Я пытался вызвать их назад, освежить, исследовать. Эти попытки отправили меня обратно в забытье...
* * *
Врача звали доктором Лилиенталем. Имени я так и не узнал, ибо отношения между нами возникли натянутые, хотя и вежливые.
Я заявил, что чувствую себя лучше, и это было правдой. Рассказал о полночных снах, а о загадочном телефонном звонке умолчал. Передо мною сидел целитель, не следователь.
— М-да, — отозвался Лилиенталь, — отмечается известный прогресс. Но вы испытали очень тяжкую физическую и душевную перегрузку; подсознание, по-видимому, всячески старается оберечь потрясенный рассудок. И, подобно множеству самозваных спасителей, излишне усердствует.
Лилиенталь поколебался.
— Если не возражаете, мистер Мэдден, давайте немного покопаемся и разберемся. Мы по мере возможного дозволяли выздоровлению продвигаться своим чередом, покуда к вам не вернутся утраченные силы, но коль скоро доктор Де-Лонг признал вас относительно окрепшим, попробуем слегка направлять природу. Будьте любезны, изложите происшествие, которое видели во сне. Детское... гм! — воспоминание. С чем оно было связано?
— С охотой. Мы охотились на диких голубей — отец и я.
Лилиенталя даже малость передернуло:
— На голубей? Я ухмыльнулся:
— Точнее, на горлинок. Оставьте, док! Не твердите безмозглому сельскому парню о символе мира и надежде передового человечества...
Кажется, что-то потихоньку всплывало на поверхность и начинало копошиться среди мозговых извилин. До сей минуты я и не подозревал, будто вырос на ферме. И слабенький, чуть слышный голосок подсказывал: вы называли ферму «ранчо». Я продолжил:
— Это лучшая и вкуснейшая дичь на всем американском континенте — от Гудзонова залива до мыса Горн. И куда подевалась профессиональная этика? Если бы я сознался в осложненном гомосексуализме либо заурядном кровосмешении, вы просто кивали бы с надлежащим пониманием и равнодушием. Но пациент упоминает об охоте на разрешенную к отстрелу птицу, об охоте в должный сезон — и вы глядите так, словно я родной матери перерезал глотку затупившимся ножом.
Лилиенталь вознамерился было оскорбиться, подумал — и расхохотался:
— Touche, мистер Мэдден! Возможно, в глубине души я остаюсь безмозглым городским лоботрясом! Давайте, продолжайте повесть об отстреле горлиц!
— Во сне рядом с нами бежала собака, — сообщил я неторопливо. Прикрыл веки, вновь увидел картину ясно и отчетливо, ощутил на лице полдневные солнечные лучи, почувствовал скрипящий на зубах песок южных пустошей.
— Большой курцхаар по имени Бэк. В те дни порода была в Штатах почти неизвестна, старину Бэка ввезли прямиком из Европы — зажиточные фермеры, товарищи моего отца. Главу семьи в малом времени хватил сердечный приступ и пса подарили нам: как выразились владельцы, для того чтобы отличный пойнтер достался знатоку, а не угодил к охотнику-неумехе. Я открыл глаза.
— Извините, мысли начинают блуждать...
— Вот и великолепно, блуждайте мыслями и говорите!
— Пойнтеров, разумеется, не применяют при голубиной охоте, голуби — не куропатки и не фазаны... Вам интересно?
— Просто излагайте.
— Но Бэк рыскал в зарослях и приносил нам подстреленных птиц. Подбитого голубя можно искать до скончания веков, а отец не выносил убивать без толку... В тот вечер мы изрядно задержались, потому что целый час шастали среди кустарника, высматривая последнюю мою добычу. Пес буквально язык вывалил и все-таки обнаружил горлицу...
Я осекся. Ибо явственно увидел себя и отца, выбирающимися из старенького пикапа, остановившегося подле ранчо. Бэк выпрыгнул первым, пока хозяева собирали оружие, патронташи и убитую дичь. Отец направился к воротам, чтобы распахнуть их и дать мне проехать. Шел он медленно и с достоинством.
«Хороший был выстрел, твой последний, Мэттью, и охота задалась на славу. Но только завтра будем иметь подыскивать иное место — иначе голуби всполошатся и вынудятся улететь оттуда навсегда».
