А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Старички сели за вист и бостон, предложив мне партию, но я, помня ужасающий разгром в Санкт-Петербурге, учтиво отказался.
Меня обступили дамы и стали наперебой задавать вопросы о том, что нового в Москве и в столице. Я, как мог, отвечал все больше комплиментами и ждал, когда же в гостиную войдет госпожа Авилова, чтобы я, наконец, смог заняться тем делом, ради которого круто изменил свою жизнь. Мне тогда думалось, что если я поскорей добуду сей злосчастный документ, то немедленно вернусь обратно в Москву, в свой родной полк, и забуду, как страшный сон, все, что связано с графом Кобринским.
Вдруг неожиданно все вокруг замолчали, и я обернулся, не успев завершить свой витиеватый комплимент, обращенный к худосочной девице из тех, что окружали меня.
— Аполлинария, дорогая! — раздался голос хозяйки, и она поспешила навстречу тебе. — Как я рада! Наконец, ты решилась выйти из дома после окончания траура! Прекрасно!
Я не мог отвести глаз. Вы были столь изящной в платье цвета спелой вишни, высокой, с царственной осанкой. Мадам Бурчина смотрелась рядом с вами кубышкой в лентах и рюшах. Мне стало не по себе. И эту женщину, красавицу и истинную даму, я должен буду обольстить, чтобы выведать у нее тайну. Нет, не могла она быть женой преступника… Либо являлась жертвой и не ведала истинного лица своего супруга.
Нас представили друг другу. Вы оказались такой живой, мне настолько было приятно говорить с вами, глядеть в ваши удивительные глаза, что я забыл, где я нахожусь и зачем я здесь. Мне хотелось только, чтобы этот вечер не кончался. На следующее утро я нанес вам визит, оставил карточку, и, о чудо, вы оказали мне благосклонность, сделали своим другом и позволили быть рядом с вами столь часто, насколько позволяло вам ваше желание.
После нашего совместного посещения рождественского бала, после того, как вы попросили моей помощи в расследовании убийства попечителя, после того, как я заступался за вас перед полицией, я не могу далее скрывать от вас истинную причину моего появления в вашем городе. Мне стыдно, очень стыдно… я оказался в безвыходной ситуации. С одной стороны, я дал слово чести графу Кобринскому, что добуду ему документ, хранящийся у вас, и тем самым мой карточный долг будет прощен.
С другой стороны, я не могу пойти на низость и не могу сделать ничего, что принесет вам, моя любовь, огорчение и расстройство. Да, да, я люблю вас, Полина, люблю всей душой и не представляю себе жизни без вас. Я понял это сразу, в тот момент, когда увидел вас, входящей в салон Елизаветы Павловны. «Эта женщина — богиня! Она достойна поклонения!» — подумал я, увидев вас впервые. И я не ошибся: мое чувство к вам крепло и усиливалось с каждым мгновением, когда я видел вас, целовал ваши руки и глядел вам в глаза.
Полина, милая моя, дорогая и любимая женщина! Вы читаете это письмо, написанное несчастным человеком. Я не могу выполнить поручение графа Кобринского, потому что считаю бесчестным обманывать любовь к вам, и я признаюсь вам в том, что поначалу в моих намерениях не было ничего, кроме как исступленного желания выполнить поручения графа и развязаться с карточным долгом. Кто мог подумать, что я потеряю голову?
Все, я прекращаю… Аполлинария Лазаревна, я не в силах взглянуть вам в глаза, да и незачем смотреть на конченного человека. Я собираюсь выйти в отставку и уехать далеко. Может быть, за границу, а может, и в Сибирь — все равно мне уже никто руки не подаст, если граф расскажет о моем долге чести.
Вот и все, дорогая госпожа Авилова. Не смею ждать ответа вашего, ибо недостоин. Живите счастливо, и вспоминайте иногда безудержного Николая Сомова.
Прощайте.
Николай.
* * *
Мария Игнатьевна Рамзина — графу Кобринскому, Петербург.
Дорогой Викентий! Все может быть в этой жизни, потому не обессудь, ежели это письмо к тебе окажется последним. Совсем я сдала. Глаза не видят, ноги не ходят, а спина вообще не разгибается. А ведь не намного старше тебя буду. Ну да ты у нас всегда орлом был — и до сих пор трудишься на поприще. Куда мне до тебя.
