Потом приезжают
моя жена, мой старший сын и моя дочь. Детям разрешено пробыть со мной лишь
недолгое время, жене можно остаться дольше. Врачи говорят ей, что меня
здорово помяло, но мои раны не смертельны. Нижняя часть моего тела прикрыта.
Жене нельзя посмотреть на мое лихо закрученное вправо бедро, но можно смыть
с моего лица кровь и выбрать осколки стекла из моих волос.
На голове у меня длинная зияющая рана в том месте, где я ударился о
лобовое стекло машины Брайана Смита. Еще бы сантиметров пять левее и я бы
ударился о стальную боковую опору справа от водителя. Это наверняка бы
стоило мне жизни, или я лежал бы сейчас в коме. Если бы я упал на одну из
скальных пород, которые выходят из земли рядом с трассой No5, то меня,
скорее всего, тоже бы убило или на длительное время парализовало. Однако мне
повезло: меня перебросило через машину и я, пролетев пять метров по воздуху,
приземлился точно рядом с камнями.
"Видимо, вы в последний момент повернулись немного влево", -- сказал
мне позже доктор Дэвид Браун. "Иначе бы мы с вами сейчас не разговаривали".
Спасательный вертолет садится на автостоянке больницы Нортерн
Камберленд, и меня вывозят на улицу. Небо ясное и голубое. Роторные лопасти
вертолета громко хлопают. Кто-то кричит мне в ухо: "Что, уже когда-нибудь
летал на вертолете, Стивен?" Голос звучит весело, как будто он за меня
радуется. Я хочу ответить, что да, я уже летал на вертолете, даже два раза,
но не могу этого сделать. Мне вдруг становится тяжело дышать.
Меня загружают в вертолет. Я вижу сверкающую полосу голубого неба,
когда мы взлетаем, ни одного облачка. Красота. Я снова слышу голоса из
рации. В этот день я постоянно слышу какие-то голоса, кажется мне. Дышать
мне становится все труднее. Я даю о себе знать, пытаюсь, по крайней мере, и
надо мной, попав в поле моего зрения, склоняется голова.
"У меня такое чувство, как будто я тону", -- шепчу я.
Кто-то что-то проверяет, и другой говорит: "Его легкие слабеют."
С шелестом что-то распаковывают, потом кто-то громко говорит мне в ухо,
чтобы я мог слышать его в шуме ротора: "Мы должны сделать тебе интубацию,
Стивен. Легкий укол, совсем не больно. Держись!"
Мой опыт (приобрел я его еще ребенком с воспаленными ушами) говорит
мне, что обычно, наоборот, бывает очень больно, если кто-то из медперсонала
обещает тебе легкий укол. Однако в моем случае сейчас это совсем не так уж
страшно, как я боялся, быть может, потому, что я до отказа накачан
обезболивающими средствами или потому, что я вот-вот снова потеряю сознание.
Ощущение у меня такое, как будто кто-то коротким острым предметом бьет меня
в грудь вверху справа. Из нее слышится сигнальный свист, точно во мне
сделали пробоину. Что, очевидно, даже так и есть. Через несколько секунд
привычное тихое вдыхание и выдыхание, сопровождавшее меня всю мою жизнь (на
что я, слава Богу, совсем не обращал внимания), сменяется неприятным
хлюп-хлюп-хлюп. Вдыхаемый мной воздух очень холоден, но все-таки это воздух,
это воздух, и я им дышу. Я не хочу умирать. Я люблю свою жену, своих детей,
свои послеобеденные прогулки у озера. И я люблю свою работу; дома на
письменном столе меня ждет книга о писательской работе, наполовину готовая.
Я не хочу умирать, и когда я лежу в вертолете и вижу за иллюминатором
светло-голубое летнее небо, мне становится ясно, что я нахожусь на пороге
смерти. В следующие минуты меня затянет вперед или вытолкнет назад, но это
уже от меня не зависит. Я не могу ничего поделать, я могу только лежать
здесь, смотреть на небо и прислушиваться к своему слабому, дающему течь
дыханию: хлюп-хлюп-хлюп.
