– Славный коврик, – пробормотал он, щупая мягкую шерсть. – Славный, – повторил он и улыбнулся Ромуальду, неловко переминавшемуся рядом.
– Мать очень берегла его, – сказал юноша. – Это какая-то память.
– Давно он у вас?
– Был еще на старой квартире. Я его помню, сколько и себя.
– Ас какого возраста вы себя помните?
– Лет с трех.
– Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве, о маме, о людях, каких вспомните.
– Разве это имеет отношение…
– Трудно сказать, – Розниекс с усилием поднялся. – Возможно, ваш рассказ нам и поможет. Настоящее ведь вытекает из прошлого, ничто в жизни не происходит без основания. У всего есть свои причины и следствия. И причины порой кроются даже в далеком прошлом. Кроме того, каждый человек в данной ситуации действует в соответствии со своим характером, и чтобы успешно расследовать дело, нужно как можно больше знать о самом человеке и его прежней жизни. – Розниекс поставил посреди комнаты стул, сел на него, вытянул затекшие ноги и взглянул на Ромуальда в упор. – Только не излагайте мне автобиографию, как отделу кадров. Рассказывайте обо всем так, как оно запечатлелось в памяти, как вы это видели, восприняли, поняли. И, если не возражаете, включите ваш магнитофон, запишем наш разговор. Вечером я его еще раз внимательно послушаю. Может быть, что-то и пригодится.
Ромуальд взглянул на следователя странно, словно желая, сказать, что не следует тратить дорогое время на пустые разговоры, когда надо искать преступника, не промолчал. Перемотав ленту, он включил аппарат. Остановившись по другую сторону стула, опустил голову, словно собираясь исповедоваться.
– Какое значение теперь имеют слова, – проговорил он угрюмо. – Мама была нежной, доброй, хотя я иногда обходился с ней плохо и обижал ее. Может быть, на работе или еще где-нибудь она была другой. Я помню ее такой.
– Но каждому человеку свойственны определенные черты характера…
– Ко мне мать всегда относилась с безграничным терпением и старалась уберечь от всего плохого, – Рому, альд отошел от стола, отвернулся, потупившись. – Когда я дрался с мальчишками, она старалась разнять нас, уводила меня домой, не сердилась, только не выпускала из дому. Когда я играл во дворе, она всегда была близ окна, чтобы не терять меня из вида. Она вечно беспокоилась, боялась, как бы со мной не случилось чего-то – словно бы должна была отвечать за меня перед кем-то другим.
– Это от природы: каждая мать заботится о своем ребенке, в особенности если он единственный, – сказал следователь.
– Нет, сегодня мне это кажется уже необъяснимым. Такая терпеливость и такая заботливость – это необычно. Она ни разу не ударила меня, не шлепнула даже – в том числе и тогда, когда я, наверняка, заслужил что-то такое. Однажды за такое милосердие отец, выпив, избил ее. Она даже не застонала. Помню, тогда я раздразнил соседскую собаку, она бросилась на меня, и мама кинулась между нами. Собака искусала ее. Мать подняла меня на руки и, хромая, унесла домой. Она и не пыталась защититься от собаки, стремилась только защитить меня.
– Вряд ли другая мать действовала бы иначе. Вы ведь были совсем маленьким.
– И так было всю жизнь. Мать оберегала меня от друзей, девушек. Очень волновалась и переживала, когда я приходил домой позже обычного. Не нравилась ей и моя дружба с инженером Лубенсом. Она подробно расспрашивала, кто он такой, чем занимается, собиралась поговорить с ним. Я разозлился, наговорил всякой ерунды…
– Инженер Лубенс, – негромко повторил Розниекс. Он хотел было расспросить об этом человеке поподробнее но воздержался. Пусть Ромуальд побольше говорит о матери, с инженером успеется.
Однако Ромуальд вдруг умолк, лишь после паузы проговорил как бы с сожалением:
– У нее самой друзей не было. К нам никто не ходил – как ходят к другим. Родственники тоже у нас не бывали. Мать не поддерживала отношений с ними.
– Рассказывала она вам что-нибудь о себе, о работе?
– Она больше расспрашивала меня, а я у нее никогда ни о чем не спрашивал. Так у нас повелось.
