..
- Я не думаю, что это удачный пример, - торопливо вставил Курага. Зачем сравнивать человека с существом, стоящим на более низкой ступени развития? Я всегда был против подобных уподоблений. Я согласен ответить на все твои вопросы, Нифонт, разъяснить свою позицию, но меня вовсе не нужно загонять в угол, прижимать к ногтю, ждать, что я выпущу какое-то облако... По правде говоря, я не люблю, когда во мне видят подопытного кролика.
- Да у меня уже нет к тебе никаких вопросов, - я словно в недоумении развел руками, - все прошло, все далеко позади.
- Тогда разреши мне уйти. Меня ждут дела.
- Но мне хочется, - сказал я, - посмотреть и послушать, как ты будешь корчиться, валяться в пыли и визжать, дрожать, скулить и всхлипывать. Как знать, может, в этом и откроется новая грань твоего характера, даже какое-нибудь дарование, о котором ты раньше не подозревал.
- Как легко ты обо всем судишь! Ты просто удивляешь меня, Нифонт.
- Да может, Курага, тебе и необходимо существовать именно так, чтобы тебя то и дело прижимали к ногтю. Может, ты для этого создан. Природа изобретательна. Ты только вообрази, живут некие морские твари и устроились таким образом, что самка, когда вынашивает потомство, для подкрепления сил пожирает самца, а он ничего, не протестует, наоборот, с дорогой душой, с пониманием. Разве в этом нет своей поэзии, скажи?
- Ну хватит, прошу тебя, - сказал Курага с досадой.
Мне сладко было ощущать в себе мужество судьи, и я не мог остановиться:
- Нет, ты скажи, разве ты не желаешь быть отмеченным каким-то особым вниманием природы? Я научу тебя, Курага. Допустим, ты не призван к тому, чтобы тебя пожрала самка, но ведь можно иначе, можно устроить тебе, скажем, нескончаемую лютую порку.
- Это не действие природы, не природный акт! - наукообразно запротестовал Курага.
- Тебя будут нещадно драть, а ты в то же время будешь читать книжки, служить, молиться, воспитывать дочь. И не просто читать и служить, а именно с дорогой душой, Курага, верой и правдой. Как и подобает человеку, который обрел смысл жизни и свое истинное состояние. Ну так не хватит ли бегать от правды, Курага, не пора ли прозреть?
- Как ты все-таки беспечен. Ты не обдумываешь свои слова, ты неосторожен. Для того ли дана тебе голова, чтобы ты так легкомысленно с ней обращался? Или ты ничего не знаешь о ее хрупкости? Она очень хрупкая, твоя голова, Нифонт. Если так будет продолжаться, не сносить тебе ее! Уж не думаешь ли ты, что напал в моем лице на кроткую и пугливую овечку? Нет, мой друг, я найду способ выкрутиться, и как бы все это потом не обернулось неприятностями. Для тебя, Нифонт.
- Знаем, - усмехнулся я, - изучили немного. Но сейчас еще посмотрим. Вот смотри, Курага. - Я поднял с земли ржавый длинный гвоздь - одну из тех вещей, которые частенько подворачиваются в нужный момент, - и нацелил его острием в грудь собеседника. - Я буду медленно погружать в твою плоть этот предмет до тех пор, пока твоя жизнь не повиснет на волоске. Но это не просто физическое испытание на прочность предмета или твоей выносливости, нет, это опыт, интересный преимущественно своей психологической стороной. А основан он на той предпосылке, что человек, когда ему нехорошо и нестерпимо больно, не может не стать самим собой. Соответственно, цель - установить, каков ты на самом деле. Мы с тобой, Курага, отнюдь не идеалисты и отлично понимаем, что когда гвоздь погрузится в твои потроха по шляпку, ты не только выдашь все свои тайны, не только назовешь все адреса и явки, но и оклевещешь кучу ни в чем не повинного народа. Ну а тогда мы с тобой присядем и спокойно разберемся, что в твоих откровениях правда, а что можно отмести как сор. Итак, ты готов?
