А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Впереди шел небольшого роста человек с самым деловитым выражением лица. Лет пятидесяти, залысины, обвисшие усы. Рядом с ним мрачный тощий господин в очках и с медицинским саквояжем в руках. Замыкали шествие четверо городовых.
Усатый подошел к мадам фон Лутц и отрекомендовался:
— Агент сыскной полиции Ипполит Кондратьевич Кроликов. Проводите меня к месту… э-э… происшествия.
Мадам, не вставая, махнула рукой по направлению к классной комнате.
— Попрошу всех пока не покидать здание. С вами поговорим позже, — сурово сказал Кроликов и вошел в класс.
За ним вошел человек с саквояжем, двое городовых остались у двери, а вторая пара спустилась вниз, ко входу в институт.
Они пробыли там не более десяти минут. За это время я видел, что Полина с Настей места себе не находили. Особенно когда дежурная оторвалась от начальницы, медленным шагом приблизилась к ним и вернулась обратно, ничего не говоря. Но выражение лица у нее было самое многозначительное.
Подойдя к Полине, я встал рядом и погладил Настю по голове.
Дверь открылась, оттуда вышел агент и, обводя всех взглядом из-за насупленных бровей, проговорил:
— Ну-с, приступим. Кто нашел тело?
— Она, — пришедшая в себя Марабу вытянула длинный палец по направлению к нам, хотя наверняка сама учила институток, что показывать пальцем неприлично.
— Кто она? — переспросил Кроликов.
Полина с Настей присели в реверансе.
Марабу подскочила к нам, и я удивился, сколько прыти в этой желчной синявке:
— Анастасия Губина, сирота на попечении, отец умер в следственной тюрьме. Я вошла и увидела ее всю в крови, около тела его превосходительства, невинно убиенного!
Такой наглости Полина стерпеть не могла:
— Постыдились бы, Зинаида Богдановна! При чем тут покойный отец Анастасии? Говорите по делу, то, что видели, а не возводите напраслину на честную девушку!
— Простите, с кем имею честь? — спросил Кроликов, сверля глазами мою храбрую Полиньку.
— Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова коллежского асессора Владимира Гавриловича Авилова, дочь опекуна мадемуазель Губиной.
Сыскной агент посмотрел на нее с некоторым уважением.
— Хорошо, — он кивнул, — я хочу побеседовать с мадемуазель Губиной. Пусть она пройдет в класс.
— Никуда она не пойдет! — твердо возразил я. — Мадемуазель Губина несовершеннолетняя и будет отвечать на ваши вопросы только в присутствии ее опекуна. Или в присутствии госпожи Авиловой.
— Кто вы? — спросил меня Кроликов, впрочем, ничуть не смутившись.
— Штабс-капитан артиллерийского полка N-ского гарнизона Николай Сомов.
— Кузен мадемуазель Губиной, — внесла лепту высунувшаяся некстати Марабу.
— Как начальница этого заведения, я должна знать, что совершила мадемуазель Губина, — заявила мадам фон Лутц.
— Но тайна следствия? — попытался было возразить Кроликов.
— Я буду жаловаться губернатору! — грозно отмела его возражения фон Лутц. — И Игорь Михайлович мне не откажет.
Следователь оказался в неловком положении. Наконец, он справился с собой и широким жестом пригласил нас в классную комнату. На пороге он обернулся:
— Господин штабс-капитан, — внезапно обратился он ко мне, — проследите, чтобы никто из присутствующих здесь не покинул коридор.
Я вышел, дверь закрыли, и что происходило в классной комнате, мне пока неизвестно. Полина скупа на объяснения.
Вот такие дела, брат.
Запечатываю и отсылаю — не заметил, как обедать пора. Поеду в трактир, оттуда к Рамзину. Может, что-то и прояснится.
До встречи, Алеша!
Твой Николай Сомов.
* * *
Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
Милый братец!
Прости меня за ту отчаянную записку, которую я отправила тебе, не помня себя от горя. Теперь я успокоилась и могу связно описать все произошедшее после того, как я обнаружила в классной комнате Григория Сергеевича, лежавшего в собственной крови.
Как я боялась заходить туда, где лежал этот несчастный! Тело попечителя прикрыли серой холстиной, полицейский врач копался в саквояже, а нас Кроликов усадил так, чтобы мы сидели спиной к месту преступления.