Доктор велел больше на свежем воздухе бывать, не сидеть сиднем взаперти. Стараюсь следовать советам, выезжаю с визитами. Но после каждого выезда лежу и охаю.
Навестила меня племянница моя, Полинушка. Долго мы с ней говорили: и о будущем ее, и о покойном муже, Владимире Гавриловиче, светлая ему память. Он-то вроде тебя был, такой же живчик — весь в делах беспрестанных, в трудах и заботах, словно пружина какая—то внутри него была. А потом — раз и в одночасье сомлел. Полина рассказывала, что у него секрет был, как свой организм в форме держать. Да и мужчиной, по ее словам, он был таким знатным, что она сейчас ни на кого другого и смотреть не хочет, даже на этого штабс-капитана, возле нее увивающегося. На расстоянии она его держит и не подпускает — себя блюдет. Такая у меня племянница: хоть и не родная, а почитает тетку, да не скрытничает, по душам разговаривает.
Говорили мы и о книге, которую ты любезно взялся выпустить в свет. Помню, что там не хватает дневника, так об этом мы тоже спорили. Дневник тот очень Полине дорог, а почта нынче ненадежная, мало ли что в дороге может случиться. Да и не выдержит он дороги — рассыплется. Страницы там морской водой порчены, многого не видать. Полина его даже не раскрывает, а держит дома, в шкатулке у себя в комнате.
И вот что я тебе предлагаю, Викентий: передохни немного от работы — не мальчик уже. Приезжай ко мне в гости — навестишь старую подругу, погостишь, отдохнешь, сколько тебе заблагорассудится. Полина тебе дневник покажет, да сам оттуда спишешь, что надобно. И волки будут сыты, и овцы целы. Тебя увижу, а потом и помирать не жалко — ведь только тебя одного единственного любила в своей жизни.
Приезжай, уважь меня.
Остаюсь, всем сердцем любящая тебя
Мария Рамзина.
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.
Юленька, дорогая, здравствуй!
Ругай меня, совсем я тебя позабыла, позабросила — так много всего происходит, что я не успеваю даже сесть и написать тебе письмо. Но сегодня у меня есть время, Николай занят в казарме, а я заперлась в комнате, чтобы никто не мешал, и пишу тебе.
Меня опять вызвал к себе Кроликов и спросил, что я знаю о Николае Сомове. Оказалось, что полиция теперь подозревает его во всех трех убийствах. На рождественском балу он был вместе со мной, в заведении мадам со шрамом — тоже, да и в цирке мы были вместе.
Кроликов расспрашивал меня с такой дотошностью, что я устала уже через полчаса. Не покидал ли меня Николай, а если и покидал, то на сколько минут? Как он выглядел, когда возвращался? Не был ли взволнованным, запыхавшимся или угрюмым? Не заметила ли я подозрительных пятен на его мундире? Что он говорил, как себя вел? Юля, я выдержала натиск и ни единым словом и жестом не открыла Кроликову тайну Николая. Об этом напишу ниже.
Следователь рассказал мне ужасную вещь: оказывается, сразу после моего ухода из цирка была зарезана Люба! Ножом, которым она рубила печенку для собак. И так как все в цирке видели ревущего от гнева и топающего ногами Николая, то первое подозрение пало на него, а потом и остальное стали ему приписывать.
Мне даже пришлось забыть о женской скромности и рассказать Кроликову, что Николя задерживается у меня заполночь. Он только хмыкнул и процедил, что это обстоятельство совершенно не на пользу штабс-капитану Сомову, так как женщина, состоящая в интимных отношениях с мужчиной, всегда найдет способ выгородить его. Мне было ужасно неприятно, что меня расспрашивают, и я старалась держаться с подобающей скромностью, но и с твердостью, хотя и не знаю, сумела ли отвести подозрения от Николая. Лучше бы в полиции, действительно, искали убийцу, а не подозревали честных людей. Кроликов очень скептически отнесся ко всем моим словам и добавил лишь, что Сомов появился у нас в N-ске на удивление «вовремя», именно тогда, когда и начались эти кровавые убийства, хотя ничего подобного в городе не происходило и за десять лет. Но я не могла рассказать ему того, что знала, так как считала, что это наше личное дело, не имеющее к полиции никакого отношения.
