«Вы собираетесь уничтожить доказательство преступления». Охранник направился к машине, чтобы еще раз проконсультироваться с начальством, но ожидание уже становилось невыносимым. Я повернулась и ушла, не приняв приглашения одного из егерей подвезти меня на машине. Я не могла больше видеть ни этих мух, роем облепивших язык оленя, ни этой голодной собаки. Мне казалось, с минуты на минуту труп начнет пахнуть и заразит тленом всех, кто находится вокруг.
7 января, суббота
Я уверена, что многие ненавидят Рождество, равно как многие терпеть не могут карнавалы, или многие жители Памплоны – праздник святого Фермина, или многие крестьяне – ужасные местные праздники, служащие оправданием всякого рода излишествам. Думаю, обычно в этом не осмеливаются признаться из страха прослыть занудами. Но если праздник – момент свободы, то первое правило – не заставлять праздновать того, кто не хочет. Я говорю это теперь, когда праздники закончились, потому что чувствовала себя очень несчастной. В первый раз родителей не было рядом. Я всегда проводила Рождество с ними, а когда мама умерла – с папой, и отсутствие их обоих так меня угнетало, что не хотелось искать никакой замены. Маркос предложил свою программу: два дня с его семьей, а потом новогодняя ночь – только мы вдвоем. Когда я намекнула, что с удовольствием поехала бы одна за границу, в какой-нибудь огромный город, где никого не знаю, он начал дико ревновать, у него испортилось настроение, так что пришлось принять его предложение. Лучше бы я этого не делала – потом несколько дней чувствовала себя подавленно. С ним мне было плохо, и хоть Маркос и не говорит, я знаю: он считает, что причина моей хандры – какой-то другой мужчина. Вдобавок ко всему один раз, когда зазвонил телефон, он снял трубку, а звонил Арменголь. Пришлось соврать, сказав, что это с работы, но думаю, я была не очень убедительна.
В том, что люди называют приступами ревности, во вспышках внезапного гнева, которые обычно заканчиваются плачем и утешениями, нет ничего страшного. Я бы хотела, чтобы Маркос проявлял ревность таким образом, думаю, тогда я бы с ней легко справлялась. Как и прежде, все закончилось бы сексом, и его гнев растворился бы в оргазме, как кусок сахара в молоке. Но Маркос никогда не выказывает недовольства открыто. Он хранит его в себе, и, думаю, мне стало бы страшно, дай он однажды выход эмоциям, потому что, полагаю, для меня это все могло бы плохо кончиться. Мне кажется, ревность, которую не скрывают, превращает отношения в пламя; но скрытая ревность – в бесплодную пустыню.
8 апреля, суббота
Я привезла дневник с собой и впервые пишу в нем, находясь в Бреде, в отеле «Европа». Здесь хорошо, мне нравится убранство, тут нет этой старомодной навязчивости, какая бывает в испанских отелях, где на каждом углу стоят средневековые доспехи и повсюду развешаны гобелены. Я привезла из Мадрида столик – дома он был лишним – и столовую посуду, которая там ни к чему. Хотя это не полный комплект, она красивая, и ее рисунок с маленькими фруктами отлично подходит к дому. Я снова туда сходила. Уже сделана крыша, установлена сантехника, осталось совсем немного. Надо еще заменить электропроводку, чтобы можно было подключить бытовые приборы. Я все чаще бываю здесь, словно земля моих родителей теперь, когда их уже нет, притягивает меня с той же силой, с какой их отталкивала.