— Ну-с, начнем, медам. Расскажите, мадемуазель, как было дело?
Полина ободряюще посмотрела на меня и я сказала:
— Я зашла в класс, чтобы взять из ящика мячик, свой подарок Полине, то есть мадам Авиловой.
— Как вы смели, мадемуазель Губина? — прервала меня возмущенная начальница. — Вы нарушили дисциплину! Институткам запрещено входить в классные комнаты, когда нет занятий.
Но тут вмешался этот страшный полицейский с висячими усами:
— Прекратите, мадам фон Лутц, — твердо сказал Кроликов. — Вы здесь присутствуете как свидетельница того, что с мадемуазель поступают по закону. Когда мне необходимо будет вас допросить, я вам об этом скажу. А сейчас попрошу не вмешиваться в ход допроса.
К моему великому изумлению, начальница немедленно замолчала, а следователь посмотрел на меня прямо—таки ласково:
— Продолжайте, дитя мое.
Нет, он, оказывается, совсем не страшный. И я продолжила:
— Мячик я нашла не сразу. А потом его превосходительство подошел сзади и… — тут я с мольбой посмотрела на Полину. И снова разрыдалась. Сил нет такое рассказывать, да еще при мужчине.
Как долго я рыдала не помню. Полицейский врач подошел к нам, достал из саквояжа какие-то капли, налил из графина стакан воды и подал мне. Я не могла сделать глотка, чтобы не расплескать воду, губы стучали о край стекла.
— Говори все, как было, Анастасия. Как мне рассказывала, — Полина обняла меня и погладила по спине.
— Нет… не могу… — ответила я и отвернулась.
Этого начальница стерпеть уже не смогла.
— Мадемуазель Губина, говорите! Не смейте ничего утаивать! Вы запутываете следствие и мешаете поискам истинного убийцы.
Полина возмутилась и решительно поднялась с места:
— Почему вы давите на мою подопечную! Кто дам вам право, мадам фон Лутц? — и, обратясь к следователю, бросила в сердцах: — Это не допрос, а форменное самоуправство. Я буду жаловаться!
— Сядьте, сударыня, — приказал он ей, а на фон Лутц даже не глянул.
И тогда я решилась:
— Я его оттолкнула и выбежала за дверь. Но на полдороге спохватилась и вернулась за мячиком. И когда я нагнулась, то увидела, что его превосходительство лежит. Мне даже в голову не пришло, что он мертв. Подойдя к нему, я дотронулась, и вдруг хлынула кровь.
— Господин Ефимцев убит тяжелым предметом. У него проломлен череп. Как по-вашему, что это могло быть?
— Протестую, господин агент, — остановила его Полина, не дав терзать меня дальше. — Спрашивайте мадемуазель Губину о том, что она видела и делала. Ее подозрения и догадки не находятся в вашей компетенции.
Кроликов посмотрел на нее с интересом:
— Где вы научились так говорить?
— У моего отца — адвоката Рамзина. Мне часто доводилось присутствовать при его работе.
Начальница снова что-то недовольно проворчала.
— Ну, что ж… — обратился он ко мне: — Не видели ли вы кого-нибудь постороннего в классной комнате или в рекреационном коридоре, мадемуазель?
— Нет, никого. Все были на празднике, в зале.
— А в классе кто-нибудь мог спрятаться, когда вы там присутствовали?
— Не знаю…
— Позвольте мне вмешаться, — попросила Кроликова Полина. — Под кафедрою находится длинный шкаф. Там могут четверо спрятаться. И в задней комнатке, за доской. Там даже дверка есть.
— Я уже осмотрел, — кивнул Кроликов. — К сожалению, никаких следов не оставлено. А вот мадемуазель наследила везде, где могла.
От этих слов я зашлась слезами еще более. А Кроликов поглядел на меня участливо и произнес:
— На сегодня достаточно. Барышню отпускаю, позднее увидимся снова. Езжайте домой да приведите ее в чувство. А пока пригласите ко мне госпожу Радову.
Марабу словно ждала этого часа. Прямая и чопорная, с поджатыми губами, она подошла и заняла мое место.
