Я взмахиваю хвостом, хлещу им – вверх, вниз – в надежде свалить бестию, и нет для меня сейчас ничего прекрасней и правильней этой смертельной схватки. Есть это во мне, как в любом другом дине, наша коллективная, исконная память, и я мгновенно оказываюсь на берегу древней реки, где воздух насыщен влагой и взмахами крыльев птеродактилей, и жужжанием насекомых, давным-давно окаменевших, а земля усеяна костями поверженных. И я знаю, что тварь, с которой сражаюсь, какова бы ни была ее генетическая структура, чувствует то же самое. И нас, напрягающих мускулы, хрипящих, бросающихся друг на друга, отделяет от больниц, таксомоторов и складов сотня миллионов лет.
Передышка – я отступаю, откатываюсь, усилием воли пытаюсь остановить кровотечение. Перед глазами мерцают черные волны, мир струится, будто вода за кормой гоночного катера. Задето плечо, задета нога, задет хвост, задета шея – где-то глубоко, где-то слегка, и везде жгучая боль.
Это ускользает в тень – восстановить силы, наверное, или придумать, как взяться за меня по-новому. У меня остается совсем немного времени, прежде чем оно вновь возжаждет моей крови. Могу лишь надеяться, что силы его, как и мои, на исходе, где-нибудь на троечку с минусом.
– Довольно, – с трудом выдыхаю я. – Устал.
До меня доносится рык исходящей слюной бешеной собаки. Может, он пытается ответить?
– Английский? – Не представляю, что там изрекает это существо, да и представлять не хочу.
Никакой реакции. Вразумительной, по крайней мере. Тяжелое дыхание, рычание, боковое движение во тьме.
Осторожненько – смотри, я дерусь против воли – поднимаю лапы, наполовину втягиваю когти, открываю грудь, безмолвно вопрошаю: может, договоримся? – вот они итоги воспитания в духе «обо всем можно договориться» этого человечьего мира.
Я уязвим.
Я беззащитен.
Я дурак.
Тварь высоко подпрыгивает – в реве слышится хохот, в визге – хихиканье, – я съеживаюсь, ухожу в защиту, скрестив лапы на груди и выпустив когти, – и она обрушивается на меня, сверкая зубами, целясь хвостом, исходя слюною, прожигающей землю. Я прищуриваюсь, конец мой близко, вот мы уже пожираем друг друга глазами… И мои когти вонзаются в ее брюхо.
Кровь хлещет у меня по лапам, и ночь разрывается воем тысячи подыхающих волков. Мои пальцы сжимают требуху, когти кромсают каверны, и существо, с которым я сражаюсь, извивается, словно угорь на вертеле.
Оно пытается отползти, скрыться во тьме, и моя лапа, намертво впившаяся в него – когти вонзаются все глубже и выше, раздирая все препоны на пути к цели, – тянет меня за собой. Мы кувыркаемся по переулку, кровь ручьями течет по мостовой в водостоки и далее, в море. Лишь несколько дюймов разделяет наши лица, и пока тело мое бьется, пытаясь высвободиться, я смотрю в эти мутно-желтые, налившиеся кровью глаза в надежде отыскать путеводную нить к сути и происхождению их обладателя. Но не вижу ничего, кроме боли, ярости, разочарования и замешательства. Никак оно не ожидало такого вот конца.
Кровь бурлит в его горле, заглушая все звуки; существо цепляется ногами и хвостом за поребрик и тщится рывками – подпрыгивая, падая – перебросить свое тело на обочину, подальше от моих лап. И только слышно, как рвутся ткани под моими когтями.
Я истекаю кровью, дело ясное, но существо, теперь находящееся в нескольких ярдах, потеряло ее куда больше. Мои зубы и когти избороздили его шкуру зияющими ранами, и я вижу, как сочатся кишки из пробоины в брюхе и, точно макароны, шлепаются на землю. Оно пятится, спотыкаясь, – не из предосторожности, не от страха, но ослабев окончательно; ноги его дрожат, едва удерживая невероятно массивное тело. И теперь в его глазах вспыхивает то, что раньше было скрыто от меня за искаженными перекошенными чертами, нечто иное, нежели боль, ярость и замешательство. Я вижу там облегчение и радость освобождения. Оттого, что все это кончилось. Оттого, что он перестанет существовать. «Спасибо, – говорит мне его взгляд. – Спасибо за билет отсюда».
