливо вытерлась. – Все вон! – завопила она.
– Я же только что пришел, – сказал Коэн.
– Все равно вон!
– Я даже знать его не знаю, – добавила девица.
– Ты – salope, putain, шлюха, проститутка... – Консьержка прервалась, чтобы перевести дыхание.
– Я же ничего не сделала!
– Это я виноват, – сказал Коэн. – Он, видите ли, мой брат. Мы часто вздорим.
– Вон. Все вон. Мне плевать, кто вы там. Вон! Вон!
– Тогда верните деньги.
– Никаких денег.
– Я заплатил за неделю. Пятьдесят франков. У меня больше нет.
Консьержка спихнула матроса вниз по лестнице.
– Десять минут. – Она взглянула на несуществующие часы на руке. – Потом я вызываю полицию.
– Они арестуют тебя за кражу моих денег! – Крикнул Коэн.
– И моих, – отозвался матрос.
– Она сделает это. Она позовет полицейских, – сказала девушка. Она вбежала к себе в комнату и крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Вытащив свой стул из-под воды, он сел. Его кулаки горели от ударов по прутьям. Вокруг разнесся смех обезьян. «Они ее поймали», – подумал он и уснул.
* * *
Перед ним вверх ногами спускался огромный паук, его коричневые лапы, извиваясь, шевелились на фоне оранжевого брюха. Что-то коснулось его плеча, и он подпрыгнул от боли. Шипя и раскачиваясь, паук подбирался к нему.
Чья-то рука осторожно потрясла его. Какие-то другие коричневые ноги, обвив оранжевое паучье брюхо, содрали с него шкуру. Шкура упала Коэну на колени. Тело под шкурой было тоже оранжевым, но светлее и зубчатым. Ноги разорвали его и поднесли кусочек ему ко рту.
Его губы вдруг почувствовали сладость апельсина и брызги сока. На него смотрело лицо хозяина.
– Ты говорил сам с собой, – сказал он. Отломив еще дольку, он запихнул ее Коэну в рот.
Время то шло, то останавливалось; разобрать было невозможно. Казалось, он вновь и вновь видел один и тот же сон: Сильвия, повернув голову, смотрела на него, у нее в руке был апельсин, часть лица была скрыта темными волосами. Она спрашивала: «T'en veux plus?» Но, как только он собирался ответить, сон исчезал, и он так и не знал, что бы он ответил. «Может, мне только приснилось, что я видел этот сон много раз, а на самом деле это было лишь однажды. Я схожу с ума, начинаю забывать то, что видел во сне».
Еще дважды он, шлепая по воде, подходил к раковине попить и множество раз вновь присаживался в углу у клетки со слонами. Его постоянно будил хохот обезьян, не давая вспомнить то, что ему нужно.
* * *
Донеслись голоса, раздался топот ног по воде. Арабы столпились у двери, негромко болтали женщины. Гул вибрации судна стих. Он пересек трюм и стал подниматься за последним арабом по крутой лестнице к яркому прямоугольнику, оказавшемуся дверью, выходившей к трапу, за которым показалась блестящая голубизна Марселя.
* * *
Прислонившись к фонарному столбу в конце причала, он пересчитал остававшиеся у него деньги. От того, что ему дал полковник, осталось пятьдесят три франка; еще ненужные теперь уже динары, всученные ему Хассимом через стойку бара в «Елисейских полях», и несколько сантимов. Потрясающе, какими незначительными казались когда-то эти сантимы – плоские, невесомые кусочки олова, – как бы молча подтверждавшие свою бесполезность. Теперь эта маленькая горстка у него в руке обрела вес. «Свобода, равенство, братство» – было написано на них.
Канбьер, прямая как пушечный ствол улица, вела от старого порта строго на север. В первом переулке был открытый рынок. Он выбрал банан.
– Пятнадцать сантимов, – сказала женщина в платке. Он положил его обратно. – И прихвати с собой своих тараканов, – крикнула она вслед.
На другой улице в арабском магазине он купил два банана за десять сантимов и, присев на корточки, с жадностью проглотил их.
– Где тут какая-нибудь дешевая гостиница? – спросил он хозяина магазина.
– Французская или арабская?
– Чтобы было где поспать.
– Улица Тюбанов, через два квартала отсюда. Если окажетесь на Провиданс, – крикнул вдогонку араб, – значит, прошли мимо.
Мрачные фасады домов на улице Тюбанов выходили на узкий тротуар; в сточных канавах шуршала бумага. Какая-то старуха выметала веником на улицу блестевшие осколки стекла.
– Доброе утро, бабушка, – сказал он. – Вы не знаете, кто тут сдает дешевую комнату?