Говорил он с явным скандинавским акцентом. И фразы свои строил на довольно чуждый английскому лад.
«Покорми теперь собаку, а голуби станут мною быть ощипываемы».
Лежа на больничной койке, я видел отца точно живого: крупный мужчина, в потрепанной стэтсоновской шляпе, запыленном комбинезоне, со старым двенадцатикалиберным винчестером в руках. Я видел также двустворчатые, ворота ранчо и рядом — столб, на котором красовался почтовый ящик. Адрес, выведенный крупными буквами, был различим издалека:
4-Е ПОЧТ. ОТД., ЯЩ. 75, КАРЛ М. ХЕЛМ
Хелм. Мэттью Хелм. Сын Карла и Эрики Хелмов. Как и уведомил ехидный голос в телефонной трубке. Мэттью Хелм, он же Поль Мэдден. Род занятий первого оставался загадкой, второй числился вольным художником, журнальным фотографом... Чего ради затевался подобный маскарад?
Но последующие годы жизни, где надлежало искать ответ, по-прежнему тонули в забвении, в забвении... Впрочем, не полностью...
Глава 4
Кто-то обращался ко мне. Я возвратился через долгие годы и несчетные мили из выжженных солнцем юго-восточных краев, из далекого детства — в стерильную больничную палату на канадском севере. Монотонный дождь упорно колотил о безукоризненно прозрачные стекла.
— Простите, доктор?..
— Вам дурно, мистер Мэдден?
— Отнюдь нет.
Приспело время соблюдать осторожность. Предельную. Ибо я в точности определил, что живу под чужим именем уже по крайности шесть месяцев, а в открытое море, как известно, угодил после непонятной воздушной катастрофы. Оба обстоятельства могли оказаться чистейшим совпадением, однако полагаться на это не следовало. Следовало тотчас прекратить откровенные беседы с кем угодно. Лишь самое необходимое, ровно столько, сколько надобно, чтобы врачи и неведомые знакомцы ничего не заподозрили.
— Сдается, мне было тринадцать или четырнадцать... Потом, если не ошибаюсь, вылетел вон из колледжа за остервенелую драку с оравой старшеклассников, пытавшихся припугнуть сопливца... Я осклабился:
— Наверное, считался неисправимым задирой. Оказался в иной школе; окончил ее. Родители чуть ли не в одночасье умерли сразу после этого. Я пристроился работать фотографом в одной из газет Санта-Фе. Столица штата Новая Мексика... Потом сделался местной репортерской знаменитостью... Да, кажется, все происходило в Новой Мексике. А затем...
Внезапно я умолк. Воспоминания лились потоком — и он иссяк. Полностью.
— Продолжайте.
— Увы, — ответил я. — Память передала телеграмму и поставила последнее «тчк». Работал в газете... Больше не всплывает ничего. Еще Альбукерке... Но куда я уехал оттуда?
— Понимаю, — произнес Лилиенталь. Задумчиво насупился, мгновение-другое созерцал меня без единого слова. Неожиданно встал, приблизился к окну и заговорил, обращаясь к серому канадскому ливню:
— Мистер Мэдден!
—Да?
— Я склонен выписать вас. Доктор Де-Лонг заверяет, что физически вы поправляетесь великолепно и нужды в стационарном излечении больше нет. Касаемо душевного здоровья, не думаю, что мы способны помочь вам еще чем-либо. Черепные трещины отсутствуют. Сотрясение мозга не вызвало ничего, помимо временных и совершенно естественных расстройств, которые миновали бесследно. Опасность гематомы — внутреннего кровоизлияния — тоже позади. Что до вашей памяти, полагаю, вы вполне можете управиться с возникшими неудобствами самостоятельно. Если память возвратится — прекрасно. Если нет — я уже говорил: большинство пациентов легко приспосабливаются к потере воспоминаний. Страдают лишь друзья и родные.
После короткой заминки врач развернулся и пристально посмотрел на меня.
— Впрочем, коль скоро вы убеждены, что сумеете выслушать без волнения, либо, того хуже, ошеломления, охотно снабжу вас перед выпиской всеми добавочными сведениями, которыми способен снабдить.