Последний хрип, и существо падает на землю. Пластик больше не горит.
Десять минут первого, и я не могу удержаться от победного клича своим собственным голосом Раптора, от песни завоевателя, от торжествующего воя, который переполняет меня и подобно углекислому газу взрывается, пенится, извергается. Частицы разума возвращаются ко мне и настойчиво твердят улепетывать, собрать свои пожитки и скрыться во тьме, пока никто не увидел в этом нью-йоркском переулке поле брани доисторических созданий. Но разве справиться этим слабеньким частицам со всепоглощающей жаждой воспевать победу и ликовать над останками поверженного врага.
С разинутой пастью, с языком, алчно пересчитывающим зубы, я инстинктивно опускаю рыло к горлу своей жертвы, к столь доступным мясистым мускулам вокруг ее шеи в предвкушении пиршества победителя…
Полицейские сирены. Далеко, но приближаются. Нет времени для сомнений. Мои челюсти все еще тянутся к телу поверженного существа, и я собираю всю волю в кулак, чтобы бросить его и отступить. Этот водянисто-сахарный аромат, этот запах крови пробуждают мое вожделение, подхлестывают исконную страсть. Но нет, не вкусить мне, взбудораженному инстинктами, мяса – по крайней мере, сегодняшней ночью. И я знаю, что утром буду этому рад. Я редко ем сырое мясо, даже когда не сам убиваю добычу, и просто представить себе не могу, как отреагирует мой желудок на эту убоину. Пацифистские умонастроения возвращаются ко мне, и я смущаюсь при виде последствий кровавой бойни.
Сирены все громче, все ближе. Уверен, что нас не видно. Но меня удивляет, что кто-то в этом убогом районе настолько обеспокоился о своих ближних – или тех, кого посчитал таковыми, – чтобы набрать 911 и сообщить о душераздирающих звуках, доносящихся из ближайшего переулка.
Столько дел, а времени в обрез. Целый день кручусь как белка в колесе. Уничтожить все следы просто немыслимо; на это потребуется не меньше двадцати минут, тогда как у меня, по моим скромным подсчетам, около четырех. Я выбираю самый скорый метод, обязательный минимум. Надеюсь, все получится.
Я ковыляю к своему саквояжу, уровень адреналина стремительно падает, и в ноль часов двенадцать минут, точно по расписанию, болевой экспресс прибывает на станцию. В одном из отделений, под клапаном, в кармане, замаскированном полоской ткани, обнаруживаю требуемый мешочек. Зажав его между зубов, плетусь к поверженному динозавру и обеими лапами обхватываю его тушу. Рву на себя.
И чуть грыжу себе не зарабатываю. Это существо весит гораздо больше, чем можно было ожидать. Сирены уже вдвое громче, в унисон им крякает «скорая помощь». Что было сил дергаю тушу, и на этот раз она сдвигается на дюйм-другой. Тащу мертвый груз к ближайшему мусорному контейнеру, вкладывая в каждый шаг поистине титанические усилия.
Нет никакой надежды на то, что я смогу засунуть труп в контейнер, хотя и следовало бы. Даже если я как-то ухитрюсь взять этот вес на грудь и рвануть над головой – задача совершенно непосильная для моего телосложения, пусть и без облачения, – скорей всего он обрушится на меня и раздавит в лепешку. Был бы у меня час – или лебедка, – но у меня нет ни того, ни другого. Зато я слышу, как скрипят тормоза и хлопают дверцы патрульной машины.
Гражданский долг члена нашего тайного сообщества требует, чтобы я убирал с глаз долой всех скончавшихся необлаченных динозавров и определял в безопасное место, откуда их смогут забрать соответствующие службы. Но ведь это не значит, что я должен при этом себя гробить. Одним словом, в контейнер его никак не засунуть. А вот за контейнер… ага! И я продолжаю тянуть.
