Он очень зол на меня. Он заявил, что не хочет, чтобы я ходила на танцы с кем-то, кроме него».
— Это тебе сказала Андреа?
— Да.
— И что дальше?
И тогда там, на суде, я выдала последний секрет Андреа и нарушила самую страшную из данных ей клятв — «Клянусь своей жизнью» — обещание, что я никому и никогда не расскажу о медальоне, который ей подарил Роб. Золотой, в форме сердечка, с маленькими голубыми камушками. Андреа показывала мне инициалы, которые выгравировал на нем Роб. К этому моменту я уже рыдала. Мне так не хватало сестры, что даже говорить о ней было больно. Тем не менее я продолжила:
— Когда Андреа уходила, она надела медальон, поэтому я была уверена, что она встречается с Робом.
— Медальон?
— Роб подарил ей медальон. Андреа носила его под одеждой, чтобы никто не увидел. Он был на ней, когда я нашла ее в гараже.
Я помню, как давала показания, стараясь не смотреть на Роба Вестерфилда. Он буравил меня взглядом, я чувствовала исходящую от него ненависть. И я могла поклясться, что слышала мысли папы и мамы, которые сидят позади прокурора: «Элли, ты должна была нам об этом рассказать, ты должна была...»
Мои слова тут же опротестовали адвокаты защиты. Они заявили, что Андреа часто носила медальон, но его подарил ей отец, и, когда нашли тело, медальон лежал на ее туалетном столике. Я же все это либо выдумала, либо наслушалась от Андреа небылиц про Роба, которые сейчас и повторяю.
— На Андреа был медальон, когда я ее нашла, — упиралась я. — Я на него наткнулась. — И тут я взорвалась. — И я знаю, что это Роб Вестерфилд прятался в «убежище», когда я нашла Андреа. Он вернулся туда за медальоном.
Адвокаты Роба пришли в неописуемую ярость, и мое заявление постановили вычеркнуть из протокола. Судья повернулся к присяжным и попросил их не учитывать мою реплику при вынесении вердикта.
Поверил ли кто-нибудь из них в то, что я рассказала о медальоне, подаренном Робом Андреа?
Не знаю.
Затем дело передали на рассмотрение присяжным. Они совещались около недели. Потом мы узнали, что всего пара человек склонялась к версии непредумышленного убийства, но большинство все же настояло на том, что убийство — умышленное. Присяжные пришли к выводу, что Роб пошел в гараж с домкратом потому, что хотел убить Андреа.
Я перечитывала протокол заседания первые несколько раз, когда Вестерфилд подавал на досрочное освобождение, и отправляла яростные письма протеста. Но с тех пор Роб уже отсидел двадцать два года, и на этот раз его вполне могли выпустить. Поэтому я и вернулась в Оддхэм-на-Гудзоне.
Мне тридцать лет. Я живу в Атланте и занимаюсь журналистскими расследованиями для газеты «Атланта Ньюз». Наш главный редактор, Пит Лорел, считает личным оскорблением даже уход в ежегодный отпуск. Поэтому я ожидала, когда заявлю, что мне нужно два дня отгула, а может, и больше, он придет в настоящее бешенство.
— Замуж выходишь?
Я объяснила ему, что об этом я пока даже не думаю.
— Тогда что?
Я никогда не рассказывала никому из редакции ничего о своей личной жизни, но Пит Лорел — из тех, кто, похоже, и так знает все обо всех. В свои тридцать один уже начавший лысеть и вечно пытающийся сбросить лишнюю пару килограммов, Пит, наверное, самый умный мужчина из тех, кого я встречала за свою жизнь. На шестом месяце работы в «Ньюз», когда я писала статью об убийстве подростка, он подошел ко мне и, как будто между прочим, заявил: «Наверное, нелегко тебе над ней работать. Я знаю, что случилось с твоей сестрой». Пит не ждал от меня ответа, да и я ему ничего не сказала, но в тот момент я ощутила его сочувствие. И это сработало. Задание перестало казаться мне таким угнетающим.
— Убийца Андреа подпадает под досрочное освобождение. Боюсь, на этот раз его все-таки выпустят, вот я и хочу попробовать как-нибудь этому помешать.
Пит откинулся в кресле. Как всегда, на нем был свитер и рубашка с расстегнутым воротником. Иногда я даже сомневалась, что у него вообще есть пиджак.
