Я тут все перевернул вверх дном. Разбираю бумаги. Скажите, когда хватит.
Инспектор от вина отказался. Я — нет. Роджер направился ко мне со стаканом, повернув при этом голову к Тавернеру:
— Вы должны извинить меня. Я в совершенно растрепанных чувствах.
Он оглянулся почти виновато, но Клеменси в комнате уже не было.
— Она замечательная, — сказал Роджер. — Я говорю о жене. Все это время она держалась великолепно — просто великолепно! Я бесконечно восхищаюсь этой женщиной. А ведь ей приходилось трудно, ужасно трудно до того, как мы поженились. Позвольте мне рассказать вам. Ее первый муж был отличный парень, со светлой головой — но с очень слабым здоровьем... Туберкулез. Он занимался какими-то важными исследованиями — кажется, в области кристаллографии. Парень работал как зверь, получал какие-то гроши, но отступать не собирался. Клеменси буквально батрачила на мужа, содержала его и все время знала — он не жилец на этом свете. Но никогда не жаловалась — ни разу не позволила себе ни малейшего проявления слабости. И всегда говорила, что совершенно счастлива. Потом ее муж умер, Клеменси ужасно страдала. В конце концов она согласилась выйти за меня. Я был рад подарить ей хоть немного покоя и счастья. Я не хотел, чтобы Клеменси продолжала работать, но она посчитала недостойным бросать работу в военное время; да и сейчас, кажется, не собирается покидать институт. Но она прекрасная жена — самая прекрасная из всех, какие когда-либо существовали. Боже, как мне повезло! Ради нее я готов на все.
Тавернер вежливо покивал. Потом (в который раз за сегодня) принялся задавать собеседнику традиционные вопросы.
Когда Роджер впервые услышал о начавшемся у отца приступе?
— За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо... Она сказала, что у него начался приступ удушья. Всего за полчаса до этого я сидел у своего милого старика, и он был в полном порядке. Я помчался к нему. Он лежал с посиневшим лицом и задыхался. Я бросился вниз, к Филипу. Тот позвонил доктору. Я... Мы ничего не могли сделать. Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что все это обернется такой нелепостью... Нелепостью? Я сказал «нелепостью»? Боже, какое неуместное слово!
С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались из перенасыщенной эмоциями атмосферы кабинета Роджера и наконец обнаружили себя снова стоящими у дверей на верхней лестничной площадке.
— Да-а, — протянул Тавернер. — Какой разительный контраст с младшим братцем. — И добавил ни с того ни с сего: — Любопытная вещь, эти комнаты. Могут много чего порассказать о своих хозяевах.
Я согласно кивнул, и Тавернер продолжал:
— И какие любопытные супружеские пары иногда составляются, не правда ли?
Я не понял, кого он имеет в виду: Клеменси с Роджером или Филипа с Магдой. Его слова легко можно было отнести и к тем и к другим. И все-таки оба этих брака можно было расценивать как счастливые. Во всяком случае, Роджер и Клеменси безусловно счастливы друг с другом.
— Он не похож на отравителя, как ты считаешь? — спросил Тавернер. — Конечно, трудно судить наверняка. Его жена больше отвечает представлению об убийце. Безжалостная женщина. Может быть, слегка помешана.
Я согласно кивнул.
— Но вряд ли она стала бы убивать человека только потому, что не одобряет его жизненных целей и образа жизни. Возможно, если она действительно ненавидела старика... Но разве кто-нибудь совершает убийство из одной только ненависти?
— Да, мало кто, — сказал Тавернер. — Во всяком случае, я с такими никогда не сталкивался. Но, бог знает, сможем ли мы раздобыть когда-нибудь хоть какие-нибудь доказательства...
Глава 8
Дверь, ведущую в противоположное крыло здания, открыла горничная. Она поглядела на Тавернера испуганно и одновременно чуть презрительно.
— Вы хотите видеть миссис?
— Да, если можно.
Горничная провела нас в просторную гостиную и вышла.