— Какими сведениями? — полюбопытствовал я. — Не дразните, доктор.
Лилиенталь осторожно ответил:
— Мы располагаем довольно занимательной и не совсем обычной информацией. Тревожащей, осмелюсь добавить.
По недоверчивому, испытующему взгляду Лилиенталя я внезапно догадался: невзирая на медицинское образование и обширный опыт, лекарь верит в мою амнезию ничуть не больше всех остальных. Дожидается непроизвольного беспокойства, ищет его признаки на лице больного.
Ухмыльнувшись, я промолвил:
— Падать в обморок — так уж лучше здесь, посреди лазарета.
Лилиенталь кисло улыбнулся в ответ.
— Отлично, мистер Мэдден. Попытайтесь припомнить на досуге, при каких обстоятельствах вы заработали три недавних пулевых ранения в правое плечо. Стрельбу вели из автомата, приблизительно два года назад.
Не скажу, будто не приметил шрамов и не удивлялся быстро проходившей ноющей боли по утрам. Просто не придавал ни тому, ни другому особого значения. Может быть, подсознательно избегал размышлений. Доктор Лилиенталь не зря полагал человеческую психику весьма любопытным предметом...
— Вы уверены?
— Вполне. У доктора Де-Лонга обширнейший опыт в полевой хирургии. Он готов побиться об заклад на любые деньги, что пули выпущены из девятимиллиметрового пистолета-пулемета. Две прошли навылет, но третью привелось извлекать. Разумеется, и обычные пистолеты имеют калибр девять миллиметров, однако, по мнению Де-Лонга, именно скорострельному пистолету-пулемету присуща подобная сосредоточенность боя на близком расстоянии. Ружье или охотничья винтовка исключаются: три патрона повышенной мощи попросту снесли бы вам плечо.
— Простите, но по уверениям невесты, я провел три года во Вьетнаме, служил военным корреспондентом...
— Разумеется, мистер Мэдден, разумеется. Я сощурился:
— У вас довольно-таки неубедительная манера соглашаться с пациентом, доктор Лилиенталь.
— Вы довольно-таки неубедительный пациент, мистер Мэдден.
— Будьте любезны объясниться.
Он ухватил стул, развернул его и уселся верхом, положив руки на спинку, сосредоточенно уставясь в мои глаза.
— Скажем так. Вы и впрямь ощущаете себя мирным, безобидным фотографом, посвятившим последние годы работы исключительно пташкам и зверюшкам? Я хмыкнул:
— В настоящую минуту ваш покорный слуга безобиден аки агнец. Но спрашивать, кем именно себя чувствует, бесполезно: сам не знаю. Пока. Пожалуйста, продолжайте.
— Продолжаю. Для мирного репортера вы располагаете чересчур уж богатой и впечатляющей коллекцией шрамов, природа которых не подлежит сомнению. Так заключил доктор Де-Лонг. Даже для репортера, сознательно искавшего переделок и передряг. Многовато. И прелюбопытнейшая подробность: почти все они полустерты умелым хирургическим вмешательством, пластическими операциями. Словно кто-то заботился, чтобы прилюдно скинув рубаху, вы не привлекли к себе излишнего внимания окружающих. Не вызвали ненужных толков.
— А-а-а! — Я искренне расхохотался: — То-то олухи из королевской конной изучали меня вместе с местными эскулапами! Де-Лонг должным образом уведомил власти? Да?
Лилиенталь казался немного смущенным.
— По правде говоря, да. Профессиональный долг велит сохранять врачебную тайну, однако существует еще и гражданский долг. Мы никак не могли быть уверены, что найденные при вас документы не подложны. Или не похищены.
— Значит, решили, будто из хляби морской выуди ли головореза, гангстера, наемника, израненного при совершении загадочных и совершенно омерзительных действий?
Я расхохотался опять.
— Но ведь Китти Дэвидсон определенно сказала: это Поль Мэдден, мой жених!.. О, понимаю: преступный сговор, черный умысел... Как это называется? Поддерживать легенду? Правильно, доктор? Лилиенталь засопел.