— А сколько он уже отсидел?
— Почти двадцать два года.
— И сколько раз он уже подавал на досрочное освобождение?
— Дважды.
— Какие-нибудь проблемы в тюрьме?
Я почувствовала себя школьницей на экзамене.
— Никаких, насколько мне известно.
— Похоже, он все-таки выйдет.
— Думаю, да.
— Тогда зачем напрягаться?
— Потому что я должна.
Пит Лорел не любил тратить впустую слова и время. Поэтому он не стал больше задавать вопросов, а просто кивнул.
— Ладно. Когда слушание?
— На следующей неделе. Хочу поговорить в понедельник кое с кем из комиссии по досрочному освобождению.
Пит снова зарылся в бумаги, явно давая мне понять, что разговор окончен.
— Езжай, — только и сказал он.
Но когда я уже развернулась к двери, Пит добавил:
— Элли, ты не такая сильная, как думаешь.
— Нет, такая.
Я даже не поблагодарила его за отпуск.
Все это было еще вчера. А на следующий день, в субботу, я прилетела из Атланты в аэропорт округа Вестчестер и взяла напрокат автомобиль. Я могла бы остановиться в каком-нибудь мотеле в Оссининге, возле Синг-Синг — тюрьмы, где отбывал срок убийца Андреа. Вместо этого я проехала еще пятнадцать миль до нашего старого города, Олдхэма, и отыскала там уютную гостиницу «Паркинсон Инн», в которой, как я смутно помнила, мы иногда устраивали семейные обеды и ужины.
Гостиница явно процветала. В эту промозглую октябрьскую субботу ресторан был заполнен скромно одетой публикой — главным образом парами и семьями. Меня охватила ностальгия. Именно так, как я помнила из детства, обедали здесь по субботам и мы вчетвером. А потом папа отвозил нас с Андреа в кино. Там ее уже ждали подруги, но она никогда не возражала, если я увязывалась за ней.
«Элли — хороший ребенок. Она не ябеда», — говорила Андреа. Если фильм заканчивался рано, мы все добегали до гаража-"убежища", где Андреа, Джоан, Марджи и Дотти выкуривали по-быстрому одну сигарету на всех и расходились по домам.
На случай, если папа чувствовал запах дыма от одежды Андреа, у нее всегда был наготове ответ: «Так получилось. После кино мы пошли есть пиццу, а там было накурено». И она подмигивала мне.
В «Паркинсон Инн» всего восемь номеров, но сейчас свободным оказался только один: спартанского вида комната с железной кроватью, бюро с двумя ящиками, ночным столиком и стулом. Окна выходили на восток, в сторону нашего старого дома. В этот день солнце все время то выныривало из-за облаков, ослепительно сверкая, то в одно мгновенье полностью пропадало за ними.
Я смотрела в окно, и казалось, что мне снова семь лет, и я вижу, как отец держит в руках музыкальную шкатулку.
7
Я хорошо помню тот день, ставший переломным в моей жизни. Святой Игнатий Лойоласказал: «Дайте мне ребенка, которому еще нет семи лет, и я покажу вам человека». Думаю, он имел в виду не только мужчину, но и женщину.
Я стояла тихо, как мышь, и смотрела, как мой отец, которого я боготворила, рыдает, прижимая к груди фотографию моей покойной сестры, а из музыкальной шкатулки струилась нежная мелодия.
Вспоминая об этом, я всегда удивлялась, почему мне тогда не пришло в голову броситься к нему на шею и забрать всю его скорбь, смешав со своей собственной болью. Но, думаю, я уже тогда понимала, что в своем горе он одинок, и, что бы я ни сделала, я все равно не смогла бы облегчить его страдания.
Лейтенант Эдвард Кавано, заслуженный офицер полиции штата Нью-Йорк, герой десятка смертельно опасных заданий, не сумел предотвратить убийство своей красивой, но своевольной пятнадцатилетней дочери. И его муки не мог разделить никто — даже самый близкий человек.
С годами я поняла, что, если горе остается неразделенным, все начинают перекидывать вину друг другу, как горячую картошку, пока она не достается самому слабому, тому, кто хуже всех умеет от нее уходить.
В данном случае это оказалась я.