Размеры этого помещения в точности повторяли размеры находящейся прямо под ним гостиной Филипа. Вся мебель здесь была обита кретоном веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые занавески. Мое внимание привлек портрет над каминной полкой — не только потому, что он явно принадлежал кисти мастера, но и потому, что изображал человека необычайно притягательной внешности. Портрет сгорбленного старика с черными пронзительными глазами. Голова его в черной ермолке была сильно втянута в плечи, но холст буквально дышал жизненной силой и энергией этого человека, сверкающие глаза которого, казалось, неотрывно следили за мной. — Это он и есть, — сообщил инспектор Тавернер. — Портрет кисти Аугустуса Джона. Сильная личность, да?
— Да, — согласился я и почувствовал — в этом случае односложного ответа недостаточно.
Я понял, что имела в виду Эдит де Хэвилэнд, когда говорила: «без Аристида в доме стало пусто». Это был настоящий «кривой человечек», построивший настоящий «кривой домишко», и без него «кривой и убогий домишко» потерял свой смысл.
— А вот портрет его первой жены кисти Сарджента, — указал Тавернер.
Я принялся рассматривать холст, висевший в простенке между окон. Манера исполнения портрета отличалась свойственной Сардженту жесткостью линий. Длина лица была, как мне показалось, несколько преувеличена — так же, как и некоторая его «лошадиность». Потрет типичной английской леди из высшего провинциального общества. Красивое лицо, но несколько безжизненное. Абсолютно неподходящая жена для маленького деспота, криво усмехающегося над каминной полкой.
Дверь открылась, и в гостиную вошел сержант Лэмб.
— Я сделал все возможное, сэр, — доложил он. — Слуги молчат.
Тавернер вздохнул.
Сержант вытащил из кармана блокнот и, стараясь не привлекать к себе внимания, устроился в кресле в глубине комнаты.
Дверь снова открылась, и в гостиную вошла вторая жена Аристида Леонидиса.
Чрезвычайно дорогое черное платье с глухим воротом и длинными рукавами очень шло женщине. Ее заурядное симпатичное личико обрамляли довольно красивые каштановые волосы, уложенные в чересчур замысловатую прическу. Миссис Аристид Леонидис была тщательно напудрена, нарумянена и накрашена, но я сразу понял, что она недавно плакала. Шею ее украшало ожерелье из очень крупного жемчуга, правую руку — перстень с огромным изумрудом, а левую — перстень с таким же огромным рубином.
Бренда была явно напугана.
— Доброе утро, миссис Леонидис, — непринужденно произнес Тавернер. — Извините, что снова беспокою вас.
— Вероятно, это необходимо для дела, — безучастно ответила она. — Вы, конечно, понимаете, миссис Леонидис, что полное право требовать присутствия здесь вашего адвоката?
«Интересно, — подумал я, — осознает ли она важность этого замечания? Похоже, нет».
Она довольно мрачно ответила:
— Я не люблю мистера Гэйтскилла. И не хочу видеть его.
— Вы можете пригласить своего собственного адвоката.
— Да? Я вообще не люблю адвокатов. Я их боюсь.
— Вы вправе поступать как хотите. — Тавернер одарил женщину дежурной улыбкой. — Итак, приступим?
Сержант Лэмб послюнил карандаш. Бренда Леонидис села на тахту лицом к Тавернеру.
— Вы выяснили что-нибудь? — спросила она. Ее пальцы нервно теребили подол шифонового платья.
— Теперь мы можем с полной определенностью утверждать, что ваш муж умер от отравления эзерином.
— Этими глазными каплями?
— Да. Когда вы делали мистеру Леонидису последнюю инъекцию, в пузырьке был не инсулин, а эзерин.
— Но я этого не делала! Я не имею к этому никакого отношения. Поверьте, инспектор.
— Значит, кто-то умышленно налил эзерин в пузырек из-под инсулина.
— Какой дурной поступок!
— Да, миссис Леонидис.
— Вы считаете, что кто-то сделал это специально? Или все-таки случайно? Это не может быть... такой шуткой, а?
— Нам это не кажется шуткой, миссис Леонидис, — спокойно ответил Тавернер.
— Это мог сделать кто-нибудь из слуг.
Тавернер не ответил.
— Да, наверное, так оно и было. Больше никто не мог сделать этого.