– За вашей учебой в школе она, конечно, следила?
– Да. Ходила на все родительские собрания, терпеливо выслушивала все обо мне, хорошее и плохое.
– И за плохое упрекала?
– Да, но очень осторожно.
– Что значит – осторожно?
– Ну, так: побранит, побранит – и погладит по голове.
– Вы, наверное, были капризным?
– Не очень. Но всегда стоял на своем, если считал, что я прав. Однажды учительница, по-моему, поступила неправильно, и я пришел домой обиженный. Мама внимательно меня выслушала и тут же пошла в школу объясниться. Помню, однажды она перепугалась, когда узнала, что двое наших учеников убежали на север, она тогда так странно на меня смотрела, словно я тоже собирался сбежать от нее… Но какое значение все это имеет сейчас? – снова спросил он и умолк.
Следователь несколько секунд смотрел куда-то вдаль, потом неторопливо сказал:
– Я думаю, ваш рассказ имеет большое значение. Теперь я яснее представляю вашу мать, как человека, вижу вас, ваши отношения, а это может облегчить работу в дальнейшем. Скажите, а вы не заметили каких-то перемен в действиях матери – ну, скажем, в последний месяц, два? Не было ли ощущения, что ее что-то гнетет или беспокоит, может быть, она стала угрюмей, чем раньше, или наоборот, более веселой, радостной, словно в ожидании чего-то? Попробуйте вспомнить!
Ромуальд не ответил. Он теребил голубую ленту, украшавшую его рубашку с рисунками старомодных автомобилей.
– Нет, ничего такого я не замечал, – задумчиво сказал он после паузы. – Может быть, я был слишком увлечен Даной, и если мать временами и была сумрачнее обычного, то потому, что, как я думал, ей не нравилась наша дружба. Вообще она умела молчать, замкнуться в себе и не показывать своих чувств. Только охраняла меня она в последнее время еще настойчивее обычного. Она просила, чтобы я не имел дела ни с кем незнакомым, чтобы по вечерам не ходил никуда. Не ложилась, пока я не возвращался домой. Словно я был еще маленьким.
– Может быть, у нее были основания опасаться за вас? Может быть, не все друзья хороши. Легкомысленные девушки…
– Да нет же! – Ромуальд покраснел. – У меня своя студенческая компания. Могу назвать всех, если хотите. – Казалось, он не на шутку обиделся.
– Не надо, – сказал Розниекс и встал. – Найдите, пожалуйста, письма, захватим их с собой, и альбом тоже. Оформим все у меня в прокуратуре. Не хочется приглашать соседей в понятые.
XIV
Продавщица Канцане нервничала.
– Нет у нас индийского чая. Сами, что ли, не видите? – сердито огрызнулась она на какого-то покупателя и снова, в который уже раз, взглянула на часы. До закрытия оставалось пятнадцать минут. После этого она надеялась быстренько исчезнуть. Телефон зазвонил не вовремя. Как назло, никого другого поблизости не оказалось. Ирена в сердцах поддала ногой пустую банку, валявшуюся за прилавком, и подняла трубку.
– Магазин! Что нужно?
– Вас! – уверенно ответил бодрый, молодой голос Стабиньша. – Мне, значит, повезло.
– А мне – нет, инспектор Стабиньш, – официально отрезала Ирена. – Нельзя ли отложить разговор до завтра? Я очень занята.
– Свидание?
– Видно, что вы сыщик.
– И самолюбивый к тому же. Не думаете же вы, что такой замечательный парень, как я, позволит кому-то обогнать его. Через десять минут буду ждать в парке, у памятника Райнису.
– А если я не приду?
– Найду соперника и вызову на поединок. Пистолеты у меня имеются.
– Уже сегодня? – Ирена вошла в роль.
– Сегодня же, сегодня или никогда! – голос Стабиньша звучал категорически. – Жду! – и трубка щелкнула.
– Нахальство! – прошипела Ирена, краснея от гнева.
Некоторое время она стояла неподвижно, потом медленно сняла трубку, стала набирать номер. Посмотрела на часы и снова передумала.