Десять минут спустя мы садимся на бетонированной посадочной площадке
Центральной клиники штата Мэн. Мне кажется, что мы находимся на дне
бетонного колодца. Голубое небо темнеет, и хлопанье лопастей ротора
усиливается и отходит куда-то назад, как будто хлопают в ладоши великаны.
В то время как я продолжаю делать долгие, хлюпающие вдохи и выдохи,
меня вытягивают из вертолета. Кто-то неловко задевает носилки, я вскрикиваю.
"Извиняюсь-извиняюсь, Стивен, ничего страшного не произошло", -- говорит
кто-то. Когда ты сильно покалечен, все обращаются к тебе по имени; каждый
тебе приятель.
"Скажите Тэбби, что я ее очень люблю", -- шепчу я, когда меня поднимают
и потом очень быстро катят по чему-то похожему на уходящий вниз коридор.
Неожиданно мне хочется плакать.
"Это ты и сам можешь ей сказать", -- отвечает кто-то. Мы минуем двери;
надо мной проносятся кондиционеры и лампочки освещения. Через
громкоговорители вызываются имена. В моем точно затуманенном мозгу
проносится мысль, что еще час назад я гулял по лесу и собирался нарвать на
поляне над озером Кизар ягод. Это не должно было отнять у меня много
времени, ведь в пол-шестого мне уже надо было быть дома, так как мы все
вместе хотели поехать в кино. На фильм "Дочь генерала" с Джоном Травольтой.
Травольта снимался также в фильме, снятом по "Керри", моему первому роману.
Он играл там роль злодея. С тех пор прошло уже столько лет...
"Когда?" -- спрашиваю я. -- "Когда я могу ей это сказать?"
"Скоро", -- отвечает мне голос, потом я снова отключаюсь. На этот раз
это не просто короткий обрыв пленки, на этот раз в моей памяти отсутствует
целый кусок; я помню только сияние каких-то ламп, смутные, быстро
пропадающие очертания лиц, операционных залов и угрожающе возвышющихся надо
мной рентгеновских аппаратов; потом идут сумбур и галлюцинации, вызванные
морфием и дилаудидом; потом я слышу отдающие эхом голоса и чувствую руки,
которые прикасаются ко мне и смачивают мои сухие губы тампонами, пахнущими
мятой. Большей частью, однако, передо мной полный мрак.
Оценка Брайана Смита, данная моим повреждениям, оказалась довольно
умеренной. Моя голень была сломана по меньшей мере в девяти местах. Ортопед,
собиравший мои конечности по крупицам, почтенный Дэвид Браун, сказал, что
место под моим правым коленом выглядело как "каша в носке". Размеры
повреждений голени заставили его сделать два глубоких надреза -- называется
это "медиальная и латеральная фасциотомия", -- чтобы ослабить в ноге
давление, вызванное многократным переломом большой берцовой кости, и
увеличить приток крови к голени. Без этих фасциотомий (или если бы к ним
прибегли слишком поздно) мою ногу, скорее всего, пришлось бы ампутировать.
Правое колено было расщеплено почти в самой середине; "терминус техникус"
для этого повреждения звучит как "интерартикулярная осколочная фрактура
тибиального сегмента". Помимо того, я получил фрактуру ацетабулы правого
бедра (иными словами, сильную деформацию бедренного основания), а также
открытую интертрохантарную фрактуру в той же области. Позвоночник оказался
надломленным в восьми местах. Из ребер было сломано четыре штуки. Моя правая
ключица не пострадала, однако кожу на ней снесло начисто. Рану на голове
пришлось сшивать двадцатью или тридцатью швами.
М-да, я бы сказал, что в общем и целом Брайан Смит был несколько
сдержан в своей оценке.