— Вы уверены? Подумайте, миссис Леонидис. Неужели у вас больше нет никаких предположений? Не было ли у вашего мужа конфликтов с кем-нибудь? Каких-нибудь ссор?
Бренда не сводила с инспектора широко раскрытых непонимающих глаз.
— Понятия не имею, — сказала она.
— Вы говорили, что ходили в кино в тот день.
— Да, я вернулась домой около половины седьмого... Было время делать инъекцию... Я... Я... сделала ему укол, как обычно. И он... Ему стало плохо. Я испугалась... Побежала за Роджером... Я уже все это вам рассказывала. Неужели я должна повторять это снова и снова? — В ее голосе послышались истерические нотки.
— Извините, миссис Леонидис. Могу я побеседовать с мистером Брауном? — С Лоуренсом? Но он ничего об этом не знает.
— Тем не менее я хотел бы с ним побеседовать. Бренда подозрительно посмотрела на Тавернера. — Он занимается латинским с Юстасом в классной комнате. Вы хотите, чтобы его позвали сюда?
— Нет... Мы сами пройдем к нему.
Тавернер быстро вышел из гостиной. Мы с сержантом Лэмбом последовали за ним.
— Нагнали вы на нее страху, сэр, — заметил сержант.
Тавернер проворчал в ответ что-то неразборчивое. Мы поднялись по короткой лестнице и прошли по коридору в большую комнату, выходящую окнами в сад. Там за столом сидели молодой человек лет тридцати и красивый смуглый подросток.
При нашем появлении они подняли головы. Брат Софии Юстас посмотрел на меня, Лоуренс же уставился отчаянным взглядом на главного инспектора Тавернера.
Я никогда не видел, чтобы человек был настолько парализован страхом. Он встал, потом снова сел. И произнес голосом, срывающимся почти в визг:
— О... Э-э... Доброе утро, инспектор.
— Доброе утро, — резко ответил Тавернер. — Могу я побеседовать с вами?
— Да, конечно. Большая честь для меня. По крайней мере...
Юстас поднялся.
— Вы хотите, чтобы я ушел, инспектор? — В его приятном голосе отчетливо слышались враждебные нотки.
— Мы... Мы продолжим наши занятия позже, — сказал учитель.
Юстас направился к двери деланно развязной походкой. Уже на самом выходе он поймал мой взгляд, ухмыльнулся и чиркнул себя большим пальцем по горлу. Потом вышел, захлопнув за собой дверь.
— Итак, мистер Браун, — сказал Тавернер, — заключение экспертизы гласит, что смерть мистера Леонидиса наступила в результате отравления эзерином.
— Я... Вы имеете в виду... Мистер Леонидис действительно был отравлен?.. Я надеялся...
— Он был отравлен, — резко подтвердил Тавернер. — Кто-то налил эзерин в пузырек вместо инсулина.
— Просто невозможно поверить... Это невероятно!
— Вопрос в том, кому это было выгодно.
— Никому! Совсем никому! — молодой человек возбужденно повысил голос.
— Вы не хотите, чтобы при нашем разговоре присутствовал ваш адвокат? — осведомился Тавернер.
— У меня нет адвоката. Мне не нужен никакой адвокат. Мне нечего скрывать... Нечего...
— И вы понимаете, что все ваши показания будут записаны?
— Я не виновен. Уверяю вас, я абсолютно невиновен.
— Пока вас никто ни в чем не обвиняет. — Тавернер помолчал. — Миссис Леонидис значительно моложе своего покойного мужа, правда?
— Я... Я полагаю, да... То есть, конечно, да.
— Вероятно, порой она чувствовала себя одинокой? Лоуренс Браун не ответил. Он нервно облизал сухие губы.
— Должно быть, ей приятно иметь в доме друга приблизительно ее возраста?
— Я... Нет, вовсе нет... То есть я не знаю.
— И возникшая между вами симпатия, пожалуй, совершенно естественна.
Молодой человек горячо запротестовал:
— Нет! Ничего подобного! Я понимаю, о чем вы думаете, но ничего этого не было! Миссис Леонидис всегда относилась ко мне с пониманием, и я питаю к ней огромное — огромное! уважение, но не более того... Не более того, уверяю вас. Это ужасное предположение! Ужасное! Я бы никогда никого не смог убить... Или подменить пузырьки с лекарствами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Инспектор от вина отказался. Я — нет. Роджер направился ко мне со стаканом, повернув при этом голову к Тавернеру:
— Вы должны извинить меня. Я в совершенно растрепанных чувствах.