Я сделал к нему шаг, и он сказал:
- Я вижу, ты сумасшедший... Даже не понимаешь, что я не стал бы ждать, пока этот гвоздь погрузится по шляпку. Но в сущности это какой-то кошмар, сон... Брось гвоздь! Я не привык объясняться на таком уровне. И ведь не скажешь, что примитивно... но как-то неслыханно, как если бы чудовищная и опасная игра... Да, я не стал бы ждать, пока по шляпку или даже чуть-чуть, я признаю это. Да я вообще не представляю, чтобы кому-то понадобилось загонять в меня гвозди... что такое возможно со мной. Но раз уж ты так настроен... Я могу быть уверен, что ты это серьезно?
- Конечно! Да вот, - воскликнул я, приставляя гвоздь к его груди, разве же не серьезно?
- Я не хочу попасть впросак и стать посмешищем, - сказал Курага срывающимся голосом, - я хочу быть совершенно уверен, что это не шутка и что ты действительно задумал ударить меня этим гвоздем.
- И ударю сейчас, и ты будешь совершенно уверен...
- Погоди, - перебил Курага, - не торопись. Просто я должен знать, что ты способен это сделать. Скажи только: да или нет.
- Да, - ответил я.
- Хорошо, допустим, что это правда. В таком случае я прошу у тебя прощения за все зло, которое тебе причинил. Не ударяй меня гвоздем, Нифонт, ты видишь, я и впрямь испугался, да, мне страшно, мне трудно говорить... Он закашлялся, стер с губ пену и продолжил: - Прости... И ту анонимку, и все, все мне прости. Я унижаюсь? Это вызвано необходимостью. Я начинаю бояться тебя, Нифонт. Я еще никогда не встречал таких людей, как ты. Я не знал, что ты такой, я думал, что таких людей вообще не бывает. Прости мне мое неведение... Но разве оно оттого, что я плохо о тебе думал? Нет, Нифонт, нет, все дело в том, что я не понимал тебя, думал, что ты как все, а ты вот какой... Разве я посмел бы, зная, какой ты в действительности? Но ты же понимаешь, в жизни все так перемешано и кажется глупым, никогда не различишь вовремя, где герой, а где букашка, все на одно лицо. Ты бы сразу сказал, и я был бы куда приличнее... Я бы ни-ни... Ты прости меня, Нифонт. Прости мою былую слепоту. Ах, вот уже и кровь пошла, - воскликнул Курага, вытащил носовой платок и сплюнул из рта тягучее пятнышко крови. - Вот, сказал он, протягивая мне для показа платочек.
- Не нужно, - отверг я.
- Прикусил язык, в волнении. Я разволновался, - сообщил Курага, нужно иметь крепкие нервы, чтобы выдержать подобное. Такое напряжение! Ты пират, Нифонт, ты сущий дьявол, ты мог бы стать Наполеоном, а я, сам видишь, обыкновенный человек, не царь и не герой. Мне приходится молить тебя о снисхождении.
- Поговори, - сказал я, - поюродствуй еще, а там и порешим...
- Нифонт, дурашка, да я в самом деле испугался. Я дрожу от страха. Как я могу знать, что у тебя на уме? Нифонт, - он внезапно прильнул ко мне, уткнулся лицом в мое плечо, как бы целуя его, - мне не по себе.
Я оттолкнул его и увидел, что на его бледном лице теперь взыграла гримаса неподдельного ужаса. Я сказал ему, чтобы он проваливал.
- Но я... - пробормотал он, - могу ли надеяться... подари мне надежду, что никогда в будущем...
- Я завтра навсегда уезжаю отсюда. Или сегодня.
Он еще что-то пробормотал, я услышал что-то о деньгах и взвизгнул:
- Это неслыханно! После всего ты еще напоминаешь мне о каких-то деньгах? Убирайся, пока цел!
- Спасибо, Нифонт... За все тебя благодарю... Обобрал меня до нитки... Но об этом ни слова... Я молчу. Я покорен судьбе. Среда меня съела - что поделаешь? - приятного вам всем аппетита, господа хорошие!
Он медленно, опустив голову и не оглядываясь, побрел в проход между домами. Я вернулся в парк, углубился в чащу, где не так припекало солнце. Какой-то шум заставил меня обернуться. Курага и Пронзительный сломя голову бежали в мою сторону, а в отдалении, прихрамывая и терпеливо огибая кусты, трусил толстый незнакомец.
- Ну, Нифонтушка, - завопил Курага, - держись теперь!