Поведение мистера Смита за рулем в настоящем случае рассматривалось
обвинительной комиссией, которая возбудила против него дело по двум пунктам:
угроза участникам дорожно-транспортного движения (довольно серьезно) и
нанесение тяжелых телесных повреждений (очень серьезно, светит прямой
дорогой в тюрьму). После тщательной проверки дела прокурор, занимающийся
подобными историями в нашем уголке мира, дал санкцию на то, чтобы Смит
признал себя виновным по менее серьезному пункту обвинения -- угрозе
участникам дорожно-транспортного движения. Ему дали шесть месяцев тюрьмы
(условно) и на год лишили водительских прав. Принимая во внимание, что Смиту
был назначен годичный испытательный срок, в течении которого ему запретили
водить моторные транспортные средства типа снегоуборщиков и машин повышенной
проходимости, можно предположить, что он на законных основаниях снова начнет
колесить по нашим дорогам с осени или зимы 2001-го года.
Дэвид Браун собрал мою ногу за пять марафонских операций. Под конец их
я был худ и слаб. Моей терпимости пришлось проходить суровую проверку. Как
бы то ни было, операции дали мне реальный шанс снова начать когда-нибудь
ходить. На моей ноге было закреплено большое устройство из стали и
карбоновых волокон под названием внешний костный фиксатор. Восемь больших
стальных стержней, называемых шанцевыми штырями, вели от фиксатора к костям
над и под коленом. Пять стальных игл потоньше лучевидно выходили из колена.
У них был такой вид, словно ребенок нарисовал лучи к солнцу. Благодаря им
колено находилось в состояние покоя. Три раза в день медсестры вытягивали
маленькие иглы и большие штыри и смачивали отверстия перекисью водорода. Я
еще никогда не окунал свою ногу в керосин и не поджигал ее потом, но если
мне когда-нибудь придется это сделать, то я наверняка буду чувствовать себя
тогда примерно так, как при том ежедневном уходе за штырями.
19-го июня меня привезли в больницу. 25-го я впервые встал на ноги,
проковылял три шага к стулу, сел на него в операционном облачении, опустил
голову и тщетно пытался сдержать слезы. В случаях, подобных моим, люди
внушают себе, что им повезло, просто невероятно повезло, и зачастую это
срабатывает, ибо, по сути, так оно и было. Но иногда никакие внушения не
помогают. Тогда люди плачут.
Через день или два после этих первых шагов началась физиотерапия. За
первый заход я с помощью передвижной опоры, пошатываясь, проделал десять
шагов по коридору. В то же время училась ходить еще одна пациентка -- сухая
восьмидесятилетняя женщина по имени Элис, перенесшая апоплексический удар.
Мы то и дело подстегивали при ходьбе друг друга, если у нас еще оставались
силы. На третий день я сказал Элис в коридоре, что когда она идет так, то у
нее видны трусы.
"А у тебя, парень, повсюду видны щели", -- пропыхтела она и поковыляла
дальше.
4-го июля я мог уже так долго оставаться сидеть в кресле-каталке, что
меня вывезли на погрузочную эстакаду за больницей, откуда я наблюдал за
праздничным фейерверком. Стояла невероятная жара, улицы были заполнены
людьми, которые все что-то ели, пили пиво и лимонад и задирали головы к
небу. Тэбби стояла рядом со мной, держала меня за руку, а небо озарялось
красно-зеленым и желто-синим цветом. Тэбби временно снимала комнату напротив
больницы и каждое утро приносила мне яйца под майонезом и чай. Еда шла мне
только на пользу. Когда я вернулся в 1997 году со своего путешествия на
мотоцикле по австралийской пустыне, я весил 108 килограмм. В день, когда
меня выписали из Мэнской центральной клиники, мой вес был не много не мало
82 килограмма.
После трехнедельного пребывания в больнице я 5-го июля вернулся в наш
дом в Бангоре. Я ежедневно выполнял свою реабилитационную программу,
состоявшую из растягиваний, наклонов и ходьбы на костылях. Я очень старался
быть мужественным и уверенным в успешном исходе дела. 4-го августа мне надо
было ложиться на очередную операцию в Мэнской клинике. Введя мне в руку
канюлю, врач-анестезиолог сказал: "О'кей, Стивен, сейчас вы почувствуете
себя так, как будто вы выпили несколько коктейлей". Я хотел сказать ему, что
это здорово, потому что я вот уже одиннадцать лет как не пью коктейлей и
вообще не употребляю никакого алкоголя, но прежде чем я сумел двинуть
языком, я уже лежал в забытьи.
1 2 3