Он оглянулся почти виновато, но Клеменси в комнате уже не было.
— Она замечательная, — сказал Роджер. — Я говорю о жене. Все это время она держалась великолепно — просто великолепно! Я бесконечно восхищаюсь этой женщиной. А ведь ей приходилось трудно, ужасно трудно до того, как мы поженились. Позвольте мне рассказать вам. Ее первый муж был отличный парень, со светлой головой — но с очень слабым здоровьем... Туберкулез. Он занимался какими-то важными исследованиями — кажется, в области кристаллографии. Парень работал как зверь, получал какие-то гроши, но отступать не собирался. Клеменси буквально батрачила на мужа, содержала его и все время знала — он не жилец на этом свете. Но никогда не жаловалась — ни разу не позволила себе ни малейшего проявления слабости. И всегда говорила, что совершенно счастлива. Потом ее муж умер, Клеменси ужасно страдала. В конце концов она согласилась выйти за меня. Я был рад подарить ей хоть немного покоя и счастья. Я не хотел, чтобы Клеменси продолжала работать, но она посчитала недостойным бросать работу в военное время; да и сейчас, кажется, не собирается покидать институт. Но она прекрасная жена — самая прекрасная из всех, какие когда-либо существовали. Боже, как мне повезло! Ради нее я готов на все.
Тавернер вежливо покивал. Потом (в который раз за сегодня) принялся задавать собеседнику традиционные вопросы.
Когда Роджер впервые услышал о начавшемся у отца приступе?
— За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо... Она сказала, что у него начался приступ удушья. Всего за полчаса до этого я сидел у своего милого старика, и он был в полном порядке. Я помчался к нему. Он лежал с посиневшим лицом и задыхался. Я бросился вниз, к Филипу. Тот позвонил доктору. Я... Мы ничего не могли сделать. Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что все это обернется такой нелепостью... Нелепостью? Я сказал «нелепостью»? Боже, какое неуместное слово!
С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались из перенасыщенной эмоциями атмосферы кабинета Роджера и наконец обнаружили себя снова стоящими у дверей на верхней лестничной площадке.
— Да-а, — протянул Тавернер. — Какой разительный контраст с младшим братцем. — И добавил ни с того ни с сего: — Любопытная вещь, эти комнаты. Могут много чего порассказать о своих хозяевах.
Я согласно кивнул, и Тавернер продолжал:
— И какие любопытные супружеские пары иногда составляются, не правда ли?
Я не понял, кого он имеет в виду: Клеменси с Роджером или Филипа с Магдой. Его слова легко можно было отнести и к тем и к другим. И все-таки оба этих брака можно было расценивать как счастливые. Во всяком случае, Роджер и Клеменси безусловно счастливы друг с другом.
— Он не похож на отравителя, как ты считаешь? — спросил Тавернер. — Конечно, трудно судить наверняка. Его жена больше отвечает представлению об убийце. Безжалостная женщина. Может быть, слегка помешана.
Я согласно кивнул.
— Но вряд ли она стала бы убивать человека только потому, что не одобряет его жизненных целей и образа жизни. Возможно, если она действительно ненавидела старика... Но разве кто-нибудь совершает убийство из одной только ненависти?
— Да, мало кто, — сказал Тавернер. — Во всяком случае, я с такими никогда не сталкивался. Но, бог знает, сможем ли мы раздобыть когда-нибудь хоть какие-нибудь доказательства...
Глава 8
Дверь, ведущую в противоположное крыло здания, открыла горничная. Она поглядела на Тавернера испуганно и одновременно чуть презрительно.
— Вы хотите видеть миссис?
— Да, если можно.
Горничная провела нас в просторную гостиную и вышла.