Даже когда стоит сушь, Бреда очень красива. Ее пейзажи, озеро, хищные птицы и животные настолько завораживают, что о засухе просто забываешь, хотя она держится уже четверть года. Сейчас апрель, но поле сухое и земля твердая – вовсе не похоже на весну. Лишь по берегам озера – а оно отступило на восемь или десять метров – простирается узкая полоса свежести, словно зеленая каемка вокруг голубой воды, отделяющая ее от унылой желтой земли. По небу плыли большие черные апрельские тучи, и одну вдруг прорвало. Это был особенный момент, мистический, как крещение, после того, как все столько времени не видели дождя. Лес онемел, слушая шум капель. Растения, свернувшиеся и грязные от пыли, накопленной за четыре месяца, раскрыли свои листья, словно измученные жаждой люди в пустыне, которые под нежданным дождем, открыв рты, поднимают лица к небу, чтобы не дать песку поглотить всю воду. Это было прекрасно и жутко одновременно, потому что волшебство не продлилось и пяти минут; я провела их, спрятавшись под огромным дубом. Растения тянулись к небу, как влюбленная и обуреваемая желанием любовница, и всего несколько минут выставляли напоказ яркие краски, чтобы соблазнить его своей красотой. Потом облако удалилось, будто бессильный или надменный любовник, и земля снова съежилась, сухая и неудовлетворенная, разочарованная и жаждущая.
Неистовство, с которым здесь появляются и исчезают краски, почти без полутонов, очень интересно с точки зрения живописи, и мне бы хотелось над этим поработать, как только закончу серию, посвященную наскальным рисункам. Сегодня я снова поднялась туда, наверх, целый час сидела одна и разглядывала их. На обратном пути со мной случилась небольшая неприятность, к счастью, без особых последствий. Чтобы не идти по длинной извилистой тропе, я пошла кратчайшим путем, прямо через кусты и камни. Это был очень неудобный и крутой спуск, но он сберег бы мне время и силы. Шагая по небольшому откосу, чтобы снова выйти на дорогу, я обо что-то споткнулась, сделала несколько шагов, пытаясь сохранить равновесие, но все равно упала на каменистую землю. По краям дороги срезали ладанник, чтобы в случае пожара избежать распространения огня. Из земли остались торчать пяти– или десятисантиметровые обрубки, которые, высохнув, затвердели, как камень, а если они еще срезаны под углом, то превращаются в опасные колышки, которые поранили не одного оленя. Случалось, они прокалывали даже автомобильное колесо. Все это я узнала позже от Малины, егеря. Мне повезло: он появился на своем джипе, едва я встала с земли; рана на ноге оказалась глубокой, потому что я упала как раз на такой колышек.
Это второй случай, когда он появляется сразу же, как только со мной в заповеднике что-нибудь приключается; так было и в тот день, когда мы с Маркосом чуть не устроили пожар. Сегодня я была благодарна за то, что он рядом, потому что испугалась, как бывает, когда с нами что-то не так, а мы одни и неоткуда ждать помощи. Сейчас, делая записи, я вдруг подумала, что ангел-хранитель появлялся не случайно, но тотчас отмахнулась от странной мысли. В конце концов, это его работа – смотреть, как бы чего не произошло, и помогать тем, кто находится в зоне его наблюдения.
В машине у него была аптечка. Он помог мне остановить кровь, продезинфицировал и перевязал рану. Так как кровотечение продолжалось, он заставил меня сесть в джип и повез в больницу в Бреду, где мне наложили пять швов.
Я пишу все это в отеле, нога на стуле – так она меня почти не беспокоит. Надеюсь, завтра, когда надо будет ехать в Мадрид, смогу вести машину. Вот и прошла половина недели.
Я думаю об этом Молине. Несмотря на его простоватость, несмотря на двусмысленность его взглядов и некоторую грубость рук, когда он обрабатывал мне рану, он внушает приятное чувство уверенности: чувство, что рядом с ним никогда не истечешь кровью.
16 апреля, воскресенье
Здравствуй, мой тайный, секретный и медленно заполняющийся Дневник!
21 мая, воскресенье
Пишу ночью, лежа в кровати. Воскресенье. Все еще болит голова. Похмелье у меня всегда тяжелое. Днем позвонил Маркос, хотел встретиться, но я сказала, что плохо себя чувствую. Так как было неохота вступать в объяснения, я попыталась что-то наплести, но мои отговорки его не убедили. Он повесил трубку рассерженный, и не знаю уж, чего он там себе думает. Но как рассказать ему о вчерашней пьянке с двумя художниками-геями, о кокаине, стриптизе, хохоте до рассвета? Человеку, который не пьет, не курит и к тому же гордится этим. В такие дни я спрашиваю себя, почему нам бывает хорошо вместе, если мы такие разные.