— Признаю: исследованию подвергались даже самые мелодраматические теории, хотя королевская конная полиция быстро установила, что личность мисс Дэвидсон, равно как и ее репутация не вызывают сомнений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
* * *
Врача звали доктором Лилиенталем. Имени я так и не узнал, ибо отношения между нами возникли натянутые, хотя и вежливые.
Я заявил, что чувствую себя лучше, и это было правдой. Рассказал о полночных снах, а о загадочном телефонном звонке умолчал. Передо мною сидел целитель, не следователь.
— М-да, — отозвался Лилиенталь, — отмечается известный прогресс. Но вы испытали очень тяжкую физическую и душевную перегрузку; подсознание, по-видимому, всячески старается оберечь потрясенный рассудок. И, подобно множеству самозваных спасителей, излишне усердствует.
Лилиенталь поколебался.
— Если не возражаете, мистер Мэдден, давайте немного покопаемся и разберемся. Мы по мере возможного дозволяли выздоровлению продвигаться своим чередом, покуда к вам не вернутся утраченные силы, но коль скоро доктор Де-Лонг признал вас относительно окрепшим, попробуем слегка направлять природу. Будьте любезны, изложите происшествие, которое видели во сне. Детское... гм! — воспоминание. С чем оно было связано?
— С охотой. Мы охотились на диких голубей — отец и я.
Лилиенталя даже малость передернуло:
— На голубей? Я ухмыльнулся:
— Точнее, на горлинок. Оставьте, док! Не твердите безмозглому сельскому парню о символе мира и надежде передового человечества...
Кажется, что-то потихоньку всплывало на поверхность и начинало копошиться среди мозговых извилин. До сей минуты я и не подозревал, будто вырос на ферме. И слабенький, чуть слышный голосок подсказывал: вы называли ферму «ранчо». Я продолжил:
— Это лучшая и вкуснейшая дичь на всем американском континенте — от Гудзонова залива до мыса Горн. И куда подевалась профессиональная этика? Если бы я сознался в осложненном гомосексуализме либо заурядном кровосмешении, вы просто кивали бы с надлежащим пониманием и равнодушием. Но пациент упоминает об охоте на разрешенную к отстрелу птицу, об охоте в должный сезон — и вы глядите так, словно я родной матери перерезал глотку затупившимся ножом.
Лилиенталь вознамерился было оскорбиться, подумал — и расхохотался:
— Touche, мистер Мэдден! Возможно, в глубине души я остаюсь безмозглым городским лоботрясом! Давайте, продолжайте повесть об отстреле горлиц!
— Во сне рядом с нами бежала собака, — сообщил я неторопливо. Прикрыл веки, вновь увидел картину ясно и отчетливо, ощутил на лице полдневные солнечные лучи, почувствовал скрипящий на зубах песок южных пустошей.
— Большой курцхаар по имени Бэк. В те дни порода была в Штатах почти неизвестна, старину Бэка ввезли прямиком из Европы — зажиточные фермеры, товарищи моего отца. Главу семьи в малом времени хватил сердечный приступ и пса подарили нам: как выразились владельцы, для того чтобы отличный пойнтер достался знатоку, а не угодил к охотнику-неумехе. Я открыл глаза.
— Извините, мысли начинают блуждать...
— Вот и великолепно, блуждайте мыслями и говорите!
— Пойнтеров, разумеется, не применяют при голубиной охоте, голуби — не куропатки и не фазаны... Вам интересно?
— Просто излагайте.
— Но Бэк рыскал в зарослях и приносил нам подстреленных птиц. Подбитого голубя можно искать до скончания веков, а отец не выносил убивать без толку... В тот вечер мы изрядно задержались, потому что целый час шастали среди кустарника, высматривая последнюю мою добычу. Пес буквально язык вывалил и все-таки обнаружил горлицу...
Я осекся. Ибо явственно увидел себя и отца, выбирающимися из старенького пикапа, остановившегося подле ранчо. Бэк выпрыгнул первым, пока хозяева собирали оружие, патронташи и убитую дичь. Отец направился к воротам, чтобы распахнуть их и дать мне проехать. Шел он медленно и с достоинством.
«Хороший был выстрел, твой последний, Мэттью, и охота задалась на славу. Но только завтра будем иметь подыскивать иное место — иначе голуби всполошатся и вынудятся улететь оттуда навсегда».