Размеры этого помещения в точности повторяли размеры находящейся прямо под ним гостиной Филипа. Вся мебель здесь была обита кретоном веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые занавески. Мое внимание привлек портрет над каминной полкой — не только потому, что он явно принадлежал кисти мастера, но и потому, что изображал человека необычайно притягательной внешности. Портрет сгорбленного старика с черными пронзительными глазами. Голова его в черной ермолке была сильно втянута в плечи, но холст буквально дышал жизненной силой и энергией этого человека, сверкающие глаза которого, казалось, неотрывно следили за мной. — Это он и есть, — сообщил инспектор Тавернер. — Портрет кисти Аугустуса Джона. Сильная личность, да?
— Да, — согласился я и почувствовал — в этом случае односложного ответа недостаточно.
Я понял, что имела в виду Эдит де Хэвилэнд, когда говорила: «без Аристида в доме стало пусто». Это был настоящий «кривой человечек», построивший настоящий «кривой домишко», и без него «кривой и убогий домишко» потерял свой смысл.
— А вот портрет его первой жены кисти Сарджента, — указал Тавернер.
Я принялся рассматривать холст, висевший в простенке между окон. Манера исполнения портрета отличалась свойственной Сардженту жесткостью линий. Длина лица была, как мне показалось, несколько преувеличена — так же, как и некоторая его «лошадиность». Потрет типичной английской леди из высшего провинциального общества. Красивое лицо, но несколько безжизненное. Абсолютно неподходящая жена для маленького деспота, криво усмехающегося над каминной полкой.
Дверь открылась, и в гостиную вошел сержант Лэмб.
— Я сделал все возможное, сэр, — доложил он. — Слуги молчат.
Тавернер вздохнул.
Сержант вытащил из кармана блокнот и, стараясь не привлекать к себе внимания, устроился в кресле в глубине комнаты.
Дверь снова открылась, и в гостиную вошла вторая жена Аристида Леонидиса.
Чрезвычайно дорогое черное платье с глухим воротом и длинными рукавами очень шло женщине. Ее заурядное симпатичное личико обрамляли довольно красивые каштановые волосы, уложенные в чересчур замысловатую прическу. Миссис Аристид Леонидис была тщательно напудрена, нарумянена и накрашена, но я сразу понял, что она недавно плакала. Шею ее украшало ожерелье из очень крупного жемчуга, правую руку — перстень с огромным изумрудом, а левую — перстень с таким же огромным рубином.
Бренда была явно напугана.
— Доброе утро, миссис Леонидис, — непринужденно произнес Тавернер. — Извините, что снова беспокою вас.
— Вероятно, это необходимо для дела, — безучастно ответила она. — Вы, конечно, понимаете, миссис Леонидис, что полное право требовать присутствия здесь вашего адвоката?
«Интересно, — подумал я, — осознает ли она важность этого замечания? Похоже, нет».
Она довольно мрачно ответила:
— Я не люблю мистера Гэйтскилла. И не хочу видеть его.
— Вы можете пригласить своего собственного адвоката.
— Да? Я вообще не люблю адвокатов. Я их боюсь.
— Вы вправе поступать как хотите. — Тавернер одарил женщину дежурной улыбкой. — Итак, приступим?
Сержант Лэмб послюнил карандаш. Бренда Леонидис села на тахту лицом к Тавернеру.
— Вы выяснили что-нибудь? — спросила она. Ее пальцы нервно теребили подол шифонового платья.
— Теперь мы можем с полной определенностью утверждать, что ваш муж умер от отравления эзерином.
— Этими глазными каплями?
— Да. Когда вы делали мистеру Леонидису последнюю инъекцию, в пузырьке был не инсулин, а эзерин.
— Но я этого не делала! Я не имею к этому никакого отношения. Поверьте, инспектор.
— Значит, кто-то умышленно налил эзерин в пузырек из-под инсулина.
— Какой дурной поступок!
— Да, миссис Леонидис.
— Вы считаете, что кто-то сделал это специально? Или все-таки случайно? Это не может быть... такой шуткой, а?
— Нам это не кажется шуткой, миссис Леонидис, — спокойно ответил Тавернер.
— Это мог сделать кто-нибудь из слуг.
Тавернер не ответил.
— Да, наверное, так оно и было. Больше никто не мог сделать этого.
— Вы уверены? Подумайте, миссис Леонидис. Неужели у вас больше нет никаких предположений? Не было ли у вашего мужа конфликтов с кем-нибудь? Каких-нибудь ссор?
