* * *
Дом девяносто на Востряковском проезде стоял на краю поля, за которым высились серые, широкие трубы ТЭЦ, похожие на вулканы. Пар белым столбом медленно поднимался в звездное небо, и на высоте, словно наткнувшись на препятствие, дробился на облака и плыл над землей. Дом, исполосованный как тельняшка белым светом лестничных пролетов, уже спал, лишь некоторые окна светились цветными шторами. Я зашел в подъезд, не таясь, не приглушая шагов, поднялся на второй этаж и, не колеблясь, позвонил в сто пятьдесят четвертую квартиру.
Сегодня мне «везло» на закрытые двери. Может быть, мой ангел-хранитель таким образом оберегал мою горячую голову от роковых ошибок, потому и здесь мне никто не открыл. Но не думаю, что двенадцатый час ночи для Тарасова — слишком позднее время, чтобы даже не подойти к двери, и я настойчиво нажимал на кнопку звонка не меньше минуты, после чего снова вышел на улицу.
Может, оно и к лучшему, думал я, глядя на темные окна второго этажа. Тополь, растущий у самых стен, упирался толстыми ветками в застекленный балкон, но я даже не попытался подняться по обледеневшему стволу. Прошелся под балконами, увязая в сугробах. Как бы мимоходом поднял руку, дотянулся до решетки на балконе первого этажа, сорвал сосульку и с щелчком разломил ее надвое. Отступать поздно. Будь что будет!
Я ухватился за витиеватую решетку, ограждающую жильцов первого этажа от непрошеных гостей, вскарабкался по ней, как по лестнице, и дотянулся до козырька, покрытого льдом. Пистолет, который я затолкал за пояс джинсов, очень мешал и причинял мне боль всякий раз, когда я высоко поднимал колено. Ухватившись одной рукой за узкую полочку из вагонки, над которой находилась форточка лоджии, я принялся вытаскивать пистолет. Кроссовки скользили по козырьку, я был на грани срыва, и в тот момент, когда жестяной козырек согнулся под моей тяжестью и угрожающе затрещал, я ударил по раме форточки рукояткой «Макарова». Форточка, к счастью, оказалась незапертой, и я успел закинуть руку за раму.
Несколько мгновений я висел над сугробами, ожидая какой-нибудь гадости, то ли крика, то ли острых собачьих зубов, которые вот-вот должны вцепиться мне в ногу, затем ухватился за край рамы второй рукой, подтянулся и втиснул плечи в узкий проем.
Я почувствовал запах жилья, увидел перед собой белый экран одеревеневшей на морозе простыни и, тараня ее головой, ввалился в лоджию. Сидя на деревянном полу и прислушиваясь к гулу автомобиля на соседней улице, который был единственным звуком, заполнявшим морозную ночь, я только сейчас по-на— стоящему ужаснулся тому, что сделал, и, подавляя в себе острое желание дать задний ход и вывалиться из лоджии в сугробы, встал на ноги, сдвинул в сторону холодные простыни и приблизился к окну.
Оно тотчас запотело от моего дыхания. Резким движением я размазал его рукавом, словно матовый круг мог стать серьезной уликой против меня, и машинально толкнул балконную дверь. Она легко открылась, словно вход в ловушку. Отдернув тюль, я вошел в комнату, как боксер на ринг после удара гонга, сжимая рукоятку пистолета в опущенной руке.
Ринг был пуст. Я стоял на мягком ворсистом ковре, едва различая контуры мягкой мебели, громоздких книжных полок, широкой кровати с бесформенными пятнами скомканных одеял и подушек. Где-то в глубине комнаты я уловил движение и мгновенно вскинул руку с пистолетом, но темная фигура человека столь же стремительно проделала то же самое, и только после этого я перевел дух и опустил руку. Огромное зеркало, заменяющее дверь платяного шкафа, копировало мои движения, до смешного нелепые, если смотреть на них со стороны.
Я, устыдившись собственного отражения, пошел по комнате свободнее и быстрее, и где-то рядом с кроватью уловил легкий сладковатый запах перегара. Мгновением позже я услышал тихое дыхание.
9
Мужчина в костюме, туфлях ничком лежал на кровати поверх одеяла. Левая его рука безжизненно свисала с кровати, правой он обнимал лежащую рядом подушку. Галстук, перекрутившись, длинной косой стелился по спине. Сдавленный негромкий хрип и выразительный запах не оставляли у меня сомнений. Мужчина был сильно пьян.