Я думаю о том, как работают оба художника – сообща над одной и той же картиной. Стараюсь вспомнить что-нибудь подобное, но не могу. Мне кажется, у меня бы так не получилось, но утром в голову пришла идея предложить Эмилио выразить в скульптуре те же самые темы наскальных рисунков. Первобытные художники сами подсказали эту идею, использовав выступы и впадины камня, чтобы, подчеркнуть объемы своих фигур. Позвоню ему завтра, на трезвую голову. Все думаю о странном поведении Камилы. После клуба мне было лень ехать к себе, мы отправились к ней и легли спать в одну кровать. Я уже начала засыпать, когда почувствовала ее руку на своем бедре; задержавшись на мгновение, она опустилась мне между ног. Удивленная, я открыла глаза и пару секунд смотрела на Камилу. Я не возмутилась – ведь уже достаточно взрослая для того, чтобы возмущаться чем бы то ни было относящимся к сексу. Может, я сама невольно спровоцировала ее своими фривольными шутками с художниками. Просто от нее я этого уж никак не ожидала. Мне не приходило в голову заняться любовью с женщиной: мужские ласки – вот в чем нуждается мое тело. Возможно, надо было поговорить с ней, но в тот момент я чувствовала себя настолько уставшей, что просто закрыла глаза и отвернулась, будто ничего не заметила. Пускай она и думает, что я не заметила. Так будет проще.
Камила временами приводит меня в замешательство. И она туда же. Иногда кажется, что все тянутся ко мне в поисках любви. Но я ведь не могу угодить всем.
Детектив снова поднял взгляд от дневника и задумался. После ночи, проведенной с Камилой, прочитанное удивило его не меньше, чем Глорию. Он был уверен, что она не притворялась в постели. Тем не менее дневник в очередной раз напомнил ему, что кругом – одна ложь. Он вспомнил о донье Виктории и Эспосито: они сказали, что не видели Глорию после того пожара, а как выяснилось, спустя какое-то время столкнулись с ней у повешенного оленя.
Купидо хотелось бы остановить время и читать эту тетрадь, интимные заметки, которые раскрывали душу написавшей их женщины, но его мучила непонятная тревога, к тому же надо было спешить. Точно так же он чувствовал себя той ночью, когда ехал через границу в стареньком грузовике «ДАФ», набитом ящиками с контрабандным табаком, спрятанными под ульями. Это было особое ощущение беспокойства и напряжения, возникающее, когда знаешь, что преступаешь закон. Он не имел права входить в чужой дом, и если сейчас появится кто-нибудь – Англада, настороженный его настойчивостью, или кто-то из нотариальной конторы, – у него не будет достойных отговорок, чтобы оправдать свое присутствие здесь.
Он продолжал листать страницы. Сыщик все еще не мог унять легкую дрожь пальцев. Глория писала не каждый день. Иногда без записей проходили одна или две недели. Вдруг Купидо наткнулся на рисунок, как на значке, два экземпляра которого все еще носил в сумке. Он рассматривал его столько раз, что ему не нужно было сравнивать рисунки, чтобы удостовериться в их идентичности.