Говорил он с явным скандинавским акцентом. И фразы свои строил на довольно чуждый английскому лад.
«Покорми теперь собаку, а голуби станут мною быть ощипываемы».
Лежа на больничной койке, я видел отца точно живого: крупный мужчина, в потрепанной стэтсоновской шляпе, запыленном комбинезоне, со старым двенадцатикалиберным винчестером в руках. Я видел также двустворчатые, ворота ранчо и рядом — столб, на котором красовался почтовый ящик. Адрес, выведенный крупными буквами, был различим издалека:
4-Е ПОЧТ. ОТД., ЯЩ. 75, КАРЛ М. ХЕЛМ
Хелм. Мэттью Хелм. Сын Карла и Эрики Хелмов. Как и уведомил ехидный голос в телефонной трубке. Мэттью Хелм, он же Поль Мэдден. Род занятий первого оставался загадкой, второй числился вольным художником, журнальным фотографом... Чего ради затевался подобный маскарад?
Но последующие годы жизни, где надлежало искать ответ, по-прежнему тонули в забвении, в забвении... Впрочем, не полностью...
Глава 4
Кто-то обращался ко мне. Я возвратился через долгие годы и несчетные мили из выжженных солнцем юго-восточных краев, из далекого детства — в стерильную больничную палату на канадском севере. Монотонный дождь упорно колотил о безукоризненно прозрачные стекла.
— Простите, доктор?..
— Вам дурно, мистер Мэдден?
— Отнюдь нет.
Приспело время соблюдать осторожность. Предельную. Ибо я в точности определил, что живу под чужим именем уже по крайности шесть месяцев, а в открытое море, как известно, угодил после непонятной воздушной катастрофы. Оба обстоятельства могли оказаться чистейшим совпадением, однако полагаться на это не следовало. Следовало тотчас прекратить откровенные беседы с кем угодно. Лишь самое необходимое, ровно столько, сколько надобно, чтобы врачи и неведомые знакомцы ничего не заподозрили.
— Сдается, мне было тринадцать или четырнадцать... Потом, если не ошибаюсь, вылетел вон из колледжа за остервенелую драку с оравой старшеклассников, пытавшихся припугнуть сопливца... Я осклабился:
— Наверное, считался неисправимым задирой. Оказался в иной школе; окончил ее. Родители чуть ли не в одночасье умерли сразу после этого. Я пристроился работать фотографом в одной из газет Санта-Фе. Столица штата Новая Мексика... Потом сделался местной репортерской знаменитостью... Да, кажется, все происходило в Новой Мексике. А затем...
Внезапно я умолк. Воспоминания лились потоком — и он иссяк. Полностью.
— Продолжайте.
— Увы, — ответил я. — Память передала телеграмму и поставила последнее «тчк». Работал в газете... Больше не всплывает ничего. Еще Альбукерке... Но куда я уехал оттуда?
— Понимаю, — произнес Лилиенталь. Задумчиво насупился, мгновение-другое созерцал меня без единого слова. Неожиданно встал, приблизился к окну и заговорил, обращаясь к серому канадскому ливню:
— Мистер Мэдден!
—Да?
— Я склонен выписать вас. Доктор Де-Лонг заверяет, что физически вы поправляетесь великолепно и нужды в стационарном излечении больше нет. Касаемо душевного здоровья, не думаю, что мы способны помочь вам еще чем-либо. Черепные трещины отсутствуют. Сотрясение мозга не вызвало ничего, помимо временных и совершенно естественных расстройств, которые миновали бесследно. Опасность гематомы — внутреннего кровоизлияния — тоже позади. Что до вашей памяти, полагаю, вы вполне можете управиться с возникшими неудобствами самостоятельно. Если память возвратится — прекрасно. Если нет — я уже говорил: большинство пациентов легко приспосабливаются к потере воспоминаний. Страдают лишь друзья и родные.
После короткой заминки врач развернулся и пристально посмотрел на меня.
— Впрочем, коль скоро вы убеждены, что сумеете выслушать без волнения, либо, того хуже, ошеломления, охотно снабжу вас перед выпиской всеми добавочными сведениями, которыми способен снабдить.
— Какими сведениями? — полюбопытствовал я. — Не дразните, доктор.
