Когда я проснулся, шанцевых штырей в моей
ноге уже не было. Я снова мог сгибать колено. Доктор Браун оценил мое
выздоровление как "соответствующее обстоятельствам" и отпустил меня домой
тренироваться дальше (кто когда-нибудь уже занимался лечебной гимнастикой,
тот знает, что это ничто иное как прописанная пытка). Но в процессе всего
этого произошло еще кое-что. 24-го июля, спустя пять недель после
столкновения с "доджем" Брайана Смита, я снова начал писать.
Фактически работу над своей книгой "О писательском ремесле" я начал в
ноябре или декабре 1997 года, однако несмотря на то, что для чернового
варианта книги мне обычно требуется не более трех месяцев, эта еще и через
полтора года была готова только наполовину. Так получилось потому, что в
феврале или марте 1998 года я отложил ее -- я не знал, как мне писать ее
дальше и вообще, стоит ли это делать. Писать романы мне, по сути дела,
доставляло столько же удовольствия, сколько и раньше, но каждое слово
автобиографической книги было для меня настоящей мукой. После
"Противостояния" "О писательском ремесле" была первой книгой, которую я
отложил в сторону, не закончив ее, и она действительно оказалась в "долгом"
ящике.
В июне 1999 года я решился все-таки закончить проклятую книгу о
писательстве в течении лета, а потом пусть там Сюзан Молдоу и Нэн Грэм в
издательстве "Скрибнер" решают, получилась она или нет, думал я.
Подготовленный к самому худшему, я перечитал рукопись и установил, что она
мне по-своему нравится. К тому же конец пути мне теперь виделся отчетливо.
Изложение истории своей жизни, где я пытаюсь раскрыть перед читателем
некоторые ситуации и обстоятельства, благодаря которым я стал тем писателем,
коим являюсь сегодня, я уже закончил; "технические" вопросы моего творчества
тоже были освещены достаточно, по крайней мере те, которые казались мне
наиболее важными. Не хватало только главной части о самом "писательском
ремесле", в которой я хотел по возможности ответить на все вопросы,
задаваемые мне на семинарах и лекциях, а также на вопросы, которых я всегда
очень жду, -- о языке.
В блаженном неведении того, что мне менее чем через сорок восемь часов
предстоит маленькая встреча с Брайаном Смитом (не забудем и ротвейлера
Буллета), я вечером 17-го июня сел за наш стол в столовой и перечислил на
бумаге все вопросы и пункты, которые хотел затронуть в своей книге. На
следующий день я написал первые четыре страницы центральной главы "О
писательском ремесле". И в этой стадии рукопись находилась в конце июля,
когда я решил снова взяться за нее... или по крайней мере попытаться сделать
это.
Мне не хотелось опять приниматься за работу. У меня сильно болела нога,
я не мог согнуть правое колено и был прикован к передвижной опоре. Мне было
почти невозможно представить себе, как я смогу более или менее длительное
время просидеть за письменным столом, пусть даже в кресле-каталке. Сломанное
бедро примерно через сорок минут превращало сидение в пытку; часа через
полтора у меня вообще пропадала охота ко всему. К тому же сама книга
угнетала меня больше, чем когда-либо: как должен был я описывать диалоги,
действующих лиц и свои поиски литературного агента, когда жизненно важным
вопросом для меня было, сколько там времени у меня остается до следующей
дозы перкоцета.
Но все же одновременно с тем у меня было чувство, что я достиг точки, у
которой у меня не оставалось больше выбора. Я уже часто находился в
пренеприятных ситуациях, с которыми мне удавалось справиться, прибегнув к
писательству, по крайней мере работа помогала мне на некоторое время забыть
проблемы. Я надеялся, что так будет и на сей раз. Ввиду моих нестерпимых
болей и непригодности к какой-либо физической активности эта надежда могла
показаться смехотворной, однако где-то в задней части моей головы неустанно
и упрямо шептал тот голос: "пора, опять пора". Мне не обязательно
повиноваться этому голосу, но мне трудно ему не верить.
В конце концов тем человеком, который вынес приговор, оказалась Тэбби,
как это уже нередко бывало в решающие моменты моей жизни. Я люблю говорить
себе, что то же самое я время от времени делаю и для нее, поскольку считаю,
что в браке, помимо всего прочего, важную роль играет готовность отдачи
своего решающего голоса тогда, когда твой партнер просто не может решиться
на тот или иной шаг. Моя жена всегда первой говорит мне, что я слишком много
работаю, что мне нужно сделать передышку и на какое-то время оставить
идиотский компьютер в покое. Когда тем утром в июле я сказал ей, что снова
хочу засесть за работу, я ждал от нее нравоучений. Однако вместо этого она
спросила меня, где бы я хотел писать. Я ответил, что не знаю, что еще как-то
не думал об этом.