— Прежде, чем вы начнете допрашивать мадемуазель Радову, — сказала Полина, — не могли бы вы дать указание своим городовым внизу пропустить нас?
— Верно, совсем забыл, — согласился он. — Пойдемте, я провожу вас.
Чем это кончится, не знаю… Но на одно уповаю, только бы не оставили меня Полина и Лазарь Петрович. Я еще буду писать, Ванечка. Молись за меня.
Твоя бедная сестра Анастасия.
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлии Мироновой, Ливадия, Крым.
Здравствуй, дорогая!
В последнем письме ты просишь, чтобы я больше рассказала тебе о своем новом знакомом, штабс-капитане Сомове. Похоже, мои письма пока не дошли, и после этого ужасного события, постигшего нас, мне уже совершенно не хочется описывать, как он посмотрел на меня, и что сказал, и как у меня забилось сердце. Не тем заняты мои мысли.
Юлия, я вынуждена задать вопрос, который может показаться тебе вульгарным или неуместным. Но я должна знать, а спросить не у кого — ни с кем, кроме тебя, дорогая, я не была особенно дружна и поэтому вряд ли смогу вызвать кого-либо из наших бывших соучениц на откровенность. Они лишь подожмут губы и отвернутся.
Юленька, известно ли тебе, что к нашим институткам обращались с неприглядными намерениями?.. Нет, не так. Были ли у нас соблазненные, лишившиеся девственности? И если да — кто оказывался виновником этого мерзкого действия? Ты общительнее меня, могла кое—что слышать. А я только книжки капитана Майн Рида читала и думала, что стою выше всех этих глупых переглядываний и перешептываний.
Спрашиваю я тебя не из праздного любопытства. Настя рассказала мне наедине такое, что я просто не могла поверить своим ушам. Оказалось, что господин Ефиманов пытался ее соблазнить. Причем не первый раз он докучал ей, а она, по своей неопытности и невинности, не понимала, что от нее хотят.
Он, приходя в институт, часто уединялся в кабинете, отделанном специально для него. Там стояла удобная кушетка, на окнах висели тяжелые драпри, и никто не мог зайти к нему, когда его превосходительство работал.
По словам Насти, он нередко приглашал к себе в кабинет девушек, не успевающих в учебе, и строго им выговаривал. Причем чаще у него оказывались институтки из второго отделения, дочери обедневших дворян и сельских помещиков. Воспитанниц первого отделения, из богатых семей нашего N-ска, он не трогал.
Девушки очень боялись вызова в кабинет к Григорию Сергеевичу. Обычно он начинал их расспрашивать, отчего они неприлежны в учебе и почему классные наставницы на них жалуются. Потом подходил к ним и начинал отечески похлопывать по плечу и спине, не прерывая своих укоризненных увещеваний. Многие плакали у него в кабинете, но в один голос сообщали, что Григорий Сергеевич очень строг, но участлив и справедлив. И только добра желает.
Однажды он пригласил Настю к себе. Я писала тебе, Юленька, что у Насти живой характер, она резва, ей трудно усидеть на месте. К сожалению, она вновь попала в список Марабу, который та еженедельно готовила к приходу попечителя. Настя перекидывалась записками с институткой Людмилой Мазуркевич, и «синявка» перехватила одну из них.
Господин Ефиманов опросил уже всех девушек. Те выходили из его кабинета в слезах, некоторые украдкой крестились. Настю он пригласил последней.
— Ну-с, мадемуазель, чем объяснить ваше поведение? — нахмурившись, спросил он.
Настя опустила голову и не отвечала.
— Я спрашиваю, — в голосе попечителя зазвенела сталь.
— Простите меня, — прошептала пунцовая от стыда и страха девушка, — я больше не буду.
— Вы позорите достойное заведение, мадемуазель. Эти непристойные записки! О чем вы думали, когда их писали? Ну, конечно же, не об уроке словесности.
Он нацепил очки и расправил мятую бумажку.
— Интересно, он мажет усы фиксатуаром или они у него так стоят от природы? — прочитал попечитель вслух злосчастную записку. Его тонкие губы скривились в усмешке.
Настя еще ниже опустила голову.
— И кто же это с нафиктуаренными усами, ради которого две юные особы забыли правила приличия?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35