У Пронзительного был вид великана, долго терпевшего на своей груди наглую возню всякой мелкой живности и наконец встрепенувшегося; не бежал он, а буквально летел пулей через кусты, как взъерошенный озлобившийся воробей. Я не имел времени гадать, что именно побудило его проявить такую заинтересованность во мне. Как в горячке он обнаруживал дикую, сумасшедшую радикальность намерений. Я выставил кулак встретить эти намерения без энтузиазма и благодарности, но Пронзительный отмахнулся от моего кулака, как от надоедливого комара, и плотный удар лег на мою голову.
-------------------
Я очнулся у ног толстого незнакомца, который сидел на низком пеньке и что-то чертил кончиком трости у моего лица.
- Ну как? - спросил он добродушно.
- И они не расшибли мне голову до крови? - удивился я.
- Предмет, которым вас огрели, - пояснил толстяк, - был большой, похожий на лопату и являлся как бы слепком с вашей головы. Им можно либо вообще снести вам голову, если ударить ребром, либо только оглушить, что они и сделали.
- Отлично, - сказал я, вставая. - Кстати, я не испытываю после удара никаких неприятных ощущений. Все равно как после сна.
- Они обчистили ваши карманы, - поведал незнакомец, - и на прощание посоветовали вам держать язык за зубами, поскольку-де вы так или иначе задолжали им больше, чем они нашли при вас.
- Да, они взяли лишь то, что я похитил у мамы. Основной капитал я предусмотрительно спрятал в багаже.
- Рад за вас.
- А с вами я тоже должен драться?
- Как хотите. Но если вы полагаете, что я для этого тут оставлен, то ошибаетесь, я остался по собственной инициативе. Я, кажется, предостерегал вас, что не следует связываться с этим негодяем Курагой. Временами он предстает настоящим интеллигентом, он не лишен лоска, приятности, вальяжности, но в сущности он разбойник с большой дороги. В прежние эпохи так вести себя было признаком человека с национальным характером, а как дело на этот счет обстоит сейчас, я не знаю. Впрочем, думаю, что в наше время, когда национальное практически вытравлено нашими разнесчастными экспериментами, подобное поведение не что иное как плод никудышнего воспитания, которое только коверкает душу, учит двойственности и лицемерию. Я, к примеру. Почитывал книжки, пописывал стишки, а в свободную от этих занятий минуту не брезговал украдкой таскать у соседа хлеб, порошковый суп, колбасу. Уровень моих представлений о моральных ценностях не поднимался до понимания, что это отвратительно, мерзко, что это противоречит логике, хотя при всем-то этом я за книжками и стихами витал на таких высотах, в таких эмпиреях, что Бог ты мой, куда там вашему Кураге и иже с ним. И вот, друг мой, не знаю, как вас кличут, столь экстравагантное положение длилось до тех пор, пока совершенно сбившийся с ног сосед не надумал всучить мне книжку одного нашего мыслителя, - не будем пока называть его имя всуе, а придет другое время, назовем в полный голос и воздадим должное. Так вот, в книжке этой черным по белому пишется, что жить нужно не по лжи, приятель. Не ново, скажете вы? Для вас, может, и не ново, а для меня оказалось до крайности ново. Тогда-то и раскрылись мои глаза.
- А когда сосед всучил вам эту книжку? - спросил я.
- В прошлом месяце, если вам так интересно это знать. С прошлого месяца и началась для меня новая жизнь. Нет, я и раньше догадывался... подозревал... мне это отчасти даже и понятно было... но вот так, черным по белому! И словно обухом по голове!
Я сказал:
- Будем надеяться, что ваша новая жизнь продлится так же долго и безмятежно, как прежняя.
- До свидания, - сказал толстяк, с некоторой рассеянной задумчивостью глядя на меня.
Я подался к Гулечке. Заявив, что после удара не испытываю никаких неприятных ощущений, я немного погрешил против истины: голова все-таки гудела и, пожалуй, не слишком удовлетворительно держалась на плечах. Однако, с другой стороны, неизъяснимая, возможно, что и болезненного характера бодрость разливалась по телу и весьма подстегивала мой дух. В ней сквозило нечто ироническое, некий позыв к легкости, даже игривости, и вместе с тем она выталкивала наружу ясную, конкретно поставленную задачу, т. е. отомстить многим моим обидчикам, любить шаловливую Гулечку наперекор всему, наперекор безнадежности, ну и в подобном духе. Я не собирался тотчас идти мстить, это возникло как своего рода дальняя цель, на будущее, зато, надо сказать, энергично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
- Я не думаю, что это удачный пример, - торопливо вставил Курага. Зачем сравнивать человека с существом, стоящим на более низкой ступени развития? Я всегда был против подобных уподоблений. Я согласен ответить на все твои вопросы, Нифонт, разъяснить свою позицию, но меня вовсе не нужно загонять в угол, прижимать к ногтю, ждать, что я выпущу какое-то облако... По правде говоря, я не люблю, когда во мне видят подопытного кролика.