14 июня, среда
Утром в галерее меня посетили молодые люди лет двадцати – двадцати двух. Кто-то рассказал им обо мне сразу после лекции, прочитанной в институте Арменголя. Они состоят в какой-то экологической группе и организуют кампанию против французских ядерных испытаний в Тихом океане. Пришли с разными набросками на эту тему и не знали, на чем именно остановиться. Молодые люди хотели спросить моего мнения, будто я спец в таких делах. Вообще, мне кажется, бум анаграммы и рисунка, длившийся десять или двенадцать лет, дал нам всего лишь незначительную коллекцию хорошеньких цветных хромолитографий. О чем я им и заявила, решив отказаться, но они были полны энтузиазма и так доверяли моему мнению «эксперта», что пришлось согласиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
7 января, суббота
Я уверена, что многие ненавидят Рождество, равно как многие терпеть не могут карнавалы, или многие жители Памплоны – праздник святого Фермина, или многие крестьяне – ужасные местные праздники, служащие оправданием всякого рода излишествам. Думаю, обычно в этом не осмеливаются признаться из страха прослыть занудами. Но если праздник – момент свободы, то первое правило – не заставлять праздновать того, кто не хочет. Я говорю это теперь, когда праздники закончились, потому что чувствовала себя очень несчастной. В первый раз родителей не было рядом. Я всегда проводила Рождество с ними, а когда мама умерла – с папой, и отсутствие их обоих так меня угнетало, что не хотелось искать никакой замены. Маркос предложил свою программу: два дня с его семьей, а потом новогодняя ночь – только мы вдвоем. Когда я намекнула, что с удовольствием поехала бы одна за границу, в какой-нибудь огромный город, где никого не знаю, он начал дико ревновать, у него испортилось настроение, так что пришлось принять его предложение. Лучше бы я этого не делала – потом несколько дней чувствовала себя подавленно. С ним мне было плохо, и хоть Маркос и не говорит, я знаю: он считает, что причина моей хандры – какой-то другой мужчина. Вдобавок ко всему один раз, когда зазвонил телефон, он снял трубку, а звонил Арменголь. Пришлось соврать, сказав, что это с работы, но думаю, я была не очень убедительна.
В том, что люди называют приступами ревности, во вспышках внезапного гнева, которые обычно заканчиваются плачем и утешениями, нет ничего страшного. Я бы хотела, чтобы Маркос проявлял ревность таким образом, думаю, тогда я бы с ней легко справлялась. Как и прежде, все закончилось бы сексом, и его гнев растворился бы в оргазме, как кусок сахара в молоке. Но Маркос никогда не выказывает недовольства открыто. Он хранит его в себе, и, думаю, мне стало бы страшно, дай он однажды выход эмоциям, потому что, полагаю, для меня это все могло бы плохо кончиться. Мне кажется, ревность, которую не скрывают, превращает отношения в пламя; но скрытая ревность – в бесплодную пустыню.
8 апреля, суббота
Я привезла дневник с собой и впервые пишу в нем, находясь в Бреде, в отеле «Европа». Здесь хорошо, мне нравится убранство, тут нет этой старомодной навязчивости, какая бывает в испанских отелях, где на каждом углу стоят средневековые доспехи и повсюду развешаны гобелены. Я привезла из Мадрида столик – дома он был лишним – и столовую посуду, которая там ни к чему. Хотя это не полный комплект, она красивая, и ее рисунок с маленькими фруктами отлично подходит к дому. Я снова туда сходила. Уже сделана крыша, установлена сантехника, осталось совсем немного. Надо еще заменить электропроводку, чтобы можно было подключить бытовые приборы. Я все чаще бываю здесь, словно земля моих родителей теперь, когда их уже нет, притягивает меня с той же силой, с какой их отталкивала.
Даже когда стоит сушь, Бреда очень красива. Ее пейзажи, озеро, хищные птицы и животные настолько завораживают, что о засухе просто забываешь, хотя она держится уже четверть года. Сейчас апрель, но поле сухое и земля твердая – вовсе не похоже на весну. Лишь по берегам озера – а оно отступило на восемь или десять метров – простирается узкая полоса свежести, словно зеленая каемка вокруг голубой воды, отделяющая ее от унылой желтой земли. По небу плыли большие черные апрельские тучи, и одну вдруг прорвало. Это был особенный момент, мистический, как крещение, после того, как все столько времени не видели дождя. Лес онемел, слушая шум капель. Растения, свернувшиеся и грязные от пыли, накопленной за четыре месяца, раскрыли свои листья, словно измученные жаждой люди в пустыне, которые под нежданным дождем, открыв рты, поднимают лица к небу, чтобы не дать песку поглотить всю воду. Это было прекрасно и жутко одновременно, потому что волшебство не продлилось и пяти минут; я провела их, спрятавшись под огромным дубом. Растения тянулись к небу, как влюбленная и обуреваемая желанием любовница, и всего несколько минут выставляли напоказ яркие краски, чтобы соблазнить его своей красотой. Потом облако удалилось, будто бессильный или надменный любовник, и земля снова съежилась, сухая и неудовлетворенная, разочарованная и жаждущая.