Детектив Лонго быстро сделал выводы из моих откровений. Я нарушила обещание Андреа и дала ему две ниточки, двух подозреваемых: повесу Роба Вестерфилда, благодаря своей внешности, распущенности и богатству вскружившему голову Андреа, и Пола Штройбела, тихого застенчивого подростка, влюбившегося в красавицу-флейтистку из школьного оркестра, которая с таким энтузиазмом приветствовала его успехи на футбольном поле.
«Ура, ура, ура, вперед, наша команда!» — кто мог сравниться в этом с Андреа!
Пока в лаборатории исследовали результаты вскрытия тела девушки, а на кладбище «Небесные Врата» шли приготовления к ее погребению (рядом с родителями отца, которых я почти не помнила), детектив Лонго уже допрашивал Роба Вестерфилда и Пола Штройбела. Оба они уверяли, что не видели Андреа в четверг вечером и не собирались с ней встречаться.
Пол работал в тот день на заправке. Станция закрывалась в семь, но, как утверждал Пол, он задержался в мастерской, чтобы доделать кое-что по мелочи на паре автомобилей. Роб Вестерфилд заявил, что в это время сидел в кинотеатре, и в качестве доказательства предъявил корешок билета.
Я помню, как стояла возле могилы Андреа, сжимая в руке одинокую розу с длинным стеблем. Пастор закончил читать молитву, и мне велели положить цветок на гроб сестры. Мне казалось, что внутри я тоже умерла, что я — такая же неживая, как Андреа, когда я склонилась над ней в «убежище».
Помню, мне хотелось сказать ей, как мне стыдно, что я выдала их с Робом секрет, и в то же время жаль, что я не рассказала об их встречах сразу, едва мы узнали, что она ушла от Джоан, но не вернулась домой. Но, конечно же, я молчала. Я бросила розу, и та соскользнула с гроба. Я хотела ее поднять, но тут мимо меня со своим цветком к гробу прошла бабушка и, наступив на мою розу, вдавила ее в грязь...
Через несколько минут мы вышли с кладбища, и в этой веренице скорбных лиц я ловила на себе мрачные взгляды. Вестерфилды так и не пришли, но Штройбелы стояли там, плечом плечу по обе стороны от Пола.
Я помню, как чувство вины окружало, захлестывало, душило меня. И это ощущение осталось со мной навсегда.
Я пыталась объяснить, что, склонившись над телом Андреа, слышала чье-то дыхание, но мне никто не верил: я была слишком взволнована и напугана. Когда я выбежала из леса, то сама дышала так громко и с таким трудом, будто у меня случился приступ астмы. Тем не менее даже годы спустя я часто просыпаюсь от одного и того же кошмара: я склоняюсь над телом Андреа, поскальзываюсь в ее крови и слышу это хриплое звериное дыхание и высокий хищный смех.
И теперь мое чувство опасности, то, которое не раз спасало человечество от полного истребления, подсказывало мне, что в Робе Вестерфилде притаился зверь. И если его выпустить на свободу, он нанесет новый удар.
8
На глаза навернулись слезы, и я отошла от окна, взяла рюкзак и бросила его на кровать. Распаковывая вещи, я улыбалась: и у меня еще хватило наглости критиковать — пусть даже мысленно — скудный гардероб Пита Лорела?! На мне сейчас джинсы и водолазка. В сумке, не считая ночной рубашки и нижнего белья, только длинная шерстяная юбка и еще два свитера. И это при том, что моя любимая обувь — сандалии: при моем росте сто семьдесят пять сантиметров, только они мне и подходят! Волосы у меня все такие же светлые, цвета песка, и длинные, поэтому обычно я либо закручиваю их наверх, либо скрепляю на затылке заколкой. Красивая, женственная Андреа была похожа на мать. Мне же достались резкие, скорее мужские, чем женские, черты отца. Да, рождественской звездочкой на елке меня точно не назовешь!
Из ресторана доносился дразнящий запах еды. И тут я поняла, что проголодалась. Сегодня нужно было успеть взять билеты на утренний рейс в Атланту, поэтому в аэропорт пришлось ехать пораньше, задолго до посадки, а все включенное в стоимость билета питание, — простите, напитки, — ограничивалось чашкой скверного кофе.