Третьего дня ждала Николая к ужину. Он обещался придти и провести со мной вечер. Но вместо того вдруг получаю толстый конверт с письмом от него. Стала я читать и поразилась. Николай пишет, что прибыл в наш город не по казенной надобности, а по велению графа Кобринского (о нем я тебе писала, ты помнишь). Оказалось, что Николай проиграл графу в фараон крупную сумму и не мог расплатиться. Тогда граф приказал ему поехать в N-ск, познакомиться со мной и выкрасть у меня дневник Владимира! Сомов согласился на это грязное предложение от безысходности. Но, увидев меня, влюбился и понял, как низко пал.
Прочитав письмо, я немедленно послала за Николаем, и через час он уже был у меня в доме. Несчастный не мог поднять на меня глаза.
— Сядьте, Николай Львович, — пригласила я его. — И успокойтесь, я на вас не сержусь. Честно.
Он поднял на меня глаза:
— Аполлинария Лазаревна! Я так рад! Простите меня… — Николай схватил мои руки и принялся осыпать их поцелуями. Потом поцелуи пошли выше, и я незамедлительно высвободилась:
— Николай Львович, прекратите, не стоит сейчас, иначе я подумаю, что и это вы делаете по приказу его сиятельства.
— Как вы можешь так говорить, госпожа Авилова! — воскликнул он с жаром. — Я признался, что испытываю к вам истинные чувства. Зачем вы укоряете меня?!
— Не буду, но знайте, мой дорогой штабс-капитан, пока этот ваш граф от нас не отстанет, нам лучше поставить все точки над «i» и твердо знать о намерениях друг друга. Иначе быть беде.
— Я за вас в огонь и в воду, только прикажите! Я ваш раб навеки.
— Месье Сомов! Что за цыганщина? Поймите же, наконец, вокруг меня и наследства моего покойного мужа плетутся какие—то интриги. Сначала надо будет покончить с этой грязью, а уж потом давать на волю чувств, — при этих словах он дернулся, и начал было что—то говорить, но я остановила его жестом. — Иначе обведет нас с вами граф вокруг пальца, как слепых кутят. Сделаем вот что: надо будет посоветоваться с отцом. Вечером я буду у него, и вы приходите тоже — поразмышляем.
И я нежно, но решительно выпроводила Николая за дверь — мне надо было подумать. А он пусть охладится немного. Не прощать же мне его сразу! Да и кто знает, что он рассказывал обо мне графу. Пусть немного помучается, а там видно будет…
Вечером я рассказала отцу о притязаниях Кобринского. Он захотел самолично расспросить обо всем Николая, и когда штабс-капитан явился, то papa устроил ему форменный допрос. Николай Львович держался хорошо и только время от времени бросал на меня пылкие взгляды.
И тогда Лазарь Петрович предложил план: нужно вытащить графа сюда обещанием показать ему дневник и заставить его подписать бумагу, что Николай ему ничего не должен. Я не хотела отдавать дневник, чтобы отвезти его графу, ведь кто мог бы поручиться, что он не пропадет без вести. А у отца были сомнения в том, что граф, увидев в Санкт-Петербурге вожделенный документ, простит Николаю долг. Поэтому было решено: граф Кобринский должен приехать в N-ск, а дома и стены помогают.
Николай так расчувствовался, видя, как мы с Лазарем Петровичем принимаем участие в его судьбе, что дал зарок никогда более в карты не играть, а в фараона тем более.
Наутро я навестила тетку, Марию Игнатьевну Рамзину, и сказала ей: если она хочет увидеть книгу моего мужа вышедшей в свет, то ей должно убедить графа Кобринского приехать. Иначе не видать ему дневника моего мужа.
Мария Игнатьевна охотно согласилась помочь мне, ведь она сама была не прочь увидеть старую любовь, а я знаю, какие отношения их связывали. Николай рассказывал, что граф Викентий Григорьевич при разговоре с ним вспомнил о тетке и просил непременно передать поклон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35