Я подошел к двери, повернул латунную ручку и выглянул в темный холл. Стандартная «трешка» с частично сделанным евроремонтом. Ковровое покрытие под ногами, светлые, выделяющиеся картинной рамкой дубовые плинтуса, напольная ваза с корявой сухой веткой, невыразительные пейзажики на стенах…
Вторая комната, поменьше, напоминала рабочий кабинет. Я зажег бра, прошел к столу, провел ладонью по стопкам бумаг, полистал настольный календарь, крутанул пальцами странную игрушку-карусель, где малахитовый зеленый удав догонял мраморного кролика, пробежал глазами по книжным корешкам с заголовками «Судебная экспертиза», «Справочник по криминалистике», «Уголовный кодекс РФ»…
В третьей комнате не было вообще никакой мебели, кроме развесистого фикуса в большом кашпо, похожем на оплавленный огарок свечи.
Кухню, ванную и туалет я не стал осматривать и вернулся к спящему. Зажег настольную лампу, сел на край кровати, словно рядом с больным другом. От Тарасова несло как из ресторана перед закрытием. Свет от лампы падал ему на глаза и, наверное, причинял страдания. Он морщил и без того морщинистое, одутловатое лицо, шевелил губами, крутил головой, елозя щетинистой щекой по простыни. На вид ему было лет пятьдесят. Волосы густые, с сединой. Крупным чертам лица, казалось, было тесно на голове, и для лба не осталось места, потому светлые, жиденькие брови едва ли не сливались с седым чубом. Тарасов дернул ногой, и с туфли сорвались капли воды. Его обувь была мокрой, похоже, он недавно пришел с улицы.
— Викуль! — негромко простонал Тарасов, не отрывая глаз. Набрался сил и капризно повторил: — Викуля!
Я ничем не мог облегчить состояние Тарасова, кроме как приложить к его горячей щеке холодный ствол «Макарова». Он открыл дурные, красные, со слизью в уголках глаза и посмотрел на меня.
Добрый вечер, — сказал я и оттянул курок.
Что?! — дернул головой Тарасов. — Ты кто?! Что такое?..
Врагу бы я не пожелал такого состояния. «Хозяина» мутило. Ему трудно было собраться мыслями. Наверное, я плыл перед его глазами, потому что зрачки метались из стороны в сторону. Он привстал, упирась дрожащими руками в спинку кровати, тряхнул головой и поморщился.
— Мне плохо, — выдавил он из себя. — Кто ты такой?.. Где Вика?..
Я пожал плечами.
Не знаю.
Уйди… —простонал Тарасов. — Мне очень плохо. Что ты тут делаешь?
Ты меня искал, — ответил я, испытывая нестерпимое отвращение и дурея только от одного запаха. Встал с кровати и сел в кресло напротив.
Я никого не искал! — с болью в голосе произнес Тарасов. — Пошел вон!..
Я Кирилл Вацура.
А?! — вскинул голову Тарасов и уставился на меня испуганными глазами. — Ты… Откуда ты здесь взялся?
Влез через балкон.
Тарасов слишком страдал от отравления алкоголем, чтобы до конца прочувствовать ситуацию. Он опустил ноги на пол, обхватил голову руками и простонал.
— Как мне плохо, — прошептал он. Вдруг вскочил и, пошатываясь, задевая стулья, кинулся на балкон. Я видел, как он вывалился на веранду и, раскидывая в разные стороны одеревеневшие простыни, просунул голову в форточку. Его рвало страшно и гадко. Звук, напоминающий рев голодной пумы, разлетался над Востряковским проездом. Тарасов кряхтел, плевался, и его длинные ноги подгибались всякий раз, когда начинался новый спазм. По потолку вдруг застучали, и я услышал доносящийся сверху, из соседней квартиры, приглушенный женский крик.
Мысленно посочувствовав жильцам дома и отравленному Тарасову, я встал с кресла и подошел к маленькому столику с зеркалом, нашел флакончик с духами и, свинтив крышку, увлажнил у себя подносом. Крепкий запах жасмина заглушил вонь перегара и рвоты.