Бренда не сводила с инспектора широко раскрытых непонимающих глаз.
— Понятия не имею, — сказала она.
— Вы говорили, что ходили в кино в тот день.
— Да, я вернулась домой около половины седьмого... Было время делать инъекцию... Я... Я... сделала ему укол, как обычно. И он... Ему стало плохо. Я испугалась... Побежала за Роджером... Я уже все это вам рассказывала. Неужели я должна повторять это снова и снова? — В ее голосе послышались истерические нотки.
— Извините, миссис Леонидис. Могу я побеседовать с мистером Брауном? — С Лоуренсом? Но он ничего об этом не знает.
— Тем не менее я хотел бы с ним побеседовать. Бренда подозрительно посмотрела на Тавернера. — Он занимается латинским с Юстасом в классной комнате. Вы хотите, чтобы его позвали сюда?
— Нет... Мы сами пройдем к нему.
Тавернер быстро вышел из гостиной. Мы с сержантом Лэмбом последовали за ним.
— Нагнали вы на нее страху, сэр, — заметил сержант.
Тавернер проворчал в ответ что-то неразборчивое. Мы поднялись по короткой лестнице и прошли по коридору в большую комнату, выходящую окнами в сад. Там за столом сидели молодой человек лет тридцати и красивый смуглый подросток.
При нашем появлении они подняли головы. Брат Софии Юстас посмотрел на меня, Лоуренс же уставился отчаянным взглядом на главного инспектора Тавернера.
Я никогда не видел, чтобы человек был настолько парализован страхом. Он встал, потом снова сел. И произнес голосом, срывающимся почти в визг:
— О... Э-э... Доброе утро, инспектор.
— Доброе утро, — резко ответил Тавернер. — Могу я побеседовать с вами?
— Да, конечно. Большая честь для меня. По крайней мере...
Юстас поднялся.
— Вы хотите, чтобы я ушел, инспектор? — В его приятном голосе отчетливо слышались враждебные нотки.
— Мы... Мы продолжим наши занятия позже, — сказал учитель.
Юстас направился к двери деланно развязной походкой. Уже на самом выходе он поймал мой взгляд, ухмыльнулся и чиркнул себя большим пальцем по горлу. Потом вышел, захлопнув за собой дверь.
— Итак, мистер Браун, — сказал Тавернер, — заключение экспертизы гласит, что смерть мистера Леонидиса наступила в результате отравления эзерином.
— Я... Вы имеете в виду... Мистер Леонидис действительно был отравлен?.. Я надеялся...
— Он был отравлен, — резко подтвердил Тавернер. — Кто-то налил эзерин в пузырек вместо инсулина.
— Просто невозможно поверить... Это невероятно!
— Вопрос в том, кому это было выгодно.
— Никому! Совсем никому! — молодой человек возбужденно повысил голос.
— Вы не хотите, чтобы при нашем разговоре присутствовал ваш адвокат? — осведомился Тавернер.
— У меня нет адвоката. Мне не нужен никакой адвокат. Мне нечего скрывать... Нечего...
— И вы понимаете, что все ваши показания будут записаны?
— Я не виновен. Уверяю вас, я абсолютно невиновен.
— Пока вас никто ни в чем не обвиняет. — Тавернер помолчал. — Миссис Леонидис значительно моложе своего покойного мужа, правда?
— Я... Я полагаю, да... То есть, конечно, да.
— Вероятно, порой она чувствовала себя одинокой? Лоуренс Браун не ответил. Он нервно облизал сухие губы.
— Должно быть, ей приятно иметь в доме друга приблизительно ее возраста?
— Я... Нет, вовсе нет... То есть я не знаю.
— И возникшая между вами симпатия, пожалуй, совершенно естественна.
Молодой человек горячо запротестовал:
— Нет! Ничего подобного! Я понимаю, о чем вы думаете, но ничего этого не было! Миссис Леонидис всегда относилась ко мне с пониманием, и я питаю к ней огромное — огромное! уважение, но не более того... Не более того, уверяю вас. Это ужасное предположение! Ужасное! Я бы никогда никого не смог убить... Или подменить пузырьки с лекарствами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28