В тринадцать тридцать, когда я спустилась в ресторан, обеденный наплыв посетителей уже шел на спад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Это тебе сказала Андреа?
— Да.
— И что дальше?
И тогда там, на суде, я выдала последний секрет Андреа и нарушила самую страшную из данных ей клятв — «Клянусь своей жизнью» — обещание, что я никому и никогда не расскажу о медальоне, который ей подарил Роб. Золотой, в форме сердечка, с маленькими голубыми камушками. Андреа показывала мне инициалы, которые выгравировал на нем Роб. К этому моменту я уже рыдала. Мне так не хватало сестры, что даже говорить о ней было больно. Тем не менее я продолжила:
— Когда Андреа уходила, она надела медальон, поэтому я была уверена, что она встречается с Робом.
— Медальон?
— Роб подарил ей медальон. Андреа носила его под одеждой, чтобы никто не увидел. Он был на ней, когда я нашла ее в гараже.
Я помню, как давала показания, стараясь не смотреть на Роба Вестерфилда. Он буравил меня взглядом, я чувствовала исходящую от него ненависть. И я могла поклясться, что слышала мысли папы и мамы, которые сидят позади прокурора: «Элли, ты должна была нам об этом рассказать, ты должна была...»
Мои слова тут же опротестовали адвокаты защиты. Они заявили, что Андреа часто носила медальон, но его подарил ей отец, и, когда нашли тело, медальон лежал на ее туалетном столике. Я же все это либо выдумала, либо наслушалась от Андреа небылиц про Роба, которые сейчас и повторяю.
— На Андреа был медальон, когда я ее нашла, — упиралась я. — Я на него наткнулась. — И тут я взорвалась. — И я знаю, что это Роб Вестерфилд прятался в «убежище», когда я нашла Андреа. Он вернулся туда за медальоном.
Адвокаты Роба пришли в неописуемую ярость, и мое заявление постановили вычеркнуть из протокола. Судья повернулся к присяжным и попросил их не учитывать мою реплику при вынесении вердикта.
Поверил ли кто-нибудь из них в то, что я рассказала о медальоне, подаренном Робом Андреа?
Не знаю.
Затем дело передали на рассмотрение присяжным. Они совещались около недели. Потом мы узнали, что всего пара человек склонялась к версии непредумышленного убийства, но большинство все же настояло на том, что убийство — умышленное. Присяжные пришли к выводу, что Роб пошел в гараж с домкратом потому, что хотел убить Андреа.
Я перечитывала протокол заседания первые несколько раз, когда Вестерфилд подавал на досрочное освобождение, и отправляла яростные письма протеста. Но с тех пор Роб уже отсидел двадцать два года, и на этот раз его вполне могли выпустить. Поэтому я и вернулась в Оддхэм-на-Гудзоне.
Мне тридцать лет. Я живу в Атланте и занимаюсь журналистскими расследованиями для газеты «Атланта Ньюз». Наш главный редактор, Пит Лорел, считает личным оскорблением даже уход в ежегодный отпуск. Поэтому я ожидала, когда заявлю, что мне нужно два дня отгула, а может, и больше, он придет в настоящее бешенство.
— Замуж выходишь?
Я объяснила ему, что об этом я пока даже не думаю.
— Тогда что?
Я никогда не рассказывала никому из редакции ничего о своей личной жизни, но Пит Лорел — из тех, кто, похоже, и так знает все обо всех. В свои тридцать один уже начавший лысеть и вечно пытающийся сбросить лишнюю пару килограммов, Пит, наверное, самый умный мужчина из тех, кого я встречала за свою жизнь. На шестом месяце работы в «Ньюз», когда я писала статью об убийстве подростка, он подошел ко мне и, как будто между прочим, заявил: «Наверное, нелегко тебе над ней работать. Я знаю, что случилось с твоей сестрой». Пит не ждал от меня ответа, да и я ему ничего не сказала, но в тот момент я ощутила его сочувствие. И это сработало. Задание перестало казаться мне таким угнетающим.
— Убийца Андреа подпадает под досрочное освобождение. Боюсь, на этот раз его все-таки выпустят, вот я и хочу попробовать как-нибудь этому помешать.
Пит откинулся в кресле. Как всегда, на нем был свитер и рубашка с расстегнутым воротником. Иногда я даже сомневалась, что у него вообще есть пиджак.