Она посмотрела на него снизу вверх, не выпуская веника из крючковатых пальцев. На ее подбородке торчала бородавка размером с наперсток.
– Ты мне не внук. Его не встретишь на этой улице среди шлюх и арабов, и от него не несет дохлой рыбой. Убирайся! – Она потрясла веником.
– Если ваш внук так же исходит дерьмом, то он наверняка похож на вас.
Коэн со смехом увернулся от вонючего веника. Пройдя дальше по улице, он увидел кусок картона, болтавшегося в окне: «Chambre meublee – a tout confort». Дверь открыла худощавая женщина в черном.
– Сколько стоит комната со всеми удобствами?
– Десять франков в день, пятьдесят в неделю. Чтобы добраться до номера, понадобилось с риском для жизни миновать четыре лестничных пролета. Перила выглядели соблазнительно, но не внушали доверия, ступени с окантованными жестью краями ходили под ногами ходуном. Дверь, судя по всему, была недавно проломлена, и к ней наискосок были приколочены три доски.
Комната имела Г-образную форму; в ней стояли кровать, комод и приделанная между ними разбитая раковина. Сквозь паутину в окне с четырьмя стеклами на потрескавшуюся фанеру комода падал свет. Матрац был рваный и покрытый пятнами.
– А где одеяла?
– Залог – десять франков за каждое. Он попробовал открыть кран. Потекла коричневатая вода.
– Это не питьевая. Я приношу по бутылке каждый день, – сказала хозяйка, указывая на пыльную бутылку из-под вина, валявшуюся на полу возле кровати. – За каждую дополнительную бутылку по пять сантимов.
– Я поселюсь здесь на неделю, если вы забросите сюда одеяла.
– У вас есть документы? Вы не похожи на француза. Вы должны зарегистрироваться внизу. В комнате никакой еды. Туалет в коридоре. Туалетной бумагой не пользоваться – от нее засоряется унитаз. И никаких драк.
– Поверьте, мне не с кем драться.
– Я не верю никому, кто так говорит. Он проснулся в сумерках, в голове стучало от голода и жара. Опустошив бутылку с водой, он включил свет и смотрел на облупившуюся краску. Через окно с улицы долетал шум голосов и машин. С запада, окрашенного багрянцем заката, сквозь разбитое стекло туалета до него долетал звон вечерних колоколов.
«Что же я видел во сне? Господи, очутиться бы сейчас в Монтане. Апрель, снег сошел с обращенных к югу лугов Тобако Руте, с них сбегают быстрые, переливающиеся всеми цветами радуги холодные ручьи. Появляется первая блестящая трава, молодая зелень пробивается на верхушках деревьев, разворачиваются нежные листики осины, ивы уже одеты в листву, вдоль ручьев величественно, как индейцы племени „черноногих“, стоят тополя с зелеными макушками, лоси щиплют ярко-зеленую траву на проталинах, слышен легкий частый топот койотов по прошлогодней листве».
Он посмотрел в окно. «Монтана – это безмолвие. Право на тишину принадлежит не человеку, оно целиком и полностью является неотъемлемой частью жизни природы. Еще и поэтому я уехал из Монтаны: я не мог смотреть, как она гибнет. Я уже не мог вернуться туда, где в прохладе высоких сосен мы гонялись за солнечно-золотистыми лосями и где теперь на месте спиленных деревьев остались одни пни и обожженная солнцем, изрытая бульдозерами земля. А сенаторы, конгрессмены, лесничие и лесорубы делят национальное лесное богатство, как наркомафия сферы влияния в Бронксе... Когда-то Монтана была щедрым даром Господа всему миру, Его самым ценным и любимым украшением... Почему же мир такой? Нет, почему мы, люди, такие, какие есть? Когда же мы станем другими?»
Он разложил свои деньги на комоде. Восемь франков и двадцать один сантим. Открыв в раковине воду, он разделся и стал умываться. Из раны в ноге выделялся желтый гной с тошнотворным запахом. Устав от мучительного напряжения, он повалился на кровать. Через некоторое время он встал и хлопнул себя по здоровому колену. «Мне нужно поесть. До Парижа еще десять дней».
Он шел по темневшей улице. Какая-то женщина смотрела на него из дверей, кошка, зашипев, спряталась за контейнер с отходами. Проехал грузовик, «А. Триместр, мясо и сало» – было написано краской на его двери. В арабском кафе на углу он съел бифштекс с картошкой за три с половиной франка. Конина была жесткой, но сочной, и он проглотил ее в одно мгновение.
– У вас есть какая-нибудь работа? – спросил он сурового на вид хозяина.