Я поставил флакончик на прежнее место, перебрал коробочки с кремами и пудрами, взял тяжелую шкатулку из полированного камня и поднял крышку. Словно виноградную гроздь, вытащил спутавшийся тяжелый комок бижутерии, цепочек, бус. Встряхнул его и сразу увидел знакомый предмет: золотой медальон с изображением головы в римском шлеме легионера на толстой крученой цепочке. Эта штука принадлежала Анне и входила в ее долю сокровищ.
Я намотал цепочку на руку. Тарасов, тяжело дыша, словно только что закончил трудную работу, появился в дверях лоджии.
— Не надо было мне пить этот мартини, — произнес он, вытирая рот простыней. — Как чувствовал, что подделка…
Он замолчал. Прижимая руку к животу, покачивался, медленно крутил головой, глядя то себе под ноги, то на меня.
Это правда? — спросил он.
Что ты имеешь ввиду?
Ты Вацура?
Я кивнул. Тарасов со стоном вздохнул и пробормотал:
— Лучше бы ты пришел в другой раз.
Извини, — с пониманием развел я руками. — Я не знал, что именно сегодня ты так нажрешься.
Чая, — прошептал Тарасов. — Надо выпить много чая… Я тебя попрошу… Мне самому не под силу… Завари чай. Там, на кухне, в верхнем шкафу, и заварка, и чайник. Только покрепче. Чтоб как деготь…
Что за манера у человека — разговаривать так, словно перед ним безнадежный кретин. Неужели он надеется, что я оставлю его одного на несколько минут?
Я начал вскипать. То слабое чувство жалости, которое я испытывал к Тарасову только что, развеялось без следа. Я подошел к нему и подсунул к носу кулак с намотанной на него цепочкой.
— Откуда это у тебя?
Тарасов скривился и замотал головой.
— Ох, уйди! Я ничего не соображаю… Мне нужен чай!
Левой рукой, сжимающей кулон, бить было неудобно, но я не стерпел и двинул в напряженный живот.
Тарасов замолчал и в немой агонии опустился на колени. Потом сложился вдвое, коснувшись головой ковра. Новый приступ рвоты судорогой скрутил его тело.
— М-м-м! — мычал он, качая головой, как бычок над корытом. Я терпеливо ждал, когда боль отпустит его, но Тарасов слишком долго молился над гадким пятном на ковре, отплевывался, с шумом втягивая носом воздух. Он тянул время, трезвея и становясь все более опасным для меня.
Я схватил его за волосы, приподнял голову и приставил к узкому лбу «Макаров».
— Так вот, свинья, — сказал я, с отвращением глядя на липкое лицо. — Этот кулон, выплавленный в пятнадцатом веке из золота с символикой Генуэзской колонии, принадлежал моей подруге Анне, чью квартиру ты опечатал семнадцатого ноября. Я не знаю, в чем она виновата и что ты с ней сделал, но знаю, что этот кулон не должен лежать здесь, среди этого дешевого говна!
Тарасов прикрыл глаза. Его грудь все еще тяжело вздымалась и опускалась, как меха рудоплавильной печи.
— Ну да, конечно, — произнес он. — Ты с пистолетом, а я унижен и… стою перед тобой на коленях. Ты думаешь, что теперь можешь все. Зря. Твоя песня спета…
Я вскинул руку с пистолетом, с щелчком отвел затворную раму и вдавил ствол «Макарова» в обвислую щеку Тарасова так, что его лицо деформировалось.
— Неужели мое положение хуже, чем твое? — спросил я.
Тарасов подумал и ответил:
— Не намного. Могу доказать.
Я оттолкнул его от себя. Тарасов поднялся на ноги, отряхивая с брюк налипшую грязь, сел на кровать, стащил с себя пиджак, ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Ты, конечно, отчаянный человек, — сказал он, глядя на свои обрызганные ботинки. — Удивил меня. Признаюсь, удивил. Я не думал, что ты настолько…
Он не договорил, потянулся к прикроватной тумбочке, где стояла ополовиненная пластиковая бутылка «боржоми», сделал маленький глоток и замер, мысленно провожая воду в измученный желудок. Потом мельком глянул на часы и, приободрившись, тверже сказал:
— Я на твоем месте не стал бы так рисковать… Впрочем, это твое личное дело.
— Я могу тебя сейчас пристрелить, — сказал я. Тарасов снова отпил из бутылки и содрогнулся от икоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27