Тогда подумала об этом она, после чего сказала: "Я могу поставить тебе
в заднем коридоре перед кладовкой стол. Там много розеток, так что можно
будет подключить компьютер, принтер и вентилятор". Вентилятор был
обязательной вещью -- стояло ужасно жаркое лето. Когда я снова принялся за
работу, на улице было 35 градусов жары. В заднем коридоре было не намного
холоднее.
Тэбби понадобилось несколько часов, чтобы оборудовать мне мое рабочее
место. В четыре часа она покатила меня через кухню и по специально
построенному спуску вниз, в задний коридор. Там она приготовила для меня
милое гнездышко: стол, лэптоп и подсоединенный к нему принтер, настольная
лампа, рукопись (с заметками, сделанными мною месяц назад, как положено
наверху), письменные принадлежности, справочные пособия. В одном из углов
стола находилась обрамленная фотография нашего младшего сына, которую Тэбби
сделала в начале лета.
"Тебе нравится?" -- спросила она.
"Замечательно", -- сказал я и обнял ее. И это было замечательно. Так
же, как она сама.
Тэбби, урожденная Табита Спрюс из Олдтауна, штат Мэн, хорошо знает,
когда я работаю слишком много, но она также знает, что работа иногда может
вернуть меня к жизни. Она подкатила меня к столу, поцеловала меня в висок и
оставила меня там, чтобы я выяснил, есть ли у меня еще что сказать моим
читателям. А сказать им у меня и в самом деле было что.., однако без ее
интуитивного ощущения момента, того, что время писать дальше подошло, я сам
бы этого, наверное, не заметил.
Это первое "заседание" длилось час и сорок минут, после произошедшего
со мной несчастного случая это был первый раз, что я провел столько времени
сидя прямо. Под конец по мне повсюду стекали ручейки пота, и я был настолько
изможден, что почти не мог сидеть не сгорбившись. Бедро болело нестерпимо.
Первые пятьсот слов дались мне так тяжело, как никогда, -- мне казалось, что
до этого я еще никогда ничего не писал. Похоже было, что я позабыл все свои
старые волшебные трюки. Точно дряхлый старик в ревущем потоке реки,
пробирающийся зигзагами от одного мокрого камня к другому, прокладывал я
свой путь от слова к слову. Вдохновения в тот первый день у меня не было, а
были только упрямая решимость и надежда, что со временем дело пойдет лучше.
Тэбби принесла мне пепси-колу, холодную, ароматную, бодрящую, и когда я
пил ее, я огляделся по сторонам и, несмотря на все свои боли, не мог
сдержать улыбки. "Керри" и "Салимов удел" я написал в моечном отсеке взятого
напрокат автоприцепа. Задний коридор нашего дома в Бангоре имел с ним
некоторое сходство и у меня появилось чувство, что я снова нахожусь там,
откуда начал.
В тот день чудес в моей работе не случилось, однако я вновь
соприкоснулся с хорошо знакомой мне магией творческого процесса. Я помню
только, что через какое-то время слова все быстрее и быстрее потекли из-под
моего пера. Мое бедро все еще болело, равно как обе ноги и спина, но эти
боли потихоньку уходили на задний план. Я еще не испытывал в то время
радости, не испытывал возбуждения, но у меня было почти такое же доброе
чувство, что я чего-то добился. Я снова сделал первый шаг, и это было уже
кое-что. Больше всего тебе бывает страшно, пока ты не сделаешь этот первый
шаг.
С той поры дела мои пошли на поправку. После того душного дня в заднем
коридоре мне еще раз сделали операцию на ноге, у меня там было довольно
неприятное воспаление и мне все еще приходится глотать около сотни таблеток
в день, однако я продолжаю писать дальше. В некоторые дни это одно сплошное
мучение. В другие -- а таких становится все больше, по мере того как
заживает нога и голова привыкает к старому ритму жизни, -- я снова испытываю
это радостное возбуждение, это чувство триумфа, когда нахожу нужные слова и
располагаю их в нужном порядке. Это как взлет в самолете: сначала ты внизу,
на земле, совсем низко... и потом уже наверху, паришь на волшебном ковре и
господствуешь над тем, что находится под тобой. Это наполняет меня счастьем,
ибо для этого я и был создан.
Я все еще не до конца собрался с силами, не успеваю сделать и половины
того, что делал раньше за один день, но меня хватило на то, чтобы закончить
эту книгу, и за это я благодарю Бога. Писательство не спасло мне жизнь --
она была спасена умением доктора Дэвида Брауна и любящим уходом моей жены,
-- однако оно еще раз подействовало на меня своим хорошо знакомым мне
образом: оно вновь озарило и обогатило мою жизнь".