Неистовство, с которым здесь появляются и исчезают краски, почти без полутонов, очень интересно с точки зрения живописи, и мне бы хотелось над этим поработать, как только закончу серию, посвященную наскальным рисункам. Сегодня я снова поднялась туда, наверх, целый час сидела одна и разглядывала их. На обратном пути со мной случилась небольшая неприятность, к счастью, без особых последствий. Чтобы не идти по длинной извилистой тропе, я пошла кратчайшим путем, прямо через кусты и камни. Это был очень неудобный и крутой спуск, но он сберег бы мне время и силы. Шагая по небольшому откосу, чтобы снова выйти на дорогу, я обо что-то споткнулась, сделала несколько шагов, пытаясь сохранить равновесие, но все равно упала на каменистую землю. По краям дороги срезали ладанник, чтобы в случае пожара избежать распространения огня. Из земли остались торчать пяти– или десятисантиметровые обрубки, которые, высохнув, затвердели, как камень, а если они еще срезаны под углом, то превращаются в опасные колышки, которые поранили не одного оленя. Случалось, они прокалывали даже автомобильное колесо. Все это я узнала позже от Малины, егеря. Мне повезло: он появился на своем джипе, едва я встала с земли; рана на ноге оказалась глубокой, потому что я упала как раз на такой колышек.
Это второй случай, когда он появляется сразу же, как только со мной в заповеднике что-нибудь приключается; так было и в тот день, когда мы с Маркосом чуть не устроили пожар. Сегодня я была благодарна за то, что он рядом, потому что испугалась, как бывает, когда с нами что-то не так, а мы одни и неоткуда ждать помощи. Сейчас, делая записи, я вдруг подумала, что ангел-хранитель появлялся не случайно, но тотчас отмахнулась от странной мысли. В конце концов, это его работа – смотреть, как бы чего не произошло, и помогать тем, кто находится в зоне его наблюдения.
В машине у него была аптечка. Он помог мне остановить кровь, продезинфицировал и перевязал рану. Так как кровотечение продолжалось, он заставил меня сесть в джип и повез в больницу в Бреду, где мне наложили пять швов.
Я пишу все это в отеле, нога на стуле – так она меня почти не беспокоит. Надеюсь, завтра, когда надо будет ехать в Мадрид, смогу вести машину. Вот и прошла половина недели.
Я думаю об этом Молине. Несмотря на его простоватость, несмотря на двусмысленность его взглядов и некоторую грубость рук, когда он обрабатывал мне рану, он внушает приятное чувство уверенности: чувство, что рядом с ним никогда не истечешь кровью.
16 апреля, воскресенье
Здравствуй, мой тайный, секретный и медленно заполняющийся Дневник!
21 мая, воскресенье
Пишу ночью, лежа в кровати. Воскресенье. Все еще болит голова. Похмелье у меня всегда тяжелое. Днем позвонил Маркос, хотел встретиться, но я сказала, что плохо себя чувствую. Так как было неохота вступать в объяснения, я попыталась что-то наплести, но мои отговорки его не убедили. Он повесил трубку рассерженный, и не знаю уж, чего он там себе думает. Но как рассказать ему о вчерашней пьянке с двумя художниками-геями, о кокаине, стриптизе, хохоте до рассвета? Человеку, который не пьет, не курит и к тому же гордится этим. В такие дни я спрашиваю себя, почему нам бывает хорошо вместе, если мы такие разные.