– Глупость, – вполголоса проговорила она. – Противно. – И вдруг облегченно вздохнула, тряхнула темными, вьющимися волосами. – А может, так и лучше. – Отведя руку от телефона, крикнула: – Девушки, слышите? Или оглохли? Я побежала, закрывайте без меня!
Недалеко от троллейбусной остановки она снова засомневалась, замедлила шаг. Подходила «шестерка». Ирена рванулась вперед, потом так же резко остановилась, махнула рукой, перешла через улицу и села в троллейбус, шедший в противоположном направлении.
У памятника Райнису Стабиньша не было. Ирена обиженно прикусила губу, повернулась и, гордо подняв голову, зашагала прочь. Ждать мужчину? Никогда! Будь он хоть министром, не то, что инспектором милиции.
– Не люблю изображать осла, что топчется на условленном месте, – услышала она за спиной. – Вот отсюда прекрасно просматривается и памятник, и остановка!
На этот раз Стабиньш был одет по моде и выглядел совершенно иначе, чем тогда в магазине.
– По вашему приказанию явилась, – она взглянула, прищурившись. – За неподчинение органам власти грозит наказание. Вы смело могли напомнить мне об этом по телефону.
Стабиньш улыбнулся.
– Не было надобности. Вы же когда-то учились на юридическом, были уже на третьем курсе.
– Ах, вам и это известно! Ну, где же мы станем писать протокол?
– За столиком в кафе, если никто не помешает. – Он дружески взял Ирену под руку. – Так будет лучше. Иначе люди подумают, что мы в ссоре.
– Пусть уж лучше принимают за влюбленных, не так ли? – иронически произнесла она, но в ее словах Стабиньш почувствовал нескрываемую злость.
– Несомненно. И влюбленный парень, не зная, с чего начать, как повести разговор, говорит, как все в подобных случаях: «Расскажите что-нибудь о себе!»
– А она спрашивает: «Что же вам рассказать?»
– Ну хотя бы – почему вы, способная студентка, бросили юридический факультет и пошли работать за прилавок.
Вопрос больно ужалил. Ирена остановилась. В глазах блеснул и тотчас погас упрек. Улдис понял, что нащупал слабое место, которое следует использовать, чтобы пробить скорлупу неприступности и сопротивления, которую девушка всячески старалась сохранить.
Улдис с интересом наблюдал за ней, бросая короткие взгляды. Ирене могло быть лет двадцать пять или около этого. Вьющиеся каштановые волосы, чуть раскосые серо-зеленые глаза, их взгляд – уверенный, даже вызывающий; тонкие, упрямые губы свидетельствовали о сильном характере. Улдис увидел в ней женщину, которая знает, чего хочет, привыкла сама решать и сама нести ответственность за свои решения, сама направлять свою судьбу.
Несколько мгновений они стояли друг против друга молча, потом Ирена изобразила жизнерадостную улыбку.
– Продавщица, что же в этом плохого? Всякий труд ведь почетен.
– Кто спорит? Но вы же мечтали стать…
– Актрисой, совершенно верно, – подхватила она, – но не вышло. Поступила на юридический, а сейчас надеюсь со временем стать директором магазина. Так будет лучше, – приняла она вызов.
– Выгоднее?
– Пусть выгоднее. Разве это не одно и то же? Почему вы стали милиционером, извините, работником милиции?
Стабиньш чувствовал, что ему еще не удалось установить прочную связь с ершистой девушкой.
– Не потому, чтобы это было выгодно. Но разве Зале собирается на пенсию?
– Наш магазин – не единственный на свете.
– И вы пойдете садиться на чужую пороховую бочку.
– Почему так? – Ирена столкнула ногой камешек с тротуара.
– Потому, что там, где директора снимают, обстановка бывает взрывоопасной.
– Думаете, на своей бочке сидеть безопасней?
«Прекрасно! – обрадовался Стабиньш. – Первая птичка вылетела. Умный никогда не станет недооценивать другого. Посмотрим, как далеко она зайдет».
– Ну, тут вы хотя бы знаете, чем бочка начинена и можете хоть что-то регулировать.
Ирена с любопытством взглянула на спутника.
– А вы знаете?
– Что именно?
– Чем начинена наша бочка?
Он едва не довел себя до проигрыша и мгновение не знал, что ответить. Затем спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29