Last-modified: Fri, 06 Oct 2000 09:05:57 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321
1 2 3
ноге уже не было. Я снова мог сгибать колено. Доктор Браун оценил мое
выздоровление как "соответствующее обстоятельствам" и отпустил меня домой
тренироваться дальше (кто когда-нибудь уже занимался лечебной гимнастикой,
тот знает, что это ничто иное как прописанная пытка). Но в процессе всего
этого произошло еще кое-что. 24-го июля, спустя пять недель после
столкновения с "доджем" Брайана Смита, я снова начал писать.
Фактически работу над своей книгой "О писательском ремесле" я начал в
ноябре или декабре 1997 года, однако несмотря на то, что для чернового
варианта книги мне обычно требуется не более трех месяцев, эта еще и через
полтора года была готова только наполовину. Так получилось потому, что в
феврале или марте 1998 года я отложил ее -- я не знал, как мне писать ее
дальше и вообще, стоит ли это делать. Писать романы мне, по сути дела,
доставляло столько же удовольствия, сколько и раньше, но каждое слово
автобиографической книги было для меня настоящей мукой. После
"Противостояния" "О писательском ремесле" была первой книгой, которую я
отложил в сторону, не закончив ее, и она действительно оказалась в "долгом"
ящике.
В июне 1999 года я решился все-таки закончить проклятую книгу о
писательстве в течении лета, а потом пусть там Сюзан Молдоу и Нэн Грэм в
издательстве "Скрибнер" решают, получилась она или нет, думал я.
Подготовленный к самому худшему, я перечитал рукопись и установил, что она
мне по-своему нравится. К тому же конец пути мне теперь виделся отчетливо.
Изложение истории своей жизни, где я пытаюсь раскрыть перед читателем
некоторые ситуации и обстоятельства, благодаря которым я стал тем писателем,
коим являюсь сегодня, я уже закончил; "технические" вопросы моего творчества
тоже были освещены достаточно, по крайней мере те, которые казались мне
наиболее важными. Не хватало только главной части о самом "писательском
ремесле", в которой я хотел по возможности ответить на все вопросы,
задаваемые мне на семинарах и лекциях, а также на вопросы, которых я всегда
очень жду, -- о языке.
В блаженном неведении того, что мне менее чем через сорок восемь часов
предстоит маленькая встреча с Брайаном Смитом (не забудем и ротвейлера
Буллета), я вечером 17-го июня сел за наш стол в столовой и перечислил на
бумаге все вопросы и пункты, которые хотел затронуть в своей книге. На
следующий день я написал первые четыре страницы центральной главы "О
писательском ремесле". И в этой стадии рукопись находилась в конце июля,
когда я решил снова взяться за нее... или по крайней мере попытаться сделать
это.
Мне не хотелось опять приниматься за работу. У меня сильно болела нога,
я не мог согнуть правое колено и был прикован к передвижной опоре. Мне было
почти невозможно представить себе, как я смогу более или менее длительное
время просидеть за письменным столом, пусть даже в кресле-каталке. Сломанное
бедро примерно через сорок минут превращало сидение в пытку; часа через
полтора у меня вообще пропадала охота ко всему. К тому же сама книга
угнетала меня больше, чем когда-либо: как должен был я описывать диалоги,
действующих лиц и свои поиски литературного агента, когда жизненно важным
вопросом для меня было, сколько там времени у меня остается до следующей
дозы перкоцета.
Но все же одновременно с тем у меня было чувство, что я достиг точки, у
которой у меня не оставалось больше выбора. Я уже часто находился в
пренеприятных ситуациях, с которыми мне удавалось справиться, прибегнув к
писательству, по крайней мере работа помогала мне на некоторое время забыть
проблемы. Я надеялся, что так будет и на сей раз. Ввиду моих нестерпимых
болей и непригодности к какой-либо физической активности эта надежда могла
показаться смехотворной, однако где-то в задней части моей головы неустанно
и упрямо шептал тот голос: "пора, опять пора". Мне не обязательно
повиноваться этому голосу, но мне трудно ему не верить.
В конце концов тем человеком, который вынес приговор, оказалась Тэбби,
как это уже нередко бывало в решающие моменты моей жизни. Я люблю говорить
себе, что то же самое я время от времени делаю и для нее, поскольку считаю,
что в браке, помимо всего прочего, важную роль играет готовность отдачи
своего решающего голоса тогда, когда твой партнер просто не может решиться
на тот или иной шаг. Моя жена всегда первой говорит мне, что я слишком много
работаю, что мне нужно сделать передышку и на какое-то время оставить
идиотский компьютер в покое. Когда тем утром в июле я сказал ей, что снова
хочу засесть за работу, я ждал от нее нравоучений. Однако вместо этого она
спросила меня, где бы я хотел писать. Я ответил, что не знаю, что еще как-то
не думал об этом.