— А сколько он уже отсидел?
— Почти двадцать два года.
— И сколько раз он уже подавал на досрочное освобождение?
— Дважды.
— Какие-нибудь проблемы в тюрьме?
Я почувствовала себя школьницей на экзамене.
— Никаких, насколько мне известно.
— Похоже, он все-таки выйдет.
— Думаю, да.
— Тогда зачем напрягаться?
— Потому что я должна.
Пит Лорел не любил тратить впустую слова и время. Поэтому он не стал больше задавать вопросов, а просто кивнул.
— Ладно. Когда слушание?
— На следующей неделе. Хочу поговорить в понедельник кое с кем из комиссии по досрочному освобождению.
Пит снова зарылся в бумаги, явно давая мне понять, что разговор окончен.
— Езжай, — только и сказал он.
Но когда я уже развернулась к двери, Пит добавил:
— Элли, ты не такая сильная, как думаешь.
— Нет, такая.
Я даже не поблагодарила его за отпуск.
Все это было еще вчера. А на следующий день, в субботу, я прилетела из Атланты в аэропорт округа Вестчестер и взяла напрокат автомобиль. Я могла бы остановиться в каком-нибудь мотеле в Оссининге, возле Синг-Синг — тюрьмы, где отбывал срок убийца Андреа. Вместо этого я проехала еще пятнадцать миль до нашего старого города, Олдхэма, и отыскала там уютную гостиницу «Паркинсон Инн», в которой, как я смутно помнила, мы иногда устраивали семейные обеды и ужины.
Гостиница явно процветала. В эту промозглую октябрьскую субботу ресторан был заполнен скромно одетой публикой — главным образом парами и семьями. Меня охватила ностальгия. Именно так, как я помнила из детства, обедали здесь по субботам и мы вчетвером. А потом папа отвозил нас с Андреа в кино. Там ее уже ждали подруги, но она никогда не возражала, если я увязывалась за ней.
«Элли — хороший ребенок. Она не ябеда», — говорила Андреа. Если фильм заканчивался рано, мы все добегали до гаража-"убежища", где Андреа, Джоан, Марджи и Дотти выкуривали по-быстрому одну сигарету на всех и расходились по домам.
На случай, если папа чувствовал запах дыма от одежды Андреа, у нее всегда был наготове ответ: «Так получилось. После кино мы пошли есть пиццу, а там было накурено». И она подмигивала мне.
В «Паркинсон Инн» всего восемь номеров, но сейчас свободным оказался только один: спартанского вида комната с железной кроватью, бюро с двумя ящиками, ночным столиком и стулом. Окна выходили на восток, в сторону нашего старого дома. В этот день солнце все время то выныривало из-за облаков, ослепительно сверкая, то в одно мгновенье полностью пропадало за ними.
Я смотрела в окно, и казалось, что мне снова семь лет, и я вижу, как отец держит в руках музыкальную шкатулку.
7
Я хорошо помню тот день, ставший переломным в моей жизни. Святой Игнатий Лойоласказал: «Дайте мне ребенка, которому еще нет семи лет, и я покажу вам человека». Думаю, он имел в виду не только мужчину, но и женщину.
Я стояла тихо, как мышь, и смотрела, как мой отец, которого я боготворила, рыдает, прижимая к груди фотографию моей покойной сестры, а из музыкальной шкатулки струилась нежная мелодия.
Вспоминая об этом, я всегда удивлялась, почему мне тогда не пришло в голову броситься к нему на шею и забрать всю его скорбь, смешав со своей собственной болью. Но, думаю, я уже тогда понимала, что в своем горе он одинок, и, что бы я ни сделала, я все равно не смогла бы облегчить его страдания.
Лейтенант Эдвард Кавано, заслуженный офицер полиции штата Нью-Йорк, герой десятка смертельно опасных заданий, не сумел предотвратить убийство своей красивой, но своевольной пятнадцатилетней дочери. И его муки не мог разделить никто — даже самый близкий человек.
С годами я поняла, что, если горе остается неразделенным, все начинают перекидывать вину друг другу, как горячую картошку, пока она не достается самому слабому, тому, кто хуже всех умеет от нее уходить.
В данном случае это оказалась я.