Это, конечно, временная мера, ведь в первых же лучах солнца останки динозавра сможет увидеть каждый, кто не поленится бросить взгляд в переулок, но до утра должна прибыть команда чистильщиков и уничтожить все следы. Я хватаю зажатый в зубах мешочек и разрываю оболочку.
Невероятная вонь – разлагающихся трупов, гниющих апельсинов – бьет меня в упор, и я шарахаюсь в теплый ночной воздух. Неудивительно, что чистильщики способны унюхать эту дрянь в радиусе двадцати миль, – я и сам, без подготовки, учуял бы, наверное, за десять. Изо всех сил сдерживая дыхание, прикрывая чувствительное свое рыло, я посыпаю гранулами из мешочка труп динозавра.
Плоть его начинает растворяться.
Хорошо бы затаиться поблизости и проследить за тем, как мой противник медленно – час или около того – исчезает с лица земли, мышцы и ткани испаряются и улетучиваются, пока не останется голый скелет, какие хранятся в музеях. Может, я смог бы тогда понять, что за тварь на меня напала и какие дела привели певичку по имени Сара Арчер из ночного клуба в обветшалую клинику, за дверями которой скрывается явно не то, что на них написано. Однако я уже слышу треск переговорных устройств и голоса полицейских, так что мне пора сматывать удочки. Я забрасываю тушу динозавра валяющимся мусором, чтобы все выглядело естественными отбросами каменных джунглей.
Не забыв собрать все свои корсеты и зажимы, не говоря уж о багаже – несчастном моем саквояже, изодранном и распоротом, – я сгибаю свои мощные ноги, прыгаю на мусорный контейнер и качаюсь на самом краю, пытаясь обрести равновесие. Следующий прыжок – на этот раз задействован ушибленный хвост, – и я уже на крыше невысокого дома. Не имея ни малейшего представления ни о том, где я, ни о каких-либо нью-йоркских ориентирах, я просто прыгаю с крыши на крышу, неважно куда, лишь бы подальше от поля битвы.
Примерно через две минуты полиция доберется до переулка. Возможно, они вообще не заметят следов побоища. Возможно, густые тени скроют все оставленные нами следы. Но велика вероятность, что они обнаружат кровь, клочья мяса и тогда, скорее всего, решат продолжить расследование.
Но они не найдут никого и ничего, соответствующего этой крови и этим ошметкам. Они станут обсуждать все это, выдвигать и оспаривать версии – ох уж эти копы с их версиями, – а затем, исчерпав всю свою словесную энергию, начнут осматривать местность. И все впустую. Даже если кому-то из них придет в голову заглянуть за мусорный контейнер, он увидит лишь кучу мусора, к делу никак не относящуюся. Аромат же, от нее исходящий, столь сильный, что я ощущаю его за восемнадцать крыш, не произведет никакого впечатления на изношенную полицейскую нюхалку: люди не способны учуять эти крошечные микроорганизмы, что так любят нашу разлагающуюся плоть.
А может, среди этих полицейских и динозавр затесался. В таком случае от него никак не ускользнет запах из мешочка, он тут же поймет, что к чему, и постарается скрыть все следы. Его служба на страже закона важна, но все отступает на второй план перед долгом во имя собственного рода. Позже, оставшись в одиночестве, он позвонит в соответствующие органы, и те примутся за работу.
А если на этом участке не окажется дина-полицейского? Тогда остается надеяться на то, что летучий патруль чистильщиков, один из трех отрядов динов, рыщущих по городу двадцать четыре часа в сутки, в три смены по восемь часов, без перерывов, без выходных – паршивая работенка, но кому-то надо ею заниматься, – наткнется на скелет этой твари, прежде чем об него споткнется кто-либо из человекообразных и со всех ног кинется в палеонтологическое отделение Нью-Йоркского университета. Хватит с нас этих находок современных окаменелостей.
Я прыгаю, и прыгаю, и прыгаю, словно лягушка, чья ДНК, возможно, просочилась в мой генетический код в первобытном болоте. Когда прогнившее дерево крыш сменяется на более крепкое, я понимаю, что скоро окажусь в безопасности. В конце концов я перестаю беспокоиться, что вот-вот провалюсь сквозь трухлявые перекрытия, и решаю сделать остановку. Где-то в десяти кварталах от меня большая дорога, может быть, автострада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48