Тогда подумала об этом она, после чего сказала: "Я могу поставить тебе
в заднем коридоре перед кладовкой стол. Там много розеток, так что можно
будет подключить компьютер, принтер и вентилятор". Вентилятор был
обязательной вещью -- стояло ужасно жаркое лето. Когда я снова принялся за
работу, на улице было 35 градусов жары. В заднем коридоре было не намного
холоднее.
Тэбби понадобилось несколько часов, чтобы оборудовать мне мое рабочее
место. В четыре часа она покатила меня через кухню и по специально
построенному спуску вниз, в задний коридор. Там она приготовила для меня
милое гнездышко: стол, лэптоп и подсоединенный к нему принтер, настольная
лампа, рукопись (с заметками, сделанными мною месяц назад, как положено
наверху), письменные принадлежности, справочные пособия. В одном из углов
стола находилась обрамленная фотография нашего младшего сына, которую Тэбби
сделала в начале лета.
"Тебе нравится?" -- спросила она.
"Замечательно", -- сказал я и обнял ее. И это было замечательно. Так
же, как она сама.
Тэбби, урожденная Табита Спрюс из Олдтауна, штат Мэн, хорошо знает,
когда я работаю слишком много, но она также знает, что работа иногда может
вернуть меня к жизни. Она подкатила меня к столу, поцеловала меня в висок и
оставила меня там, чтобы я выяснил, есть ли у меня еще что сказать моим
читателям. А сказать им у меня и в самом деле было что.., однако без ее
интуитивного ощущения момента, того, что время писать дальше подошло, я сам
бы этого, наверное, не заметил.
Это первое "заседание" длилось час и сорок минут, после произошедшего
со мной несчастного случая это был первый раз, что я провел столько времени
сидя прямо. Под конец по мне повсюду стекали ручейки пота, и я был настолько
изможден, что почти не мог сидеть не сгорбившись. Бедро болело нестерпимо.
Первые пятьсот слов дались мне так тяжело, как никогда, -- мне казалось, что
до этого я еще никогда ничего не писал. Похоже было, что я позабыл все свои
старые волшебные трюки. Точно дряхлый старик в ревущем потоке реки,
пробирающийся зигзагами от одного мокрого камня к другому, прокладывал я
свой путь от слова к слову. Вдохновения в тот первый день у меня не было, а
были только упрямая решимость и надежда, что со временем дело пойдет лучше.
Тэбби принесла мне пепси-колу, холодную, ароматную, бодрящую, и когда я
пил ее, я огляделся по сторонам и, несмотря на все свои боли, не мог
сдержать улыбки. "Керри" и "Салимов удел" я написал в моечном отсеке взятого
напрокат автоприцепа. Задний коридор нашего дома в Бангоре имел с ним
некоторое сходство и у меня появилось чувство, что я снова нахожусь там,
откуда начал.
В тот день чудес в моей работе не случилось, однако я вновь
соприкоснулся с хорошо знакомой мне магией творческого процесса. Я помню
только, что через какое-то время слова все быстрее и быстрее потекли из-под
моего пера. Мое бедро все еще болело, равно как обе ноги и спина, но эти
боли потихоньку уходили на задний план. Я еще не испытывал в то время
радости, не испытывал возбуждения, но у меня было почти такое же доброе
чувство, что я чего-то добился. Я снова сделал первый шаг, и это было уже
кое-что. Больше всего тебе бывает страшно, пока ты не сделаешь этот первый
шаг.
С той поры дела мои пошли на поправку. После того душного дня в заднем
коридоре мне еще раз сделали операцию на ноге, у меня там было довольно
неприятное воспаление и мне все еще приходится глотать около сотни таблеток
в день, однако я продолжаю писать дальше. В некоторые дни это одно сплошное
мучение. В другие -- а таких становится все больше, по мере того как
заживает нога и голова привыкает к старому ритму жизни, -- я снова испытываю
это радостное возбуждение, это чувство триумфа, когда нахожу нужные слова и
располагаю их в нужном порядке. Это как взлет в самолете: сначала ты внизу,
на земле, совсем низко... и потом уже наверху, паришь на волшебном ковре и
господствуешь над тем, что находится под тобой. Это наполняет меня счастьем,
ибо для этого я и был создан.
Я все еще не до конца собрался с силами, не успеваю сделать и половины
того, что делал раньше за один день, но меня хватило на то, чтобы закончить
эту книгу, и за это я благодарю Бога. Писательство не спасло мне жизнь --
она была спасена умением доктора Дэвида Брауна и любящим уходом моей жены,
-- однако оно еще раз подействовало на меня своим хорошо знакомым мне
образом: оно вновь озарило и обогатило мою жизнь".
Last-modified: Fri, 06 Oct 2000 09:05:57 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321
1 2 3