- Да у меня уже нет к тебе никаких вопросов, - я словно в недоумении развел руками, - все прошло, все далеко позади.
- Тогда разреши мне уйти. Меня ждут дела.
- Но мне хочется, - сказал я, - посмотреть и послушать, как ты будешь корчиться, валяться в пыли и визжать, дрожать, скулить и всхлипывать. Как знать, может, в этом и откроется новая грань твоего характера, даже какое-нибудь дарование, о котором ты раньше не подозревал.
- Как легко ты обо всем судишь! Ты просто удивляешь меня, Нифонт.
- Да может, Курага, тебе и необходимо существовать именно так, чтобы тебя то и дело прижимали к ногтю. Может, ты для этого создан. Природа изобретательна. Ты только вообрази, живут некие морские твари и устроились таким образом, что самка, когда вынашивает потомство, для подкрепления сил пожирает самца, а он ничего, не протестует, наоборот, с дорогой душой, с пониманием. Разве в этом нет своей поэзии, скажи?
- Ну хватит, прошу тебя, - сказал Курага с досадой.
Мне сладко было ощущать в себе мужество судьи, и я не мог остановиться:
- Нет, ты скажи, разве ты не желаешь быть отмеченным каким-то особым вниманием природы? Я научу тебя, Курага. Допустим, ты не призван к тому, чтобы тебя пожрала самка, но ведь можно иначе, можно устроить тебе, скажем, нескончаемую лютую порку.
- Это не действие природы, не природный акт! - наукообразно запротестовал Курага.
- Тебя будут нещадно драть, а ты в то же время будешь читать книжки, служить, молиться, воспитывать дочь. И не просто читать и служить, а именно с дорогой душой, Курага, верой и правдой. Как и подобает человеку, который обрел смысл жизни и свое истинное состояние. Ну так не хватит ли бегать от правды, Курага, не пора ли прозреть?
- Как ты все-таки беспечен. Ты не обдумываешь свои слова, ты неосторожен. Для того ли дана тебе голова, чтобы ты так легкомысленно с ней обращался? Или ты ничего не знаешь о ее хрупкости? Она очень хрупкая, твоя голова, Нифонт. Если так будет продолжаться, не сносить тебе ее! Уж не думаешь ли ты, что напал в моем лице на кроткую и пугливую овечку? Нет, мой друг, я найду способ выкрутиться, и как бы все это потом не обернулось неприятностями. Для тебя, Нифонт.
- Знаем, - усмехнулся я, - изучили немного. Но сейчас еще посмотрим. Вот смотри, Курага. - Я поднял с земли ржавый длинный гвоздь - одну из тех вещей, которые частенько подворачиваются в нужный момент, - и нацелил его острием в грудь собеседника. - Я буду медленно погружать в твою плоть этот предмет до тех пор, пока твоя жизнь не повиснет на волоске. Но это не просто физическое испытание на прочность предмета или твоей выносливости, нет, это опыт, интересный преимущественно своей психологической стороной. А основан он на той предпосылке, что человек, когда ему нехорошо и нестерпимо больно, не может не стать самим собой. Соответственно, цель - установить, каков ты на самом деле. Мы с тобой, Курага, отнюдь не идеалисты и отлично понимаем, что когда гвоздь погрузится в твои потроха по шляпку, ты не только выдашь все свои тайны, не только назовешь все адреса и явки, но и оклевещешь кучу ни в чем не повинного народа. Ну а тогда мы с тобой присядем и спокойно разберемся, что в твоих откровениях правда, а что можно отмести как сор. Итак, ты готов?