Лилиенталь осторожно ответил:
— Мы располагаем довольно занимательной и не совсем обычной информацией. Тревожащей, осмелюсь добавить.
По недоверчивому, испытующему взгляду Лилиенталя я внезапно догадался: невзирая на медицинское образование и обширный опыт, лекарь верит в мою амнезию ничуть не больше всех остальных. Дожидается непроизвольного беспокойства, ищет его признаки на лице больного.
Ухмыльнувшись, я промолвил:
— Падать в обморок — так уж лучше здесь, посреди лазарета.
Лилиенталь кисло улыбнулся в ответ.
— Отлично, мистер Мэдден. Попытайтесь припомнить на досуге, при каких обстоятельствах вы заработали три недавних пулевых ранения в правое плечо. Стрельбу вели из автомата, приблизительно два года назад.
Не скажу, будто не приметил шрамов и не удивлялся быстро проходившей ноющей боли по утрам. Просто не придавал ни тому, ни другому особого значения. Может быть, подсознательно избегал размышлений. Доктор Лилиенталь не зря полагал человеческую психику весьма любопытным предметом...
— Вы уверены?
— Вполне. У доктора Де-Лонга обширнейший опыт в полевой хирургии. Он готов побиться об заклад на любые деньги, что пули выпущены из девятимиллиметрового пистолета-пулемета. Две прошли навылет, но третью привелось извлекать. Разумеется, и обычные пистолеты имеют калибр девять миллиметров, однако, по мнению Де-Лонга, именно скорострельному пистолету-пулемету присуща подобная сосредоточенность боя на близком расстоянии. Ружье или охотничья винтовка исключаются: три патрона повышенной мощи попросту снесли бы вам плечо.
— Простите, но по уверениям невесты, я провел три года во Вьетнаме, служил военным корреспондентом...
— Разумеется, мистер Мэдден, разумеется. Я сощурился:
— У вас довольно-таки неубедительная манера соглашаться с пациентом, доктор Лилиенталь.
— Вы довольно-таки неубедительный пациент, мистер Мэдден.
— Будьте любезны объясниться.
Он ухватил стул, развернул его и уселся верхом, положив руки на спинку, сосредоточенно уставясь в мои глаза.
— Скажем так. Вы и впрямь ощущаете себя мирным, безобидным фотографом, посвятившим последние годы работы исключительно пташкам и зверюшкам? Я хмыкнул:
— В настоящую минуту ваш покорный слуга безобиден аки агнец. Но спрашивать, кем именно себя чувствует, бесполезно: сам не знаю. Пока. Пожалуйста, продолжайте.
— Продолжаю. Для мирного репортера вы располагаете чересчур уж богатой и впечатляющей коллекцией шрамов, природа которых не подлежит сомнению. Так заключил доктор Де-Лонг. Даже для репортера, сознательно искавшего переделок и передряг. Многовато. И прелюбопытнейшая подробность: почти все они полустерты умелым хирургическим вмешательством, пластическими операциями. Словно кто-то заботился, чтобы прилюдно скинув рубаху, вы не привлекли к себе излишнего внимания окружающих. Не вызвали ненужных толков.
— А-а-а! — Я искренне расхохотался: — То-то олухи из королевской конной изучали меня вместе с местными эскулапами! Де-Лонг должным образом уведомил власти? Да?
Лилиенталь казался немного смущенным.
— По правде говоря, да. Профессиональный долг велит сохранять врачебную тайну, однако существует еще и гражданский долг. Мы никак не могли быть уверены, что найденные при вас документы не подложны. Или не похищены.
— Значит, решили, будто из хляби морской выуди ли головореза, гангстера, наемника, израненного при совершении загадочных и совершенно омерзительных действий?
Я расхохотался опять.
— Но ведь Китти Дэвидсон определенно сказала: это Поль Мэдден, мой жених!.. О, понимаю: преступный сговор, черный умысел... Как это называется? Поддерживать легенду? Правильно, доктор? Лилиенталь засопел.
— Признаю: исследованию подвергались даже самые мелодраматические теории, хотя королевская конная полиция быстро установила, что личность мисс Дэвидсон, равно как и ее репутация не вызывают сомнений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26