Детектив Лонго быстро сделал выводы из моих откровений. Я нарушила обещание Андреа и дала ему две ниточки, двух подозреваемых: повесу Роба Вестерфилда, благодаря своей внешности, распущенности и богатству вскружившему голову Андреа, и Пола Штройбела, тихого застенчивого подростка, влюбившегося в красавицу-флейтистку из школьного оркестра, которая с таким энтузиазмом приветствовала его успехи на футбольном поле.
«Ура, ура, ура, вперед, наша команда!» — кто мог сравниться в этом с Андреа!
Пока в лаборатории исследовали результаты вскрытия тела девушки, а на кладбище «Небесные Врата» шли приготовления к ее погребению (рядом с родителями отца, которых я почти не помнила), детектив Лонго уже допрашивал Роба Вестерфилда и Пола Штройбела. Оба они уверяли, что не видели Андреа в четверг вечером и не собирались с ней встречаться.
Пол работал в тот день на заправке. Станция закрывалась в семь, но, как утверждал Пол, он задержался в мастерской, чтобы доделать кое-что по мелочи на паре автомобилей. Роб Вестерфилд заявил, что в это время сидел в кинотеатре, и в качестве доказательства предъявил корешок билета.
Я помню, как стояла возле могилы Андреа, сжимая в руке одинокую розу с длинным стеблем. Пастор закончил читать молитву, и мне велели положить цветок на гроб сестры. Мне казалось, что внутри я тоже умерла, что я — такая же неживая, как Андреа, когда я склонилась над ней в «убежище».
Помню, мне хотелось сказать ей, как мне стыдно, что я выдала их с Робом секрет, и в то же время жаль, что я не рассказала об их встречах сразу, едва мы узнали, что она ушла от Джоан, но не вернулась домой. Но, конечно же, я молчала. Я бросила розу, и та соскользнула с гроба. Я хотела ее поднять, но тут мимо меня со своим цветком к гробу прошла бабушка и, наступив на мою розу, вдавила ее в грязь...
Через несколько минут мы вышли с кладбища, и в этой веренице скорбных лиц я ловила на себе мрачные взгляды. Вестерфилды так и не пришли, но Штройбелы стояли там, плечом плечу по обе стороны от Пола.
Я помню, как чувство вины окружало, захлестывало, душило меня. И это ощущение осталось со мной навсегда.
Я пыталась объяснить, что, склонившись над телом Андреа, слышала чье-то дыхание, но мне никто не верил: я была слишком взволнована и напугана. Когда я выбежала из леса, то сама дышала так громко и с таким трудом, будто у меня случился приступ астмы. Тем не менее даже годы спустя я часто просыпаюсь от одного и того же кошмара: я склоняюсь над телом Андреа, поскальзываюсь в ее крови и слышу это хриплое звериное дыхание и высокий хищный смех.
И теперь мое чувство опасности, то, которое не раз спасало человечество от полного истребления, подсказывало мне, что в Робе Вестерфилде притаился зверь. И если его выпустить на свободу, он нанесет новый удар.
8
На глаза навернулись слезы, и я отошла от окна, взяла рюкзак и бросила его на кровать. Распаковывая вещи, я улыбалась: и у меня еще хватило наглости критиковать — пусть даже мысленно — скудный гардероб Пита Лорела?! На мне сейчас джинсы и водолазка. В сумке, не считая ночной рубашки и нижнего белья, только длинная шерстяная юбка и еще два свитера. И это при том, что моя любимая обувь — сандалии: при моем росте сто семьдесят пять сантиметров, только они мне и подходят! Волосы у меня все такие же светлые, цвета песка, и длинные, поэтому обычно я либо закручиваю их наверх, либо скрепляю на затылке заколкой. Красивая, женственная Андреа была похожа на мать. Мне же достались резкие, скорее мужские, чем женские, черты отца. Да, рождественской звездочкой на елке меня точно не назовешь!
Из ресторана доносился дразнящий запах еды. И тут я поняла, что проголодалась. Сегодня нужно было успеть взять билеты на утренний рейс в Атланту, поэтому в аэропорт пришлось ехать пораньше, задолго до посадки, а все включенное в стоимость билета питание, — простите, напитки, — ограничивалось чашкой скверного кофе.
В тринадцать тридцать, когда я спустилась в ресторан, обеденный наплыв посетителей уже шел на спад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36