Я сделал к нему шаг, и он сказал:
- Я вижу, ты сумасшедший... Даже не понимаешь, что я не стал бы ждать, пока этот гвоздь погрузится по шляпку. Но в сущности это какой-то кошмар, сон... Брось гвоздь! Я не привык объясняться на таком уровне. И ведь не скажешь, что примитивно... но как-то неслыханно, как если бы чудовищная и опасная игра... Да, я не стал бы ждать, пока по шляпку или даже чуть-чуть, я признаю это. Да я вообще не представляю, чтобы кому-то понадобилось загонять в меня гвозди... что такое возможно со мной. Но раз уж ты так настроен... Я могу быть уверен, что ты это серьезно?
- Конечно! Да вот, - воскликнул я, приставляя гвоздь к его груди, разве же не серьезно?
- Я не хочу попасть впросак и стать посмешищем, - сказал Курага срывающимся голосом, - я хочу быть совершенно уверен, что это не шутка и что ты действительно задумал ударить меня этим гвоздем.
- И ударю сейчас, и ты будешь совершенно уверен...
- Погоди, - перебил Курага, - не торопись. Просто я должен знать, что ты способен это сделать. Скажи только: да или нет.
- Да, - ответил я.
- Хорошо, допустим, что это правда. В таком случае я прошу у тебя прощения за все зло, которое тебе причинил. Не ударяй меня гвоздем, Нифонт, ты видишь, я и впрямь испугался, да, мне страшно, мне трудно говорить... Он закашлялся, стер с губ пену и продолжил: - Прости... И ту анонимку, и все, все мне прости. Я унижаюсь? Это вызвано необходимостью. Я начинаю бояться тебя, Нифонт. Я еще никогда не встречал таких людей, как ты. Я не знал, что ты такой, я думал, что таких людей вообще не бывает. Прости мне мое неведение... Но разве оно оттого, что я плохо о тебе думал? Нет, Нифонт, нет, все дело в том, что я не понимал тебя, думал, что ты как все, а ты вот какой... Разве я посмел бы, зная, какой ты в действительности? Но ты же понимаешь, в жизни все так перемешано и кажется глупым, никогда не различишь вовремя, где герой, а где букашка, все на одно лицо. Ты бы сразу сказал, и я был бы куда приличнее... Я бы ни-ни... Ты прости меня, Нифонт. Прости мою былую слепоту. Ах, вот уже и кровь пошла, - воскликнул Курага, вытащил носовой платок и сплюнул из рта тягучее пятнышко крови. - Вот, сказал он, протягивая мне для показа платочек.
- Не нужно, - отверг я.
- Прикусил язык, в волнении. Я разволновался, - сообщил Курага, нужно иметь крепкие нервы, чтобы выдержать подобное. Такое напряжение! Ты пират, Нифонт, ты сущий дьявол, ты мог бы стать Наполеоном, а я, сам видишь, обыкновенный человек, не царь и не герой. Мне приходится молить тебя о снисхождении.
- Поговори, - сказал я, - поюродствуй еще, а там и порешим...
- Нифонт, дурашка, да я в самом деле испугался. Я дрожу от страха. Как я могу знать, что у тебя на уме? Нифонт, - он внезапно прильнул ко мне, уткнулся лицом в мое плечо, как бы целуя его, - мне не по себе.
Я оттолкнул его и увидел, что на его бледном лице теперь взыграла гримаса неподдельного ужаса. Я сказал ему, чтобы он проваливал.
- Но я... - пробормотал он, - могу ли надеяться... подари мне надежду, что никогда в будущем...
- Я завтра навсегда уезжаю отсюда. Или сегодня.
Он еще что-то пробормотал, я услышал что-то о деньгах и взвизгнул:
- Это неслыханно! После всего ты еще напоминаешь мне о каких-то деньгах? Убирайся, пока цел!
- Спасибо, Нифонт... За все тебя благодарю... Обобрал меня до нитки... Но об этом ни слова... Я молчу. Я покорен судьбе. Среда меня съела - что поделаешь? - приятного вам всем аппетита, господа хорошие!
Он медленно, опустив голову и не оглядываясь, побрел в проход между домами. Я вернулся в парк, углубился в чащу, где не так припекало солнце. Какой-то шум заставил меня обернуться. Курага и Пронзительный сломя голову бежали в мою сторону, а в отдалении, прихрамывая и терпеливо огибая кусты, трусил толстый незнакомец.
- Ну, Нифонтушка, - завопил Курага, - держись теперь!