Я думаю о том, как работают оба художника – сообща над одной и той же картиной. Стараюсь вспомнить что-нибудь подобное, но не могу. Мне кажется, у меня бы так не получилось, но утром в голову пришла идея предложить Эмилио выразить в скульптуре те же самые темы наскальных рисунков. Первобытные художники сами подсказали эту идею, использовав выступы и впадины камня, чтобы, подчеркнуть объемы своих фигур. Позвоню ему завтра, на трезвую голову. Все думаю о странном поведении Камилы. После клуба мне было лень ехать к себе, мы отправились к ней и легли спать в одну кровать. Я уже начала засыпать, когда почувствовала ее руку на своем бедре; задержавшись на мгновение, она опустилась мне между ног. Удивленная, я открыла глаза и пару секунд смотрела на Камилу. Я не возмутилась – ведь уже достаточно взрослая для того, чтобы возмущаться чем бы то ни было относящимся к сексу. Может, я сама невольно спровоцировала ее своими фривольными шутками с художниками. Просто от нее я этого уж никак не ожидала. Мне не приходило в голову заняться любовью с женщиной: мужские ласки – вот в чем нуждается мое тело. Возможно, надо было поговорить с ней, но в тот момент я чувствовала себя настолько уставшей, что просто закрыла глаза и отвернулась, будто ничего не заметила. Пускай она и думает, что я не заметила. Так будет проще.
Камила временами приводит меня в замешательство. И она туда же. Иногда кажется, что все тянутся ко мне в поисках любви. Но я ведь не могу угодить всем.
Детектив снова поднял взгляд от дневника и задумался. После ночи, проведенной с Камилой, прочитанное удивило его не меньше, чем Глорию. Он был уверен, что она не притворялась в постели. Тем не менее дневник в очередной раз напомнил ему, что кругом – одна ложь. Он вспомнил о донье Виктории и Эспосито: они сказали, что не видели Глорию после того пожара, а как выяснилось, спустя какое-то время столкнулись с ней у повешенного оленя.
Купидо хотелось бы остановить время и читать эту тетрадь, интимные заметки, которые раскрывали душу написавшей их женщины, но его мучила непонятная тревога, к тому же надо было спешить. Точно так же он чувствовал себя той ночью, когда ехал через границу в стареньком грузовике «ДАФ», набитом ящиками с контрабандным табаком, спрятанными под ульями. Это было особое ощущение беспокойства и напряжения, возникающее, когда знаешь, что преступаешь закон. Он не имел права входить в чужой дом, и если сейчас появится кто-нибудь – Англада, настороженный его настойчивостью, или кто-то из нотариальной конторы, – у него не будет достойных отговорок, чтобы оправдать свое присутствие здесь.
Он продолжал листать страницы. Сыщик все еще не мог унять легкую дрожь пальцев. Глория писала не каждый день. Иногда без записей проходили одна или две недели. Вдруг Купидо наткнулся на рисунок, как на значке, два экземпляра которого все еще носил в сумке. Он рассматривал его столько раз, что ему не нужно было сравнивать рисунки, чтобы удостовериться в их идентичности.
14 июня, среда
Утром в галерее меня посетили молодые люди лет двадцати – двадцати двух. Кто-то рассказал им обо мне сразу после лекции, прочитанной в институте Арменголя. Они состоят в какой-то экологической группе и организуют кампанию против французских ядерных испытаний в Тихом океане. Пришли с разными набросками на эту тему и не знали, на чем именно остановиться. Молодые люди хотели спросить моего мнения, будто я спец в таких делах. Вообще, мне кажется, бум анаграммы и рисунка, длившийся десять или двенадцать лет, дал нам всего лишь незначительную коллекцию хорошеньких цветных хромолитографий. О чем я им и заявила, решив отказаться, но они были полны энтузиазма и так доверяли моему мнению «эксперта», что пришлось согласиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46