– Ален, – позвал он, положив руки на фартук. В кухонном окне появилась неровно постриженная голова с заплаканными глазами.
– Oui, – сказал он.
– Вот этот ищет работу.
– Voila, – ответил Ален. – Мы все ищем.
Медленно, как старик, Коэн брел по улице Тюбанов.
– Allo, mon mec, – послышался голос из темноты двери дома, где была ее комната. Он поднял глаза в надежде увидеть высокую консьержку. – Хочешь развлечься? – спросила женщина. Она была темной и полноватой, под платьем вырисовывалась ее обвисшая грудь.
– Я педераст, – сказал он и проскользнул мимо нее в полутемный холл.
Когда он добрался до площадки пятого этажа, с грохотом распахнулась одна из дверей. Из нее вылетел и растянулся на полу человек в одежде матроса. Его берет, прокатившись по площадке, запрыгал вниз по лестнице. Человек поднял голову.
– Дешевая шлюха, – сказал он и тут же завопил от удара обутой в ботинок ногой прямо под ребра.
– Убирайся вон, гомик! – Женщина перевела гневный взгляд на Коэна. – Ты что, тоже считаешь, что я должна вернуть ему деньги, если у него ничего не получается?
– Я думаю, что он просто ненормальный, если у него ничего не получается с тобой. Я покажу ему, как это делается.
– Только сначала заплати так же, как и он, – пятьдесят франков, – фыркнула она и опять пнула матроса; тот покатился дальше.
– А что, если я одолжу у тебя пятьдесят франков, – предложил Коэн. Она была хрупкой и симпатичной, на плечи спускались черные волосы, сквозь блузку вырисовывалась ее высокая грудь, зеленая юбка с разрезом подчеркивала длину и прелесть ее ног, обутых в сапожки. – Завтра мне дадут работу, – добавил он.
– Вот завтра и приходи ко мне. – Она перешагнула через матроса, но тот схватил ее за ногу.
– Отпусти меня или я позову собаку.
– Даже у собаки на тебя не встал бы!
– Послушай, полегче, – сказал Коэн. – Это моя сестра.
Матрос сел, поскреб свои жидкие рыжеватые кудельки, поискал вокруг глазами свой берет, встал и рыгнул.
– Твоя сестра – лесбиянка, – произнес он, расстегивая гульфик.
Коэн нанес ему левой рукой короткий легкий удар, и матрос, опрокинувшись назад, словно становясь в стойку на руках, медленно загрохотал вниз по лестнице. Его ноги взлетели вверх, и, перевернувшись через голову, он рухнул у стены лестничной клетки четвертого этажа.
– Ты что, убил его? – прошептала она. – Черт, только этого еще не хватало.
Матрос сел и его вырвало.
– Подонок, – она плюнула, – гомосек, ублюдок. Маricon!
Спустившись по лестнице, Коэн склонился над матросом.
– Эй, ты дверь найдешь?
– В чем там дело? – раздался голос снизу.
– Madre! Это консьержка, – зашипела она, – заставь его встать!
– Что там происходит? – Крик консьержки слышался уже этажом выше.
– Ты найдешь дверь? – повторил Коэн.
– Я хочу получить свои деньги.
– С этим кончено.
– Что происходит? – вопила консьержка.
– Сейчас я расскажу, – матрос встал, но, поскользнувшись в своей блевотине, полетел на заднице вниз по лестнице, подминая под собой консьержку.
– Убирайтесь! Вон! – завизжала та, извиваясь под ним и пытаясь выбраться. – О Господи, какая вонь, как от тебя несет! – Она торопливо вытерлась. – Все вон! – завопила она.
– Я же только что пришел, – сказал Коэн.
– Все равно вон!
– Я даже знать его не знаю, – добавила девица.
– Ты – salope, putain, шлюха, проститутка... – Консьержка прервалась, чтобы перевести дыхание.
– Я же ничего не сделала!
– Это я виноват, – сказал Коэн. – Он, видите ли, мой брат. Мы часто вздорим.
– Вон. Все вон. Мне плевать, кто вы там. Вон! Вон!
– Тогда верните деньги.
– Никаких денег.
– Я заплатил за неделю. Пятьдесят франков. У меня больше нет.
Консьержка спихнула матроса вниз по лестнице.
– Десять минут. – Она взглянула на несуществующие часы на руке. – Потом я вызываю полицию.
– Они арестуют тебя за кражу моих денег! – Крикнул Коэн.
– И моих, – отозвался матрос.
– Она сделает это. Она позовет полицейских, – сказала девушка. Она вбежала к себе в комнату и крикнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57