У Пронзительного был вид великана, долго терпевшего на своей груди наглую возню всякой мелкой живности и наконец встрепенувшегося; не бежал он, а буквально летел пулей через кусты, как взъерошенный озлобившийся воробей. Я не имел времени гадать, что именно побудило его проявить такую заинтересованность во мне. Как в горячке он обнаруживал дикую, сумасшедшую радикальность намерений. Я выставил кулак встретить эти намерения без энтузиазма и благодарности, но Пронзительный отмахнулся от моего кулака, как от надоедливого комара, и плотный удар лег на мою голову.
-------------------
Я очнулся у ног толстого незнакомца, который сидел на низком пеньке и что-то чертил кончиком трости у моего лица.
- Ну как? - спросил он добродушно.
- И они не расшибли мне голову до крови? - удивился я.
- Предмет, которым вас огрели, - пояснил толстяк, - был большой, похожий на лопату и являлся как бы слепком с вашей головы. Им можно либо вообще снести вам голову, если ударить ребром, либо только оглушить, что они и сделали.
- Отлично, - сказал я, вставая. - Кстати, я не испытываю после удара никаких неприятных ощущений. Все равно как после сна.
- Они обчистили ваши карманы, - поведал незнакомец, - и на прощание посоветовали вам держать язык за зубами, поскольку-де вы так или иначе задолжали им больше, чем они нашли при вас.
- Да, они взяли лишь то, что я похитил у мамы. Основной капитал я предусмотрительно спрятал в багаже.
- Рад за вас.
- А с вами я тоже должен драться?
- Как хотите. Но если вы полагаете, что я для этого тут оставлен, то ошибаетесь, я остался по собственной инициативе. Я, кажется, предостерегал вас, что не следует связываться с этим негодяем Курагой. Временами он предстает настоящим интеллигентом, он не лишен лоска, приятности, вальяжности, но в сущности он разбойник с большой дороги. В прежние эпохи так вести себя было признаком человека с национальным характером, а как дело на этот счет обстоит сейчас, я не знаю. Впрочем, думаю, что в наше время, когда национальное практически вытравлено нашими разнесчастными экспериментами, подобное поведение не что иное как плод никудышнего воспитания, которое только коверкает душу, учит двойственности и лицемерию. Я, к примеру. Почитывал книжки, пописывал стишки, а в свободную от этих занятий минуту не брезговал украдкой таскать у соседа хлеб, порошковый суп, колбасу. Уровень моих представлений о моральных ценностях не поднимался до понимания, что это отвратительно, мерзко, что это противоречит логике, хотя при всем-то этом я за книжками и стихами витал на таких высотах, в таких эмпиреях, что Бог ты мой, куда там вашему Кураге и иже с ним. И вот, друг мой, не знаю, как вас кличут, столь экстравагантное положение длилось до тех пор, пока совершенно сбившийся с ног сосед не надумал всучить мне книжку одного нашего мыслителя, - не будем пока называть его имя всуе, а придет другое время, назовем в полный голос и воздадим должное. Так вот, в книжке этой черным по белому пишется, что жить нужно не по лжи, приятель. Не ново, скажете вы? Для вас, может, и не ново, а для меня оказалось до крайности ново. Тогда-то и раскрылись мои глаза.
- А когда сосед всучил вам эту книжку? - спросил я.
- В прошлом месяце, если вам так интересно это знать. С прошлого месяца и началась для меня новая жизнь. Нет, я и раньше догадывался... подозревал... мне это отчасти даже и понятно было... но вот так, черным по белому! И словно обухом по голове!
Я сказал:
- Будем надеяться, что ваша новая жизнь продлится так же долго и безмятежно, как прежняя.
- До свидания, - сказал толстяк, с некоторой рассеянной задумчивостью глядя на меня.
Я подался к Гулечке. Заявив, что после удара не испытываю никаких неприятных ощущений, я немного погрешил против истины: голова все-таки гудела и, пожалуй, не слишком удовлетворительно держалась на плечах. Однако, с другой стороны, неизъяснимая, возможно, что и болезненного характера бодрость разливалась по телу и весьма подстегивала мой дух. В ней сквозило нечто ироническое, некий позыв к легкости, даже игривости, и вместе с тем она выталкивала наружу ясную, конкретно поставленную задачу, т. е. отомстить многим моим обидчикам, любить шаловливую Гулечку наперекор всему, наперекор безнадежности, ну и в подобном духе. Я не собирался тотчас идти мстить, это возникло как своего рода дальняя цель, на будущее, зато, надо сказать, энергично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49